– Это было ужасно. – Я отнесу пальто вниз. – О, Отто, оставь его на стуле. – Я устал. – Он орал по дороге? – Нет. Не издал ни звука, пока я не передал его дежурному. Он нерешительно посмотрел на свое пальто. – О, я отнесу его. – Ничего не случится, если ты один раз оставишь его на стуле, – раздраженно сказала она. Он бросил пальто на стул: – Нам повезло. – Нам во всем везет, – ответила она. Отто всегда отключал радиатор в спальне при первых слабых признаках весны, и в комнате было прохладно. Раздеваясь, он дрожал. Потом он стоял голый, в растерянности глядя на кровать. – В чем дело? – спросила она. – Я голоден и не знаю, чего хочу. Она предложила несколько вариантов. Он всё еще выглядел потерянным. Затем она сказала: «Иди уже в постель», и он тяжело упал рядом с ней, будто сраженный ударом. Она позволила журналам соскользнуть на пол, взяла роман Бальзака с прикроватной тумбочки. Но тщеславие мадам де Баржетон и ее мучительные глупые выходки не могли удержать ее внимания. Ум соскальзывал со страниц. Отто спал рядом. Она долго сидела, откинувшись на подушки, и задавалась вопросом, о чем же она думает, когда прикрывается фальшивым вниманием к случайным темам, которые проплывают у нее в голове. Она намеренно представила себе гостиную их фермерского дома во Флиндерсе, потом, размывая картинку этого светлого знакомого места, в ее уме начала проявляться другая комната: строгий кабинет из ее детства, отец и его друг заговорились допоздна, а она лежит в полудреме на викторианском диване, прислушиваясь к низкому гулу мужских голосов, ощущая на щеке покалывание конского волоска, пробившегося сквозь черную обивку, чувствуя себя в безопасности и мечтая о блеске своей будущей взрослой жизни. Она провела рукой по щеке и коснулась того места, куда уколол конский волосок, и задохнулась от силы воспоминания, способного за один вдох и выдох преодолеть расстояние между спящим ребенком и измученным взрослым, как если бы все эти годы потребовались на то, подумала она, чтобы подняться по лестнице в кровать. Двенадцать В последний момент они решили взять с собой еды для пикника. Можно будет развести огонь в гостиной во Флиндерсе и поесть у собственного очага. Утро не обещало ничего хорошего; небо было хмурым и влажным. И всё же в заворачивании сэндвичей в вощеную бумагу, в ополаскивании термоса было какое-то ощущение праздника. Несколько песчинок высыпалось из соломенной корзинки для пикника на кухонный стол. Софи проснулась, полная надежды и возросшей тревоги. Маловероятность того, что кот болен бешенством, таинственным образом усилила ее ужас от вероятности того, что он все-таки может оказаться заразным. Она быстро заворачивала еду, складывала стопкой пальто из овчины и перчатки, покрывало в дорогу, томик «Африканской фермы»[17], который она будет читать Отто по пути. Во Флиндерсе наверняка холоднее, чем в городе. Там погода не шутит. – Тебе лучше, – с явным облегчением объявил Отто. – Да. Болеть перестало. Но меня накрывает, когда я думаю об этом телефонном звонке… – Не нужно беспокоиться об этом! – Но ведь есть вероятность. – Это формальность, а не вероятность. – Я нашла твои ключи на диване. Ты, должно быть, уронил их прошлой ночью. – Прими лекарство. Долгие мили они ехали сквозь Квинс, где фабрики, склады и бензоколонки теснились рядом с двухэтажными, двухквартирными домами, такими убогими и обшарпанными, что на контрасте с ними ряды однообразных и ухоженных надгробий, высившихся на островках кладбищ, которые мелькали среди жилищ, казалось, обещали более гуманное будущее. Тротуары, грубые куски потрескавшегося цемента, тянулись один-два квартала, а затем необъяснимым образом исчезали, а в центре асфальтированных улиц среди выбоин иногда поблескивали короткие отрезки старых трамвайных рельсов. То тут, то там возвышался остов огромного нового жилого комплекса, стоящего на арендованной земле; корни деревьев, камни и земля валялись вокруг фундамента. Стены заводов были расцарапаны выкриками ярости и скуки, и среди этих угроз и ругательств, признаний и уроков анатомии лицо кандидата в президенты от Алабамы глядело мертвыми от копоти глазами с агитационных плакатов, заявляя свои права на эту территорию. Его страна, предупреждал плакат, голосуй за него – патология, нежно взывающая к патологии. Тут сохранилось несколько церквей, в основном маленьких, красного кирпича и потрескавшейся штукатурки. Но среди них возвышался один большой испанский собор в стиле барокко, вход в который преграждали железные ворота. Он стоял посреди этого расползающегося, гноящегося городского разложения, как великое холодное высокопреосвященство, полумертвое от собственного высокомерия. – Я была бы рада, если бы во Флиндерс можно было попасть другой дорогой, – пробормотала Софи. – Почитай мне, – попросил Отто. – Скоро мы отсюда выберемся. – Это так безнадежно уродливо. – Не смотри, – ответил он быстро. Она раскрыла книгу на коленях. – Скоро мне понадобятся очки, – сказала она, глядя на страницу. – Ты еще можешь без проблем читать телефонный справочник? Он ее не слушал. Он пристально смотрел сквозь лобовое стекло на пустынную дорогу впереди. – Отто? – Я думал о том, что бы сказал Чарли, если бы услышал, как я предложил тебе не смотреть. Как бы он набросился на меня за это! Какой пример отсутствия у меня социальной ответственности! – Неужели ты каждую свою мысль рассматриваешь в свете того, что мог бы сказать Чарли? – Помнишь, много лет назад, всем нравилось цитировать Торо, ту строчку о тихом отчаянии большинства человеческих жизней? Однажды утром, месяц или около того назад, я зашел к Чарли в офис и застал его ссутулившимся над письменным столом, он уставился на лист бумаги с фразой, которую написал печатными буквами. Это была та самая цитата. Я спросил его, кажется, вполне непринужденно – хотя, как ты знаешь, я не очень хорошо разбираюсь в таких вещах – мол, и он живет в тихом отчаянии? Не знаю… стояло солнечное утро, на ковре солнечный свет, а на улице холодно, и мне хотелось, чтобы всё было хорошо… Он посмотрел на меня с абсолютной ненавистью. Он сказал, что эта цитата – ярчайший пример самолюбования среднего класса. А когда я заметил, что Торо этого не подразумевал, он закричал, что намерение ничего не значит, что вся суть заключается в том, для чего используется то или иное. В приемной сидели клиенты, и линии были забиты входящими звонками. Чарли был похож на ирландскую гориллу, нависая над своим столом, собираясь едва ли не убить меня. Я сказал ему, что он придурок. Я был ошеломлен его ненавистью ко мне. Затем он заявил, что гнету среднего класса труднее всего противостоять, потому что у него тысяча лиц, даже лицо революции, и что его ненасытное нутро может питаться ядом, которым враги пытаются его уничтожить. Я спросил его, какую альтернативу он видит, а он нажал кнопку вызова секретаря и попросил пригласить к нему первого клиента. – Но жизнь – это и есть отчаяние, – почти неслышно проговорила Софи. – Ты сказала, что жизнь – отчаяние? – переспросил Отто, наклоняясь к к ней. Затем он вдруг рассмеялся. – Почитай мне, – сказал он снова. – Давай. И когда мерседес влился в сгущающийся поток машин, движущихся по шоссе на восток, Софи уже читала Отто о зеленых холмах Африки. В середине утра они остановились, чтобы выпить кофе, и мирно сидели молча в перегретом кафе до тех пор, пока Отто, пытаясь открыть пластиковый контейнер со сливками, не вылил их на себя. Он ругался, сыпал проклятьями и твердил, что все перемены к худшему. Теперь он казался Софи более знакомым, чем в течение последних двух дней, и она вдруг поняла, что он сдерживал себя с пятницы, сдерживал свой характер ради нее, словно засунул в чулан какого-то неблаговидного родственника, чье присутствие могло расстроить ее. Ей хотелось успокоить его – она размышляла о том, как это сделать, – когда он вдруг спросил ее, что именно Чарли сказал ей в пятницу вечером. Он снова и снова будет расспрашивать, подумала она, а она опять не будет отвечать. Она больше не помнила, что Чарли сказал ей в пятницу вечером. – О тебе ничего особенного, кроме того, что я тебе уже рассказала. – Не важно, что он сказал обо мне. Он что-то задумал, просто потому что это с тобой он разговаривал. Небо прояснялось. В окно она увидела, как луч солнца осветил крышу их машины и грязно-красный кадиллак, припаркованный рядом. Она рассеянно оглядела кафе в поисках хозяина. За стойкой сидела пара, средних лет, пухлые, разряженные. – Что он может замышлять против меня? – Беспорядок. Устроить хаос. – Знаешь, на кого ты похож? На человека, который только что получил развод и говорит себе, что вся его супружеская жизнь была сплошным мучением. Отто вздохнул. – Да, наверное. Они встали, и Отто отправился заплатить сонному кассиру, гревшемуся в лучах солнца. Проходя мимо пары средних лет, Софи услышала, как мужчина яростно пробормотал: «Айкью, да пошла ты! Если он не работает, какая разница, насколько он умный!» Черная шляпа горшочком на голове у женщины, казалось, слегка приподнялась над ее головой. Рот захлопнулся, как будто она перекусила провод. Когда они проходили мимо кадиллака, Софи заглянула внутрь и увидела, что на переднем сиденье лежит большая коробка салфеток и спящий пекинес. – Я хочу, чтобы Чарли исчез, – сказал Отто, отходя от кофейни. – Молча, растворился. – Люди всегда создают много шума, когда уходят, – сказала Софи. За исключением таких, как я, подумала она про себя, вспоминая, как покорно и безмолвно ускользнула от Фрэнсиса. Но тогда она ничего не могла с этим поделать. И всё же на один горький миг ее захватил старый мучительный вопрос: что, если бы Фрэнсис был доступен? Если бы дверь распахнулась, вошла бы она в нее? Она взглянула на Отто. Фрэнсис не только лишил ее себя. Он подорвал ее уверенность в Отто. – Зачем он меня уничтожает? – А он это делает? Он крякнул. – Нет. Но ранит… люди, которых я знаю годами, спрашивают секретаря о моем здоровье. Противно. – Клиенты, которые останутся с тобой, довольно скоро забудут об этом. Люди не так уж много думают о других.