Если все так, то Бенито не единственный, кто увидел в Мелгрене героя. Поклонники пишут ему, шлют деньги и интимные снимки – некоторых дамочек страшные убийства не отталкивают, а заводят. Вот какое заявление зачитал от имени Мэтти его адвокат: Сегодня произошла ужасная несправедливость. Я невиновен в этих убийствах, потрясших мир и заставивших женщин бояться выходить в одиночку. Если кто и виновен в свершившемся, то это полиция, сфабриковавшая против меня дело, не гнушаясь подлогом и ложными свидетельствами. Ничего не доказано, тем более моя вина. Этот приговор должен был прозвучать для другого человека. Я всей душой надеюсь, что его скоро найдут и призовут к ответу, не только ради меня, но и ради семей его жертв. Они имеют право знать, что на самом деле случилось с их близкими. И я тоже имею право. Чем бы ни было продиктовано заявление Мелгрена, многие до сих пор недоумевают, был ли он честен. И правда ли, что маньяк все еще на свободе. Глава 3 Мне было шесть лет, когда мы с мамой переехали из Ньютона – спального района на окраине Бостона в штате Массачусетс – в Лондон. С моим отцом она познакомилась, едва поступив в колледж. В том же году они поженились, вскоре мама родила меня. Ее отчислили, а бывшие однокурсники перешли на третий курс. Когда отец ушел, мне не исполнилось и двух. Бабушка с дедушкой, сверхщепетильные католики, этому не обрадовались: – Что ты наделала, Амелия-Роуз? Он просто исчез? Ни они, ни их соседи не могли одобрить развод. В нашем маленьком городе на каждом углу стояло по церкви. И куда бы ты ни шел, всюду встречал знакомых. Все друг друга знали. – С чего бы ему уходить? – в сотый раз спрашивала бабушка, когда они с мамой в четыре руки мыли и расставляли посуду. Бабушка ополаскивала тарелки в мыльной воде, а мама вытирала насухо. – Никто просто так не уходит от жены и ребенка. – А он ушел. Дедушка оторвался от газеты, сложил ее и оставил на журнальном столике. На сгибе крупным шрифтом начало заголовка: «Тело женщины найдено в Чарльз…». – Милая, твоя мать просто пытается разобраться. Дедушка приехал в Штаты совсем мальчишкой. С годами он растерял былую шевелюру, но мягкий дублинский акцент никуда не делся. Бабушка говорила, что сначала влюбилась в этот говор, а потом уже в деда. Именно в таком порядке. Меня бы он привлек своей добротой, но ирландские нотки и правда звучали красиво, особенно когда он пел. По словам мамы, отец тоже говорил с акцентом. – Я этого не помню. – Где ж тебе помнить… Я не слышала его голос уже целую вечность. Мама повесила кухонное полотенце и заправила волосы за уши. – Иди-ка сюда, Софи. Давай посмотрим картинки? Я села поближе, положила голову ей на плечо, а она принялась читать. В ее исполнении Джон Арбакл говорил каким-то недостаточно мужским голосом, а вот Гарфилд[2] удавался ей замечательно. Бабушка неодобрительно цокнула языком: – Я пытаюсь с тобой поговорить, Амелия-Роуз. Помню ее именно такой. Вот она цокает, закатывает глаза. А лицо напудрено так щедро, что сама кожа выглядит рассыпчатой. Когда отец ушел, мы жили с бабушкой и дедушкой. Нам с мамой досталась общая спальня в деревянном доме на Годдард-стрит, где по ночам меня будили еноты, шумно рывшиеся в мусорных баках. Однажды, устав от их постоянных набегов, я бросила из окна чашку с водой – хотела их спугнуть. Чашка разбилась вдребезги, десятки фарфоровых осколков рассыпались по дороге, и «кто угодно мог на них наступить». – Тебе нужно научиться думать, прежде чем делать, – отчитывала меня бабушка. А наутро отправила меня с совком и щеткой на улицу. – Очень уж ты резкая, дорогуша. Такое поведение до добра не доведет. Речь шла не столько о енотах, сколько о Тонни Синклере. Бабушку ничуть не волновало, что сопляк заслужил взбучку, которую я ему устроила. И что дрался он как девчонка. – Так вести себя нельзя, ясно? Я не допущу, чтобы ты закончила как… Дедушка бросил на нее предостерегающий взгляд и слегка покачал головой. – Джорджия… Почувствовав в нем союзника, я стояла на своем. – Он сказал, что понимает, почему папа нас оставил. Я дала ему шанс взять свои слова обратно. Все по-честному. Бабушка погрозила пальцем перед самым моим носом. – Нельзя быть такой вспыльчивой, Софи Бреннан. В следующий раз попробуй объяснить, а не махать кулаками. А еще лучше просто уйди. – Словами никого не проучишь. Дедушка улыбнулся: – Ты удивишься, сладкая. Похоже, в этом вопросе у бабушки имелся кое-какой опыт. Однажды, когда все думали, что я сплю, я подслушала их разговор с мамой. Снизу доносились отдельные слова. – Я знаю, что видела… Люди говорят… Лучше бы тебе… Вскоре мы съехали из деревянного дома. У нас с собой было три чемодана, пакет с бутербродами и два билета на самолет. – Мы летим в Лондон, малышка, – сказала мама. – Не хочу туда. – Я почти плакала. «Спор легче выиграть улыбкой, чем слезами, – говаривала бабушка. – А еще от улыбки не опухают глаза». Одна из «жемчужин ее мудрости». «Никогда не поздно изменить жизнь» – особый бриллиант, которым она одарила мою маму в день нашего отъезда. Они с дедушкой стояли на пороге, скрестив руки и упорно не глядя на нас. Почему мы уезжали? Найти маме нового мужа? Тогда почему не в Штатах? Там же полно мужчин. Не скрою, мне нравился мистер Бенсон, хозяин магазинчика сладостей «Кэнди Кингдом» в торговом центре «Ньютон». У мамы появился бы мужчина, а у меня – бесконечный запас карамелек и клубничного мармелада. Беспроигрышный вариант, как сказал бы дедушка, но мама так почему-то не считала. – Софи, ты знаешь, кто такой убежденный холостяк?[3] Я задумалась: – Мужчина без жены? – Не совсем. Вот она сидит в машине. Подбородок высоко вздернут, плечи расправлены. «Улыбаемся, улыбаемся». Улыбка была маской, под которой мама пыталась спрятать свою беззащитность и уязвимость. Не знаю, почему она казалась мне такой хрупкой. Может, из-за полупрозрачных, как у птички, запястий и тонкой шеи. Говорили, что мама напоминает кудрявую Одри Хепбёрн. Не ту, что мы видим в «Завтраке у Тиффани» в жемчужном ожерелье и с сигаретой в длинном мундштуке. Мама совсем не походила на кинодиву. Она была похожа на Одри в водолазке, без макияжа, с убранными в хвост волосами. Свежее личико, озаренное невинной неувядающей красотой, та же тонкая длинная шея, заостренный подбородок и большие, как у олененка Бэмби, глаза. Только волосы у мамы были с рыжиной, цвета подсвеченного солнцем виски. Тогда я еще не знала слова «уязвимый», но чувствовала, что в ней это есть. Если бабушка – настоящий кремень, то мама – лист картона; стоит намочить – тут же размякнет. – Почему нам нужно уезжать из Америки? В животе защекотало. С этим ощущением я просыпалась среди ночи от страха, что под кроватью затаились монстры. – Нет, Софи, не нужно, а мы сами так захотели. – Захотели? Мы могли остаться? – Мы выбираем свободу, никто не будет дышать нам в спину. Начнем с чистого листа. – Я не хочу уезжать. Она вздохнула, давая понять, что теряет терпение. Я уже не в первый раз высказывала свое несогласие.