Что бы я сказала, будь у меня возможность сделать наоборот? Оставить записку той себе. Послать предостережение из будущего. Подать тайный знак. Меня часто увлекает эта фантазия, хотя в итоге остается только чувство вины и упреки. Себе, маме. А их и без того уже немало накопилось. И все равно не унимаюсь, не могу ничего с собой поделать. Как болячка, которая нестерпимо чешется, а расчесывать нельзя. Я верчу в руке ветхую бумажку, играюсь. Что бы я написала? «Бойтесь волков в овечьей шкуре»? «Никому не верь»? «Беги»? Что, если все это – ужасная ошибка? Что, если он и вправду невиновен? Согласилась бы я пожертвовать самым счастливым периодом в своей жизни? Думаю, да. Нет. Боже! Неудивительно, что у меня все трещит по швам. Провожу пальцем по маминым письменам. В горле стоит ком, и я чувствую, как внутренний черный пес готов сорваться с цепи. Фантом, затаившийся в ожидании шанса наброситься и придавить меня к земле. Он крадет у меня время, целые недели. Запирает в моей собственной тюрьме. Высасывает энергию, так что мне остается только сидеть, уставившись в одну точку. В горле стоит ком, но других симптомов не наблюдается; нет того чувства, которое жжет глаза, прежде чем расплачешься. Мышцы не наливаются свинцом. Нет апатии. Значит, это не начало нового витка депрессии. Я не стану замыкаться в себе. Одна мысль об этом пугает меня до смерти. На маминой записке выведено: «Есть только сейчас». Может, это знак, но я не тороплюсь звонить. Решиться – одно, действовать – другое. То же с прощением. Я жду, когда мы с Бастером закончим обед, за которым он ест за нас двоих. У меня совсем пропал аппетит. Хоть какие-то плюсы. Наверное. С тех пор как мне стукнуло тридцать, контролировать вес стало сложнее. Тянусь к телефону, ищу в письме номер тюрьмы. Мешкаю, но все же беру трубку, прикрываю рукой глаза. Нет, не могу. Комок в горле начинает душить. Завтра, думаю я, вставая. Прикидываю, не слишком ли ранний час для вина. Всего бокал, чтобы немного расслабиться. И тут краем глаза вижу: «Есть только сейчас». Стискиваю зубы, делаю глубокий вдох, набираю номер. Когда берут трубку, мне уже не хватает воздуха, словно я взбежала по лестнице, а не просидела последние два часа в нерешительности за кухонным столом. Ненавижу себя за то, что по-прежнему позволяю Мэтти задевать меня за живое. Я уже взрослая, столько лет провела, бегая от прошлого, и все же любая мелочь напоминает о нем… Галстуки-бабочки. Отпечатки ног. Оброненная сережка. Прошлое – это не неведомая страна. Это камера пожизненного заключения без права на досрочное освобождение. По ночам мне слышится шепот – убитые женщины взывают ко мне. Чаще всего голос совсем детский. Девочка говорит зло, обиженно. «Почему ты не сделала этого раньше? – спрашивает она. – Тогда я была бы жива. У меня тоже была мама. Каково, по-твоему, ей приходится?» Иногда она совсем жестока. «Почему я? Чем ты такая особенная?» Я сама себя об этом спрашиваю. Все время. Голос на том конце провода оживляется, стоит мне упомянуть его имя. Магнетизм дурной славы. – Мэтти Мелгрен? – В какой день я могу подойти? – Я словно планирую визит к стоматологу. Стучит клавиатура, в трубке цокают языком. Я думаю о девочке с Хогарт-роуд и о том, что, по слухам, он сделал с ее языком. Нет такой стены, которой можно было бы отгородиться от прошлого. – Вам необходимо прибыть за полчаса до назначенного времени. Возьмите удостоверение личности: паспорт или водительские права, – инструктирует секретарь. – И четвертак для камеры хранения. Вторник. Четыре тридцать. Это не вопрос. Меня не спрашивают, удобно ли мне. Как обычно, все козыри на руках у Мэтти. Глава 5 Я просыпаюсь от звуков выстрелов. Показалось. Это рев автомобиля. Я в Лондоне, а не в Бостоне. Никаких пистолетов. Очень безопасно, думали мы. Ранняя осень. Воскресное утро. Британская ранняя осень, уточняю я для самой себя. – Теперь мы в Англии, – не устает напоминать мама, словно об этом возможно забыть. – Ты никогда не почувствуешь себя здесь как дома, если не избавишься от американского акцента. – Это не дом, – упрямлюсь я. – И еще у меня живот крутит; я, кажется, заболела. – Ага. Сегодня, значит, живот? С тех пор как я поступила в школу Хэмпстед-Холл, у меня все время «болело» то одно, то другое. Про себя я звала ее «Хэмпстед-Хелл», настоящий ад. Даже пробовала грызть ногти, чтобы подхватить ленточного червя, но, вопреки мрачным обещаниям бабушки, все мои попытки чем-нибудь заразиться и отвертеться от учебы провалились. Ужасно быть новенькой. Найди десять отличий. Дети потешались над моим акцентом. Прозвали меня Янки. Спрашивали, не приходится ли Рональд Макдоналд моей матери мужем. – К вашему сведению, она не замужем. Тогда Янки превратилось в Нагулянное Помоище. Рифмованный кокни-сленг[5]: «Янки – помои в лоханке». Ну а дальше дело за малым. – А ну возьмите свои слова обратно! – рычала я, сжимая кулаки. – С чего бы? Сама сказала, что у тебя нет отца. В те времена в Британии неполные семьи были в диковинку. Не то что сейчас. К тому же, как водится у детей, у этих школьников в костюмчиках нюх на болевые точки. Стоило им почуять слабину, в них просыпалась жажда крови. – Видела, как она смотрела на нас с отцом, когда он привез меня сегодня утром? – Ей пришлось подарить открытку на День отца своему деду. – Вот неудачница. – Сами вы неудачники. И вы, и ваши тупые папаши. Это я и пыталась буквально вбить в их головы, но они превосходили меня числом и знали, как ударить словом крепче, чем кулаком. К тому же слова не оставляют видимых следов, за которые может прилететь. Бабушку это впечатлило бы. Меня вызвали к директору и передали записку для мамы. Через два дня – еще одну. Моя учительница – божий одуванчик с весьма неподходящим именем мисс Бекон – по одному вызывала нас к своему столу и возвращала проверенные работы. – Очень хорошо, Аллегра. – Прекрасный образный язык, Юджин. Когда очередь наконец добралась до меня, мисс Бекон молча, даже не улыбнувшись, протянула мне листок, весь исчерканный красным. Она исправила все слова, которые я написала на американский манер. Где-то не хватало букв, в других буквы были не те. Учительница покачала головой и хмыкнула точно, как моя бабушка. – Ты не в первом классе, Софи. Тебе не положено делать такие глупые ошибки. В сolor должна быть «u» перед «r»[6]. И так далее. Я вежливо объяснила, что умела читать уже в три года, а в своей школе получила медаль на конкурсе правописания. – Это не ошибки, – подытожила я. Мисс Бекон нахмурилась так, что брови сошлись на переносице, а вертикальные морщинки у рта обозначились еще четче. – Ты со мной споришь?