Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 6 из 8 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Не все, — высунулся из-за журнала «Новый ученый» папа. Он ненавидел свою мать. — Я говорю не как мама, а как ученый, — сказала мама. — Ученые не склонны высказывать мнения и искажать факты. Это эмпирический факт: ты привлекателен. — Уф, мама! — Я отмахнулся, но тут же пошел в ванную и стал изучать свое отражение в зеркале. Глаза такие болотно-зеленые, проступили скулы и линия челюсти. Губы пухлые, девчачьи. Я был слишком худ, но по крайней мере стал уже достаточно высоким и мог бы посмотреть Лоаму прямо в его дурацкую физию — если бы осмелился. Волосы по-прежнему пострижены кое-как и слегка безумно. Мое отражение не показалось мне совсем уж гнусным, но ничего общего с Лоамом, а я именно его считал образцом красивого парня. Мы с ним выглядели как реклама спортзала, «до» и «после»: я — доктор Дэвид Бэннер, Лоам — Халк. Все мои одноклассники проходили метаморфозу не менее драматичную, чем Халк. Разве что кожа не позеленела, но мы становились выше (я), шире в плечах (Лоам), голоса звучали несколькими тонами ниже (у всех). Лица, подмышки и яйца обрастали волосами. И с девочками тоже случилось чудесное преображение — у них росли груди, натягивая джемпера с эмблемой Осни, и, должно быть, волосы росли тоже в тех местах, что мне еще не доводилось видеть. При мысли о том, где у девочек могут быть невидимые волосы, я потел и чувствовал себя как-то странно, и голова плыла, и это чувство мне одновременно и нравилось, и казалось противным. В жаркие дни или после спортивных занятий их настоящий запах — немножко отталкивающий, больше возбуждающий — пробивался сквозь все цветочные парфюмы и приторно-сладкие спреи, которыми девочки обливались с головы до ног; эти искусственные ароматы удушливым облаком выплывали из девчачьей раздевалки. Миранда Пенкрофт расцвела краше прежнего и, что вовсе не удивительно, «встречалась» с Лоамом. Как и в Штатах: самая красивая чирлидерша выбирает первостепенного спортсмена — как правило, он же и первостатейная дубина. Вполне ожидаемо. Каждый выполняет свою роль, а я — свою. Не знаю, в самом ли деле Миранде нравился Лоам: пусть он и красавчик, но ведь туп, как табуретка, и едва ли общение с ним могло быть кому-то приятно. Тем не менее с виду это была сладкая парочка, и куда бы я ни пошел, они уже там, оплелись друг вокруг друга, целуются, треплют друг другу волосы, точно шимпанзе, выбирающие у сотоварища блох. Я же дошел до отчаяния — мои неуклюжие конечности все отрастали, я все выставлял себя перед Мирандой законченным дураком. Понять не могу, почему я никак не мог от нее отделаться, со мной она годами обращалась как последняя стерва, травила меня в соцсетях. А мне зачем-то хотелось доказать ей, какой я клевый чувак, и чем сильнее старался, тем менее клевым выглядел, разумеется. У школьников долгая память, и никто не забыл ту мою катастрофу, когда мне подбросили слабительное, а к тому же когда мы стали подростками, издевательства Лоама сделались более конкретными и направленными — «гендерно-ориентированными», как сказали бы мои родители. У них-то для каждого случая есть термин. Наверняка Лоам заметил, как я смотрю на Пенкрофт, и это ему было на руку — что я таращусь на ту, кого он считал своей. Лоам уж никак не феминист, Пенкрофт была его девчонкой и даже его собственностью. Он принялся изобретать для меня всяческие унижения, посылал к Миранде с интимными сообщениями о совместных планах на вечер, велел передать, что она забыла у него дома свой лифчик. Грубо все, примитивно. И хотя он дубина тупая, он сочинял эти послания так, что я вынужден был произносить их как бы от первого лица: не «Скажи ей, что я хочу обцеловать ее с ног до головы», а «Скажи: „Я хочу обцеловать тебя с ног до головы“». Очень умно, да, и меня от этого корежило, как он того и добивался. Лоам прекрасно понимал, что я хотел бы все это сам сказать Миранде, от себя, хотел бы сам с ней все это проделать, и он использовал это как еще один способ — словно без того у него было мало возможностей — меня унизить. Говоря с Мирандой, я не мог смотреть ей в глаза, а если отваживался, то видел в них торжество, она была довольнехонька: ей тоже нравилось низводить парня выше ее ростом, чтобы тот обращался в желе и трепетал просто от ее присутствия. Ли следила за мной бдительно, как сторожевая овчарка, пока я говорил с ее наилучшей подругой. Но запретить мне передавать сообщения она не могла: я выполнял волю Лоама, а Лоам был королем. Интуиция у меня развита, как у большинства кротиков, мы ведь все время наблюдаем, прислушиваемся, думаем, и мы находимся снаружи, во внутренний круг нас не пускают. И мне впервые показалось, что Лоам как-то тревожится. Более того, мне показалось, он насторожился из-за меня. Да, понимаю, как это звучит. Вы уже ухохатываетесь. И приговариваете: чтоб Себастьян Лоам насторожился из-за долговязого ничтожества вроде тебя? Но вот не знаю. Вроде бы куда мне до него, но я чувствовал, он начинает напрягаться, и я получил окончательное доказательство, когда Лоам мне врезал. 11 Первый удар и последняя соломинка У каждого есть своя точка невозврата, и этот удар стал такой точкой для меня. Предварял его ужаснейший, самый унизительный эпизод из всех ужасных и унизительных эпизодов, что я пережил в школе Осни. День спорта. В школе Осни итоговые экзамены считались ерундой, а вот День спорта! В любой другой школе сдаешь экзамены — и свободен, но в Осни мы обязаны были прийти в школу еще дважды, на День спорта и на коронацию. Так что после месяца блаженных видеоигр у себя в комнате и поездок с родителями в Лондон и Стратфорд, край лебедей и Шекспира, я вновь очутился в Осни. Я даже почти не был этим огорчен. В моем Эдмон-Дантесовом календаре отсчет времени заканчивался, и это был предпоследний день. Родители еще не знали о моем решении: я собирался отбыть День спорта и коронацию и на том расстаться с Осни. Может, я не гений всех народов, но был уверен, что экзамены сдал отлично, в том числе благодаря всей лишней работе, что делал для Первых, и смогу предъявить результаты родителям вместе с моим решением уйти. Но в тот последний День спорта, день последней соломинки, Лоам зашел чересчур далеко: он отдал приказ, который сломал спину верблюда. За обедом он подозвал меня и распорядился: — Селкирк, сбегай в аптеку. Я удивился: медицинские и химические поручения обычно исходили от Тюрка. — О’кей, — ответил я, как обычно, и ждал конкретных указаний. И получил. — Миранде нужны тампоны. Купи ей. Так-то я знаю, что за тампоны. Приблизительно. У нас были уроки полового просвещения, и мама держала тампоны в ванной, под раковиной, в детстве я как-то раз вытащил у нее один из пачки, мне подумалось, это какой-то маленький игрушечный зверек из мягкого хлопка, с мышиным хвостиком. Но купить? В этом я не разбирался. Может, они бывают разных размеров? Придется спрашивать? При одной мысли об этом я вспотел. Но вслух лишь повторил «о’кей» и побрел через ворота по подвесному мостику в город. Аптека на Хай была мне хорошо знакома, я много чего покупал там для Тюрка, но никогда прежде не осмеливался проникнуть в таинственный отдел со специальными товарами под вывеской «Женская гигиена». Глаза разбежались при виде сбивающего с толку разнообразия ярких упаковок, все они специально так сделаны симпатичными, девчачьими и довольно удачно скрывают свое назначение. Быстренько, стараясь прикинуться метросексуалом, выполняющим просьбу подружки, и не показаться тихим извращенцем, глазеющим на медицинские изделия, я ухватил самую крупную пачку, что попалась под руку, с надписью «супер». Проверил — на боку изображены три синие капли (очевидно, красные рисовать не разрешается, слишком противно) — и поспешил к кассе, где меня с любопытством окинул взглядом продавец. Вернувшись в школу, я передал упаковку (спрятанную в пакет от «Бутс») Лоаму. Тот глянул на пакет, на меня и сказал: — Зачем они мне? Это Миранде, мне это ни к чему. Тюрк, приплясывавший рядом с шефом (гангста-рэп), завыл гиеной: — Зачем они ему, бро? Мужики таким не пользуются! Мы тут не все геи, амиго! — О’кей, — повторил я привычное словцо. — Где… где Пенкрофт? Лоам повернул кисть, чтобы свериться со своим суперфирменным самым-дорогим-какой-можно-купить-за-деньги хронометром. — В девчачьей раздевалке, переодевается перед бассейном. Сейчас-то он ей и нужен. Метнись живо. Тюрк цвиркнул зубом: — На цырлах, бро!
Я развернулся и «на цырлах» поспешил к бассейну. В этой части школы дубовые панели с серебряными кубками сменялись высокотехничными бело-голубыми раздевалками, из которых открывался выход в еще более высокотехничный бело-голубой бассейн. Лоам и Тюрк почему-то следовали за мной по пятам — вообще-то мне проводники не требовались, ведь (только не примите меня за извращенца, как приняли в аптеке) я прекрасно знал, где переодеваются девочки. То есть это я думал тогда, что парни помогают мне отыскать Миранду. Вот и дверь с изображением девчачьей фигурки (ручки-ножки в виде палочек и юбка). Я постучал, прислушался. Ответа не было. Изнутри доносился острый запах бассейна, запах Миранды Пенкрофт. Лоам и Тюрк пыхтели у меня за спиной. Я обернулся, высматривая, не идет ли кто из девочек, попросить бы передать упаковку. Вдруг коридор заполонила целая толпа, но сплошь парни. Тюрк снова цвиркнул зубом, отвратительная манера. — Что, бро, не открывают? Нико-о-ого-о не-е-ет, амиго? Лоам стоял сбоку, вплотную ко мне, руки скрестил на груди, словно вышибала в ночном клубе. — Придется тебе самому снести ей тампоны, ясно, Селкирк? И они оба набросились на меня: Лоам распахнул дверь и втолкнул меня внутрь, а Тюрк ухватил сзади мои штаны и стянул их до колен. И я говорю про штаны не в американском смысле, то есть не только про брюки, а про штаны в английском смысле, то есть и трусы тоже. Я влетел в девчачью раздевалку, стреноженный, голый ниже пояса и с упаковкой тампонов в руке. Словно кто-то проник в мое подсознание, подсмотрел самый ужасный мой кошмар и воплотил его, превратив меня в звезду этого представления. Я уронил пачку на пол и подтянул штаны, но к тому времени все девочки из двенадцатого класса, включая Миранду Пенкрофт, успели разглядеть мою оснастку. Девочки окружили меня и давай визжать. Обзывать извращенцем (само собой) и похуже. Ли орала пронзительнее и громче всех, оттаскивая при этом Пенкрофт подальше от меня, словно телохранительница. Я успел увидеть потрясенное лицо Флоры, открытый в изумлении рот, — и меня выкинули обратно за дверь. Лицо у меня горело от того, что увидели девочки, но и от того, что сам я увидел, — все это тщательно скрываемое нижнее белье, потайные части девчачьего тела, эти лямочки, кружева, и да, там волосы. И запахи — сотни спреев, дезодорантов, одеколонов и под всем этим элементарный, ни с чем не спутаешь, запах женщины. О боже! В отделанном дубовыми панелями коридоре толпились парни, их явно созвали на это веселье, все ржали, распевали мои прозвища. Тюрк распаковал тампоны и осыпал меня ими. Мальчишки подобрали их и давай пуляться, раскачивать вылущенные из оболочки тампоны за хвостики. Это была последняя возможность поиздеваться надо мной до каникул, и они воспользовались ею на полную катушку. Целый рой смартфонов облепил меня со всех сторон, не мигая, они вели запись. Я еще домой не успею вернуться, а ролик с моим позором уже миллион раз просмотрят на Ютьюбе. А раз так, по крайней мере, покажем всем то, на что стоит полюбоваться. Я ловко поймал пролетавший мимо тампон — надо же, раз в жизни что-то ловко поймал — и с убийственно холодной яростью обернулся к Лоаму. Плотный кусочек ваты я держал двумя пальцами — маленький, смахивающий на мышонка. — Сбереги его, — посоветовал я. — Миранде понадобится что-то побольше, чем ты ей можешь предложить. Народ вокруг задохнулся то ли от смеха, то ли от шока, и даже Тюрк, правая рука Лоама, буркнул: — Ну ты даешь. Я сам не знал, откуда взялись слова. Совсем на меня не похоже — грубо, непристойно. Второй раз в жизни я попытался оскорбить Лоама, и за это время далеко ушел от носконюхателя. Еще за мгновение до того, как я произнес эти слова, я не ожидал от себя такого. Не ожидал я и удара. Я почувствовал его уже тогда, когда кулак врезался мне в лицо. Услышал девчоночий вскрик: «Не надо!» — и перед глазами сначала все вспыхнуло, потом померкло, жуткая боль пронзила зуб. Я рухнул на пол и на мгновение остался лежать, не двигаясь. Потом перевернулся на живот, прислушиваясь к металлическому вкусу крови во рту. Медленно, точно чудище Франкенштейна, поднялся — сначала изогнул позвоночник и встал на четвереньки, потом на ноги. Никто не двигался. Я видел белые пятна перепуганных лиц: даже Первые решили, что Лоам зарвался. Я слышал, как Тюрк выдохнул: «Ох ты ж!» Но я ни на кого не смотрел. И уж точно не смотрел на Лоама. Ощупал языком острый край сломанного заднего зуба — видимо, от удара он резко стукнулся о верхний. Поморгал, выпрямился. Все напряженно следили за мной, ожидая, как я поступлю, — пугливые, неуверенные, словно власть вдруг перешла ко мне. Только я ничего не стал ни говорить, ни делать. Повернулся и вышел из школы, пересек мост и покинул остров Осни. И плевать мне на завтрашнюю коронацию, когда Лоама в очередной раз увенчают серебряной крышкой и будут носить по двору под сыплющимися с неба цилиндрами. Это все без меня. Я уходил, я покидал эту школу навсегда, я в жизни больше не увижу этого засранца. 12 Уговор — Я хочу уйти из школы. Я выждал до ужина или, если угодно, позднего обеда — мы садились все вместе за стол, когда родители возвращались с работы. Европейский обычай, что вы хотите. Несмотря на сломанный зуб, я впервые за три года наслаждался каждым кусочком пищи. Мама аккуратно положила на скатерть нож и вилку, выровняла их так тщательно, словно урановые стержни. Отец подтолкнул очки к переносице, как он делал всегда, если что-то его озадачивало. — Что ты хочешь сделать? Я сглотнул и повторил: — Уйти из школы. Я хочу уйти. Мама ладонью коснулась папиного локтя. — Погоди минутку, дорогой. А что же дальше? Тебе ведь надо сдать экзамены за весь школьный курс. Поступить в университет. И тут по их лицам я понял, что мой план провалился. Я сам себе поставил подножку, блестяще сдав промежуточные экзамены, — блестяще сдав их отчасти потому, что пахал на Лоама и всех этих чурбанов Первых. Теперь мне светило еще два года до выпускных экзаменов, тюремный срок, да и университет, Оксфорд или Кембридж, родители непременно захотят, чтобы я поступал именно туда, окажется чем-то вроде Осни, в этом я был уверен. Я набрал в грудь побольше воздуха: — Я могу научиться какому-нибудь ремеслу. Стать автомехаником. Кодировщиком. Работать в техподдержке. Папа сложил руки будто на молитве. — Сынок, мы нисколько не возражаем, если ты хочешь получить такую профессию. Но сначала закончи университет, чтобы иметь надежный тыл. — И кроме того, — заговорила мама, и на ее лице проступило странное выражение. — Ты же всегда говорил… мы всегда говорили… — Она запнулась и сжала губы, на которых, как обычно, отсутствовала помада. Мама избегала смотреть мне в глаза, и вдруг я узнал это выражение на ее лице — это же было мое выражение лица, те самые черточки вай-фая на лбу. Мама чуть не плакала, и, когда я сообразил отчего, я с трудом сумел в это поверить. — Это про то, что я стану президентом? Она промолчала. — Ты об этом, да? — Нет, милый, конечно, нет. Смешно было бы думать об этом.
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!