Даже сейчас, спустя столько лет после всего, что случилось… В ее шепоте – тоска, метание, неугасшая любовь… Я тут же вспоминаю о перочинном ножичке с перламутровой рукоятью, который храню в ящике комода. Боль помогает изгнать чувство вины, приносит облегчение. Боже, да я как собака Павлова! Моей немецкой овчарке Бастеру тоже не чужды рефлексы. Каждый раз, когда раздается крик, неожиданный грохот или удар, он чувствует мое настроение и утыкается носом мне в ногу. Я треплю его за уши. «Хороший пес». – Мэтти умирает, – говорю я маме без намека на радость или сожаление. – Рак поджелудочной. – Сколько осталось? Пожимаю плечами: – Пара недель. Может, меньше. – Набираю побольше воздуха и медленно выдыхаю. – Пишет, что хочет поговорить. Увидеться. – Сознаться? В ее голосе слышится надежда, отчаянная потребность поставить точку. Мурашки по коже. Мне это необходимо не меньше, и все же… – Возможно, но кто его знает… Он до последнего твердил, что не тот, кого все ищут. – Ты поедешь? – Не уверена. Жажда получить ответы. Ужас перед правдой. Опускаю взгляд. Руки трясутся, а с ними – крепко сжатое в кулаке письмо. Глава 2 – Мне тоже пришло письмо, – говорит мама. – От Мэтти? – Нет. – В ее интонации проскальзывает разочарование, но она быстро берет себя в руки. – От тюремного капеллана по имени Билл. – Старого? – Что? – Ничего. Извини. Не обращай внимания. Старый Билл – из британского сленга[1]. Ей, как американке, он до сих пор чужд. А я так и не научилась спокойно переносить дискомфорт. Когда нервничаю, начинаю глупо шутить. Мой психолог Дженис называет это защитным механизмом. Очередная уловка, чтобы уйти от реальности. За долгие годы я выучила немало таких приемов. На одном из стикеров, расклеенных мамой по дому, написано: «Хватит обороняться. Пусть все видят настоящую тебя». Ага, конечно. – И что же сообщил этот капеллан? Билл. – Что избавление в прощении. Что мне станет лучше, если я смогу отпустить обиду. Что я сама себе причиняю боль. – Господи Иисусе. – Не богохульствуй. Не сомневаюсь, что эти двое – мама и капеллан – нашли общий язык. – Надеюсь, ты сказала ему, куда засунуть свою проповедь о прощении. – Я не ответила, но письмо сохранила. – Это мне уже известно, письмо она держит в коробке с фотографиями. – Если хочешь, прочитай. – Спасибо, обойдусь. – Вот бы все обошлось и мне полегчало… Ее печаль отдается во мне ответной волной эмоций. Вот бы обнять ее, заверить, что все будет хорошо. Слишком поздно. – Когда думаю о времени с Мэтти, то уже не знаю, что из этого правда, а что – мои детские фантазии. – Какая разница? – Для меня – большая. Повисшее молчание таит столько невысказанного! Стольким хочется с ней поделиться… Как много всего не стоит и говорить… Обычно я ограничиваюсь мысленными разговорами. – Его последней жертве было всего восемь лет. Как мне, когда мы с ним только познакомились. А ее сестре – двенадцать, как мне, когда его посадили. – Мы не знаем наверняка, кто ее убил. – У присяжных сомнений не возникло. Мама вздыхает и прикладывается к напитку. Я представляю, что в руках у нее джин. Пока шел суд, джин по утрам вошел в привычку. И к обеду ей уже было все равно, что пить, лишь бы не трезветь. – Ты никогда не думаешь: что, если все это ошибка? – спрашивает мама. – Нет. Неправда. Конечно, я задумываюсь. Как иначе? Что сделал он, что, по его словам, сделали они, – все это преследует меня так давно, что я уже забыла, каково это – не задыхаться, не заставлять себя делать вдохи и выдохи. Даже сейчас где-то в душе я надеюсь, что однажды проснусь и все окажется дурным сном. Что имя моего героя очищено. Что он не убил всех тех женщин, не расправился с девочкой, которая даже во сне не расставалась с плюшевым медвежонком. Я ежедневно следила за судебным процессом по газетным заметкам, и потом читала и смотрела все, что касалось его дела. Видела снимки, изучала полицейские отчеты. Но пока он отрицает свою вину, всегда остаются сомнения. Вдруг они обвинили невиновного? Вдруг совершили ужасную ошибку? Было ли мое детство пропитано обманом? Или я сама себя обманула? – Знаешь, он мне писал после суда. Любовное послание. Излил душу. Умолял верить ему, верить в то, что было между нами. Писал, что начал познавать свою духовность. Начал медитировать. Там, в тюрьме, участвовал в благотворительности. Даже консультировал заключенных, страдающих депрессией. А ты и рада подачке. Клюнула. С твоей подсказки Мэтти начал с чистого листа. Поклялся в вечной любви. – Билл сказал, что Мэтти дал ему прочитать письмо, хотел подобрать верные слова. Зачем морочить голову одному, если можно запудрить мозги двоим? Что-то в ее голосе поменялось, словно из шарика выпустили воздух. – Я так ему и не ответила. Должно быть, это его очень расстроило. – И поделом. – Прозвучало жестко. Залакированная труха. Показуха. Только тронь, я рассыплюсь. – Так ты поедешь? – снова спрашивает мама. – Навестишь его? Я долго не отвечаю. Она ждет, потягивая свой напиток. А я так крепко впиваюсь в свежий порез на запястье, что выступает кровь. – Мне страшно, – наконец признаюсь я. – Знаю, – отвечает мама шепотом. Откуда ей знать? Она же не понимает, что я натворила. Из блога «Досье реальных преступлений» Почему серийные убийцы после оглашения приговора так часто обращаются в прессу? Хотят покрасоваться? Сказать последнее слово? Накормить ненасытное эго? Заявление Мэтти Мелгрена до жути напоминает речь Кена Бенито, известного как «Душитель из Сан-Франциско», арестованного спустя десять лет после того, как Мелгрена отправили за решетку. Эта схожесть дала почву для обсуждения, не были ли преступления Бенито вдохновлены зверствами Мелгрена. Всем известно, что последний душил своих жертв их собственным нижним бельем, завязывая импровизированную удавку бантом.