– Почему ты сказал ему: «Желаю удачи, приятель»? – спросила она лукаво и тут же пожалела об этом. Она почувствовала укол нетерпения; ее собственный смех расстроил ее, она не хотела его обижать – и обидела, не оскорблением, которое она могла бы взять обратно, а указав на его глупость. – Прости меня, – воскликнула она. – О… Прости меня за это. Его голос был почти не слышен. – Не трудись рассказывать мне что-либо еще… – Он был зол, – беспомощно продолжила она. – Он пытался добраться до тебя через меня. Он страдает, ему кажется, что ты не осознаешь всей тяжести вашего расставания… что ты равнодушен. Я не знаю… Он безучастно посмотрел на наручные часы. «Я годами выполнял огромную часть работы», – сказал он. Его тон был размеренным, но он так пристально смотрел на ее плечо, что оно немного напряглось, как будто он опирался на него. «Чарли само обаяние. Есть определенная разновидность лести, понимаешь, в которой он искусен». Он умолк. Она чувствовала, что он говорит, не особо обдумывая свои слова, и она знала, что он не очень-то верит в силу слов, которые в конце концов существуют только для тех вещей, которые можно выразить словами. Правда о людях имела мало общего с тем, что они говорили о себе или что другие говорили о них. Она ощутила волну сочувствия к нему. Он не смог бы объяснить, что имел в виду. – Я знаю, – быстро сказала она. – Я точно знаю, о чем ты. Ее глубоко трогало, что этого не знал никто из них. Он выглядел очень усталым. – Тебе обязательно надо в офис? – спросила она. – Документы… – ответил он. – Столько всего нужно сделать. Он забирает с собой много дел. И я даже не знаю, сколько клиентов. – Он тебе небезразличен. – Да. И я ему тоже дорог. – У тебя есть клиенты, которые предпочтут остаться с тобой. – Правда? – слабо улыбнулся он. Она почувствовала порыв рассказать ему о телефонном звонке и о признании Чарли. То, что она провела с Чарли несколько часов, вяло защищая Отто, – это одно. Но то, что он звонил и дышал в трубку как человек, ментально нездоровый, – это казалось ей опасной новостью. Она не знала, почему. – Он хочет начать новую жизнь, – сказал Отто, поднимая свой портфель. – Даже Чарли захотел. И он ушел, совершенно неожиданно захлопнув дверь вместо прощания. Она была поражена его словами. Новая жизнь. Это было одно из тех меланхоличных изречений, которые свойственны людям определенного возраста. Но не Отто. Она задумалась, не попытается ли Чарли увидеться сегодня с Отто, и решила, что нет. Не совсем понимая, как она пришла к такому выводу, она теперь была уверена, что Чарли на самом деле не собирался ничего высказывать Отто; он как тот персонаж в пьесе, который кричит: «Я ему покажу!», а сам при этом держится подальше от противника. Ей вдруг пришло в голову, что она не упомянула о телефонном звонке Чарли потому, что сама раскрылась перед ним. И зачем только, ради всего святого, она ему рассказала! Восемь По субботам улица оживала постепенно. Владельцы домов надевали рабочую одежду; парни и девчата всех возрастов в выцветших джинсах и забрызганных краской рубашках рыхлили землю вокруг хрупких молодых деревьев на тротуарах или стояли и смотрели с озабоченным видом на свои дома. Один нес ведро, шланг или кисть, другой – скребок для удаления капель краски с новых окон, третий – лестницу, чтобы прислонить ее к стене, забраться к окнам и починить растрепавшийся на ветру утеплитель. По обеим сторонам улицы стояли автомобили, много маленьких и иностранных, на некоторых красовалась яркая этикетка, сообщавшая, что машину купили в Германии, Франции или Англии. Выглядывая из-за занавесок гостиной, Софи заметила мужчину, который поливал из шланга газон возле своего крыльца. Твердыми руками он держал распылитель близко к земле, выражение его лица было суровым. Вдруг он опустил шланг и достал из-под своего клена зеленый аэроплан. Сунул его в мусорное ведро, уже переполненное, и вернулся к поливке. Позади домов носились кругами собаки, запертые на маленьких задних дворах. Телефонные кабели, электрические провода и бельевые веревки пересекались и перекрещивались, придавая зданиям, фонарным столбам и голым деревьям сходство с контурным рисунком, сделанным одной непрерывной линией. Двор Бентвудов был покрыт гравием, узкая мощеная дорожка вела к железной скамейке, выкрашенной в белый, к каменному херувиму, несущему едва заметный рог изобилия, и к небольшому цементному бассейну. Тут и там росли несколько тисовых деревьев в кадках и кусты горного лавра, который Бентвуды выкрали, выкапывая один за другим, на Девятом шоссе в Джерси, вдоль побережья Гудзона. Ямки на ровной поверхности двора, покрытого гравием, свидетельствовали о кошачьих подкопах. У задней двери Софи на мгновение замерла. На деревянной изгороди восседала серо-белая кошка и наблюдала за воробьем, неподвижно сидящим на ветке китайского ясеня. Она не знала, о чем думала, прижавшись лбом к стеклу, но неожиданно почувствовала беспокойство, как будто кто-то вошел в комнату у нее за спиной. В субботу в доме царила особенная тишина; она переходила от окна к окну, желая одеться и выйти, но продолжала пассивно смотреть на улицу, словно ожидая знака. Она лениво поднялась по лестнице. Вяло оделась. Но как только она вышла на тротуар, настроение ее резко изменилось; и когда она шла по Корт-стрит к станции метро «Боро-холл», ощутила прилив сил. На самом деле она ничего такого не сказала Чарли. Фрэнсис, вероятно, был прав: у нее действительно есть склонность к мелодраме, и ночной визит Чарли ее подстегнул. Кот был здоров. Ей всё сойдет с рук! Одетая в пальто из французского твида, обутая флорентинцем, она ожидала на платформе, и ее реальная жизнь была так же тщательно скрыта от посторонних глаз, как и у тех людей, которые проходили мимо нее или прислонялись к изрезанным черными шрамами колоннам, поддерживающим потолок. Тут, к ужасу Софи, из глаз у нее хлынули слезы. Она нашла в сумке платок и укрылась за автоматом с прохладительными напитками. Там она нашла два послания: одно, написанное мелом, взывало: Поцелуйте меня кто-нибудь, а другое, нацарапанное ключом или ножом, гласило: К черту всех кроме Линды. В вагоне она открыла книгу, которую прихватила с ночного столика. Это оказалось английское издание «Рене Моперин». Всю дорогу до Фултон-стрит она смотрела на портрет братьев Гонкур. Когда она перелистывала страницы, ее взгляд упал на строчку: «Болезни вершат свои дела тайно, их разрушения часто скрыты». На французском, подумала она, это звучало бы универсальнее, не так по-медицински. Она закрыла книгу и попыталась натянуть перчатку на левую руку; боль захлестнула ее сразу же. Всё это время она была там, внутри руки, поджидая. Поезд был переполнен, стоял затхлый, теплый, липкий запах толпы. Она могла взять такси до города, но это стало бы потаканием собственным слабостям, которое выглядело еще более отвратительным из-за того, что она спокойно могла себе это позволить. Софи мучило видение, как она без усилий скатывается к болезненной зависимости от телесного комфорта. Она решительно вдохнула отвратительный запах и накрыла пульсирующую руку другой рукой. Чем меньше обращать на нее внимание, тем лучше. Прежде чем отправиться к Клэр, где ее ждали только к полудню, Софи зашла в «Базар Провансаль», небольшой магазин кухонной утвари на Пятьдесят восьмой Ист-стрит. Ей нужна была сковородка для омлета – как декорация; сковорода должна быть основательная, как металл, из которого она сделана, и воплощать туманные мечты Софи о быте: пара средних лет сидит над своим omelette aux fines herbes[14], с двумя бокалами белого вина, канапе из сыра с виноградом, двумя грушами в чаше из матового стекла… – Эта сделана получше, – сказала пожилая женщина, чей подбородок, похожий на свисающий мешок, был покрыт щетиной жестких седых волос. – Размер вам подходит? – А какой это размер? – спросила Софи. – Нужно померить. Любую сковородку сначала нужно промаслить. Вы это знали? Вместо сковородки Софи купила песочные часы-таймер для яиц. Бесполезная вещь. В магазине пахло древесной стружкой и промасленным металлом, витал слабый солоноватый аромат валлорисской керамики. Она протянула женщине деньги. – Ваша рука кровоточит, – холодно заметила женщина. – Нет, ничего подобного. – Да. Видите? Вы, должно быть, обо что-то ударились. Из раны сочилась кровь. – О. Возможно, так и есть. Женщина открыла огромную черную сумку, достала «Клинекс» и протянула Софи. – У нас тут тесновато, – сказала она. – Вчера прибыли все эти новые заказы. – Это случилось не здесь. Я уверена, – сказала Софи. – Нужно повнимательнее смотреть, куда идешь. Женщина вложила в руку Софи несколько монет. Волосы на ее подбородке были похожи на маленькие металлические стружки; казалось, что они шевелятся, как щупальца в поисках добычи. – Я вас ни в чем не обвиняю, – неожиданно воскликнула Софи. – Что? Что? – возопила пожилая женщина и вскинула руки, словно отгоняя злые чары. Софи сунула неупакованные песочные часы в сумку и сбежала. Клэр Фишер жила в квартире-студии недалеко от Сентрал-парк Вест. Внешняя фактура здания наводила на мысль о том, что это не рукотворный, а природный материал. Весь фасад был покрыт какими-то разводами, похожими на застывший птичий помет. Из-под черных балок низкого потолка в коридоре сквозь грязные витражные окна просачивалась струйка света. Все квартиры были двухуровневыми, а арендная плата – чудовищной. Софи поднялась по черной лестнице на второй этаж и обнаружила дверь Клэр приоткрытой. Она вошла и, как обычно, испытала тревожное замешательство при взгляде на ее двусветную гостиную, дубовую лестницу, которая вела в спальни на втором уровне, мраморный камин с викторианской решеткой, массивную потертую мебель. Клэр называла всё это «глупыми тридцатыми». Софи чувствовала, что это глубокое безразличие к планированию, к декору, плохо совместимо с ее собственным чувством порядка – и по этой причине ее ко всему этому тянуло. Каждую свободную поверхность Клэр загромоздила своими коллекциями ракушек и камней, сушеных водорослей, листьев, кусочков потертого стекла и засушенных растений. Всё это напоминало навязчивые попытки воссоздать мир природы в миниатюре, но без замысла. Это было накопление, а не экспозиция. – Клэр? – позвала Софи. – Сюда! – раздался ответный крик. Софи прошла в кухню, которая располагалась под балконом второго этажа. Здесь квартира сужалась до убогости. Кухня была ужасна; караваны тараканов тянулись по столешницам и стенам, а бытовая техника могла в таком же виде находиться на городской свалке. Клэр склонилась над раковиной у плиты. – Что ты делаешь? Что у тебя там? – Посмотри на это, – сказала Клэр, не меняя позы и не поднимая глаз. Софи встала рядом с ней и посмотрела в раковину. – Сверху лежит кукурузная мука, – объяснила Клэр. – Моллюски тянутся за ней снизу и сами раскрывают свои раковины. Разве это не гениально? Я, а не моллюски. Ты поздоровалась с Леоном? – Я не знала, что он здесь, – ответила Софи. Клэр выпрямилась и подняла к Софи свое тяжелое лицо с глубокими морщинами. Ее глаза были ярко-голубыми, белки слегка воспалились. Сетка тонких красных капилляров расходилась от центра ее куцего носа. Когда она улыбалась, как сейчас, касаясь плеча Софи одним пальцем, Софи видела тускло-розовое нёбо у нее во рту и маленькие золотистые коронки на зубах. Ее коротко остриженные седеющие волосы стояли торчком по всей голове. Она часто проводила рукой по этим зарослям, словно проверяя, что они всё еще там. Она была крупной женщиной, но не выглядела полной, скорее крепкой. Она стояла, по привычке широко расставив ноги и часто поглядывая на пол, словно сомневаясь в его устойчивости. Одета она была в мужскую рубашку, юбку из индийского хлопка, белые носки и джутовые сандалии, у подошвы одной из которых частично расползся веревочный шов. Вокруг талии у нее был обмотан шарф. – Он, наверное, прилег наверху, – говорила она. – Он ужасно устал. Мне кажется, жена сведет его в могилу. – Не знала, что он снова женился, – сказала Софи. – Он женился на своей прошлогодней аспирантке – скучной, унылой девице, которая убедила себя, что она существо необузданной похоти. Во всяком случае, так он говорит. Ты будешь джин или виски? – Джин. – Он рассказывает об этом гораздо больше, чем я хочу слышать. Ты будешь вермут, тоник или что? Обращается со мной как со своей горничной, а не как с невестой. Впрочем, он, как и большинство мужчин, – страстная самоотверженность до тех пор, пока не запрыгнет на тебя, как старая макака. – Тоник. Почему бы тебе не сказать ему, чтобы он держал это при себе? – Это заденет его чувства. Он говорит, она одурачила его, написав очень хорошую диссертацию о Генри Джеймсе… с какого-то особого угла раскрыла его отношения с братом… я не знаю. Он был щедр на похвалы – в этом ему не откажешь, он великодушен – а в следующую секунду она уже клялась ему, что между ними нечто большее, чем просто глупая старая диссертация о глупом старом Генри. Он всегда был любителем мозгов; клянется, что не прикоснется к женщине, если у нее нет стильного интеллекта. Ну а она абсолютно чокнутая. Он ненавидит возвращаться домой по вечерам, прячется в библиотеке университета. Она всегда ждет его у двери, обнаженная, сбросившая оковы интеллектуальных сомнений, его животное, как она себя называет. Однажды я встретила их в фойе театра, и она потом дулась несколько дней, рассказал мне Леон. Дулась из-за меня! – она фыркнула. – Иногда мне кажется, что на этой кухне четвертовали козу. Пойдем отсюда. В гостиной Клэр упала в чудовищное кресло, покрытое какой-то бурой шкурой вроде медвежьей. Ее юбка задралась. В отличие от остальной Клэр ее ноги были тонкими, и сквозь белую кожу проступали синие вены. – Ты выглядишь элегантно, Софи. Как ты? – Прекрасно… нет, не так уж прекрасно. – Посмотри на эти туфли! Сшиты каким-нибудь европейским рабом за лиру, так ведь? За что мы все цепляемся? Я думала, к пятидесяти годам мое тщеславие утихнет, но стало еще хуже. Вот почему я так одеваюсь. Я предпочту выглядеть как постаревшая гоу-гоу-танцовщица, чем как старая вешалка из среднего класса. В Африке было племя, которое сбрасывало женщин старше пятидесяти со скалы. Но полагаю, они уже стали более просвещенными. Как Отто? – В офисе бардак. Чарли Рассел уходит из компании. Отто по этому поводу почти ничего не говорит. Чарли очень тяжело переживает. – Это ведь не Отто его выгнал, правда?