Софи задумалась. – Нет, там дело не в этом. Они не ладили друг с другом. – Ну, тогда это к лучшему, правда? – Я не знаю. Это были долгие отношения. Чарли, кажется, очень горько. Он говорит обо всем этом так, будто Отто каким-то образом предал его. – Я в это не верю. Я бы не поверила ни одному слову Чарли. – Ты ничего о нем не знаешь. – Тех выходных, что я провела во Флиндерсе со всеми вами, было достаточно. – Ты говоришь как Отто, – резко перебила Софи. – Он думает о человеке не дольше двух минут подряд, и пребывает в уверенности, что каким-то благословением свыше полностью постиг его. – Полностью постиг! – повторила Клэр, смеясь. – Звучит как станция в Северной Дакоте. Послушай, я ничего подобного не утверждаю. На самом деле я вообще не поняла Чарли – просто то, как он себя подал… как тарелку с закусками… а потом наблюдал со стороны, как кто-то их поглощает. Он мне не понравился. Его взгляды были безупречны, все эти хорошие либеральные идеи, разложенные перед тобой по полочкам, такие обнадеживающие, такие привлекательные, такие лестные. Мне не нравятся безупречные взгляды. – Юродивые в рай не попадут, – раздался голос с потолка. Софи подняла голову и увидела Леона Фишера, облокотившегося на перила балкона и угрюмо смотрящего на Клэр. Он был толстым, в тесном пиджаке, кожа отдавала желтизной. – Спускайся, Леон, – сказала Клэр. – Иди пообщайся с Софи. – Я и отсюда могу с ней общаться, – сказал Леон сварливо. – Клэр, я смахнул коробку с твоего комода. Что за новое безумие тобой овладело? – Какую коробку? – Полную ужасных маленьких инструментов, похожих на жуков. Они все закатились под кровать и стулья. Я начал было собирать их, но меня просто поглотила пыль. Неужели ты никогда не делаешь тут уборку? – Нет, Леон, не делаю. – Зачем тебе все эти бесформенные маленькие рожки, и трубочки, и палочки? – Я играю с ними, – самодовольно сказала Клэр. – Поскольку я не могу позволить себе большие, у меня есть маленькие. Леон начал очень медленно спускаться по лестнице, держась за перила, рука его выглядела неестественно мягкой, как перчатка, наполненная водой. – Кто тут юродивый? – спросила Клэр, с таким беспокойством наблюдая за его продвижением вниз, словно то был ребенок и его первая прогулка по лестнице. – Я думал о своем сыне. Я не знаю, кого имел в виду Блейк. – Хочешь выпить? – Нет. А что вы сделали с «Шато Марго»? – Мы о нем позаботились. – Что вы с ним сделали? – он подошел к дивану, осторожно, как восстанавливающийся после операции, опустился рядом с Софи и издал чудовищный кряхтящий вздох. – Ты над чем-нибудь работаешь? – спросила Клэр у Софи. – Сейчас нет. Возможно, займусь позже. – Как, должно быть, приятно ни над чем не работать, – сказал Леон. – Как приятно читать, не будучи скомпрометированным целью. Ты, должно быть, богата. – Я больше не отношусь к работе серьезно, – холодно сказала Софи. – И дело не в деньгах. Леон закашлялся скрипучим смехом. – Если бы у тебя не было денег, ты бы отнеслась серьезно, – сказал он. – Я работала над русским фильмом, – сказала Клэр. – Слава богу, они по-прежнему застряли в реализме, в Золя-помешательстве. Делать субтитры для них – это всё равно что подписывать картинки в детской книжке. – Я помешан на Золя, – сказал Леон. – Я без ума от всего, что случилось вплоть до первого января 1900 года. Что ты сделала с вином, Клэр? – Почему бы тебе не попытаться переводить? – спросила Софи. – Переводы занимают слишком много времени. У меня не хватает терпения ни на что, кроме готовки. И гонорары просто оскорбительны. – Это потому, что ты богата. Богатые всегда оскорбляются деньгами… Почему у тебя на голове такое афро, Клэр? Почему, черт возьми, ты не возьмешь себя в руки? – Возвращайся к своей идиотке-жене, старикан, – сказала Клэр с раздражением. – Софи, ты голодна? Я приготовила прекрасный обед. – Я должен быть дома, – объявил Леон, ни к кому в особенности не обращаясь. – Я должен читать отвратительную магистерскую диссертацию. Это мучение. Вы не можете представить себе, какое это мучение… Эта женщина – учительница, она хочет повысить квалификацию, но ненавидит предмет, который сама же и выбрала, и ненавидит меня. Это всё – надувательство. – Когда мы с Леоном были женаты, столетия назад, – начала Клэр, – мы ходили на разные встречи, которые иногда превращались в вечеринки, и я сидела у ног Леона и слушала разговоры мужчин. О… как они говорили! Я думаю, это называется цивилизованной болтовней. Это было так не похоже на всё, что мне доводилось слышать в Конкорде, где я выросла; но запомнила я, как ни странно, не то, о чем они говорили, а их жен, особенно тех, что постарше, которые, как пенсионерки, ждали возможности вымолвить словечко или два. И это всё, что я запомнила. – Чепуха! – нетерпеливо перебил Леон. – Ты слишком сентиментальна. Ты всегда ненавидела интеллектуалов, потому что чувствовала себя на их фоне нееврейской какашкой! – Интеллектуалы! – вскричала она. – Эти дилетанты! Эти напыщенные хлыщи! – О, Клэр! – запротестовал он. – О, не говори так! – Он выглядел искренне обиженным. – Не кричи на меня, – сказала она. – Ты меня расстраиваешь. Это были серьезные люди… – Ладно, ладно, прости меня, – сказала она. Он покачал головой. Они долго смотрели друг на друга, затем Леон очень тихо спросил: – Ты поставила вино в морозилку? Ничему-то ты не учишься. Я уверен, что ты засунула его в ящик со льдом. Клэр нахмурилась и сдвинулась в своем кресле ровно настолько, чтобы создать впечатление, будто она отвернулась от Леона. – Ты собираешься во Флиндерс летом? – спросила она Софи. – Думаю, да. – Твой муж – адвокат, не так ли? – сказал Леон. – У вас есть дети? Нет? Тем лучше. У меня есть сын от второй жены. Уверен, ты помнишь ее, Клэр, – он слабо хихикнул. – Ему двадцать, но мозги как у новорожденного. Вчера я получил от него письмо – должно быть, он нашел марку в сточной канаве, – и совершил ошибку, прочитав его перед своей первой лекцией – американская литература девятнадцатого века, – и это оказалась… поэма. О великом единстве всего – кстати, обязательно прочитайте письмо Фрейда к Ромену Роллану по этому поводу, – об отце главного героя, который отрицает единство всего, о его молитве об освобождении отца от буржуазных уз. Он считает, что история началась в 1948 году, когда он родился. Я пытался избавить его от этого заблуждения, но мои знания – ничто против его невежества. При малейшем намеке на идею с моей стороны он мягко улыбается, как будто я навечно проклят. Он носит резиновую повязку на волосах, чтобы они не лезли в глаза, пока он изучает стену перед собой, на которой и возникают его видения, а живет он в ужасных трущобах в Ист-Ориндже. Если бы только он хотел что-то спасти – мир, например. Но он глуп, глуп. Единственный фундамент его привилегий – я – навечно обречен читать лекции об Уильяме Дине Хауэллсе, который наводит на меня тоску. Разве это справедливость? – У тебя нет памяти, – печально сказала Клэр. – Это всё, что у меня есть. – В 1939-м ты раздавал листовки на Шестой авеню. Тогда у тебя были готовые ответы на любые вопросы. – И мы с тобой жили вместе, – сказал Леон. – Мы никогда не говорили о любви. – В этом не было необходимости. – Мы все были одного пола, – сказала она, расхохотавшись. – Да, да… – возбужденно воскликнул Леон. – Никто не платил за нас! По пятницам я ездил в Бронкс и зажигал свечи для матери, читал в метро, счастливый, ненасытный. Я работал у Поджерских, и, хотя они почти ничего мне не платили, иногда они спрашивали моего совета, потому что я был студентом! Целыми днями они пили чай, оставляя свои жирные отпечатки на стаканах, и знали всех своих работников по именам; иногда играли в карты со стариком – ох, как же его звали? – который управлял револьверным станком. По пятницам они закрывались рано, чтобы мы все могли вернуться домой до захода солнца. Однажды на их глазах я отрезал ломтик салями ножом, который только что использовал для сыра, и они вскричали от ужаса; они бы уволили меня на месте, если бы я не ходил в вечернюю школу. – Мне нужно разогреть Potage Fontange [15], – объявила Клэр. Она поправила на талии шарф, который развязался, пока она курила и слушала, со слабым интересом переводя взгляд то на Леона, то на Софи, как человек, который не особо увлекается рыбами, но неожиданно оказался заперт с ними в одном аквариуме. – И почему тебе непременно нужно так одеваться?! – раздраженно воскликнул Леон. – Матерь отбросов! Неужели ты думаешь, что образ – это оправдание для чего угодно? О, видела бы ты ее в старые времена, Маргарет… – Софи. – Софи. Какая она была голубоглазая красавица! Мелькала как молния, чинила протекающие бачки унитазов, могла наладить электрические пробки, красила стены, как профессионал… – Это был «Кемтоун»[16], – крикнула Клэр из кухни. – Мы тогда переехали в ужасную конуру с выбитыми окнами и драным линолеумом, с потолками цвета гнилых персиков… Я покрасила всё этой краской. Помнишь? – Тогда она не готовила, – сказал он. – Мы жили на консервированных макаронах и беконе, и всём, что я мог украсть у матери – например, салями, которую раньше брал с собой на обед. Что стало со всеми нами? – Возраст, – сказала Клэр, стоя в дверях кухни. – И многие уже умерли. Софи почувствовала, будто сидит под дождем из пепла. Она наклонилась вперед, опустив голову, полузакрыв глаза, чувствуя, как мягкая волна приливает к ее коленям. Лед в ее бокале растаял. Леон тяжело опустился на диван рядом с ней. Внезапно она почувствовала его тяжелую руку на своем плече. Пальцы шевелились с беспокойством, присущим пожилым людям. Она повернулась к нему. Он смотрел на нее с мольбой. – Она говорит, всё дело в возрасте. Никто ведь не хочет говорить об этом, да? Унижения кишечника. Мое собственное тело обратилось против меня. Ты слышала, как она произнесла это слово? С каким женским уютом? Пытаясь его уравновесить? – его рука упала с плеча Софи. – Ничего с этим не поделаешь, – сказала Софи, но он ее не услышал, потому что в этот момент начал кричать: – Ты никогда не обращала на меня внимания! – Я всегда обращала на тебя внимание, Леон, – сказала Клэр, возвращаясь в гостиную и медленно вытирая руки полотенцем. – Я просто не слушаю. Мы больше не женаты.