– Если ты адвокат, они думают. Если они в беде, то думают. Лучше бы я был похож на своего отца. Он строил свою жизнь на предположении, что ничего никогда не получится. И надежда ломала его так же, как разочарование ломает жизни других людей. Он ненавидел надежду. Она не давала ему покоя. Предполагай худшее, сынок, и ты никогда не будешь разочарован… Я был с ним в больничной палате, когда он умер. Он не мог ни говорить, ни двигаться, одна сторона лица была парализована. Но на мгновение он сумел вырваться из комы для того, чтобы успеть одарить меня кривой улыбкой. Я знаю, что он имел в виду. «Видишь? Видишь, чем всё это заканчивается?» – Мы поворачиваем на следующем съезде. – Я знаю… Они проехали развязку и выехали на аллею. – Уже недалеко, – бодро сказал Отто. – У нас всё будет хорошо. С деньгами может быть немного туговато. Два клиента, на которых я рассчитывал, ушли к Чарли. Хотя у нас произошел своеобразный обмен. Он засмеялся и продолжил: – Ты бы видела, что я получил взамен. Я хотел предложить ей обратиться к кому-нибудь другому, потому что я не занимаюсь такими проблемами. Но она была так чертовски растеряна. Чарли пренебрегал ею, полагаю, от скуки – Чарли быстро впадает в скуку, – и я решил взять ее себе, наверное, просто чтобы доказать, что я могу. – Кого? – Миссис Синтию Корнфельд. Она пришла на встречу со сломанным указательным пальцем и восемнадцатью швами на черепе. Он ускорился. Для Отто это было драматичное начало истории. Софи видела, как его волнует идея сделать что-то, что идет вразрез c его обычными действиями. Он взглянул на нее, улыбаясь, возможно, оценивая эффект от своих слов. Она рассмеялась в ответ и попросила его продолжать. – Ее муж – крыса… я не должен так говорить, это неправильный подход… по имени Эйб Корнфельд. Два года назад он разбогател. Вот что он сделал: купил дюжину подержанных пишущих машинок в одном из магазинов на Канал-стрит. Затем разобрал их и пересобрал заново, поменяв расположение клавиш так, чтобы они печатали бессмысленные мистические слова. Одна галерея устроила ему выставку. Он смог продать стационарную машинку за две тысячи долларов и портативную за тысячу долларов. Это была его первая выставка. Он разработал различные модели, и это позволило ему значительно повысить цены: например, стационарный «Рояль» был намного дороже, чем стационарный «Смит-Корона», но портативный с японскими иероглифами стоил больше, чем два первых вместе взятые. Они жили в квартире, занимающей этаж дома на Хадсон-стрит, пятнадцать лет. Одну комнату он превратил в фабрику, обучил жену – до этого она обеспечивала семью, пока он был художником, – и они стали клепать эти машинки с необычайной скоростью; это легко, сказала она, она может мне показать, если я захочу себе такую сделать, – и всё равно они не успевали выполнять все заказы. Она была ошеломлена деньгами, которые полились на нее… И напугана. Ей казалось, говорила она, что дело просто в новизне, а как только появится что-то другое, их забудут. Но он сказал, что это прорыв, что уничтожение пишущей машинки и ее воссоздание, ее очеловечивание, превращение ее в своего рода оракула – это прямой удар по американскому филистерству. Он разбил свой старый мольберт и выбросил его на улицу, порвал на кусочки все свои прежние работы. Он начал покупать вещи. Например, часы «Пьяже». Снял у них обе стрелки и сказал, что богатство не испортит его, если он будет потакать своему вкусу к роскоши, но при этом всегда деформировать вещи настолько, чтобы разрушать их функцию. В тот вечер, когда он избил ее, он пришел домой поздно, она уже уложила ребенка спать. К тому времени она уже выполняла большую часть работы с пишущими машинками, и не знала, где он пропадает днем. Тем вечером у него был с собой экземпляр «Майн Кампф». Когда она пожаловалась, что устала и нужно заказать китайскую еду или пиццу на ужин, он швырнул в нее книгу, а потом заявил, что у Гитлера было чувство стиля, этого она не может отрицать. Тут он добавил, что у них сегодня к ужину гости. И что он уже заказал сенегальскую еду и пригласил всех, у кого когда-либо одалживал деньги. «Приготовить кофе и десерт?» – спросила она. Ему не важно, что она приготовит, главное – что-нибудь не мещанское. Ей показалось, что нужно сделать что-нибудь особенное, но в доме ничего не было, кроме нескольких коробок с полуфабрикатом клубничного желе. Она приготовила их в самой большой миске, которая у нее была. Потом вместо кусочков фруктов положила сверху пятаки и десятицентовики. То ли праздновала свое новое богатство, то ли это была ирония, я не знаю. Подозреваю, что первое, поскольку она не из тех женщин, которые способны на иронию. Когда она внесла десерт, гости зааплодировали, но Эйб набросился на нее, и двум художникам пришлось удерживать его, чтобы он не избил ее. Полагаю, он обиделся, что она влезла с собственной шуткой. – Это всё? Из-за этого она хочет с ним развестись? – Она говорит, что он снова будет ее бить. Да и с ребенком ведет себя отвратительно. Всё изменилось – и так, что уже невозможно поправить обратно. Она говорит очень медленно, и ровно, и с абсолютной убежденностью. – А что говорит он? – Ничего. Он исчез. – Никто не знает куда? Галерея? Друзья? – Никто. – Она напугана? Похоже, он сумасшедший. Может, с ним что-то случилось. – Она из породы удивительно терпеливых людей, но существует черта, которую они никогда не перейдут. Она сказала, что никогда не спорила с тем, что он делает, и никогда не сомневалась в нем. А теперь она ведет себя так, будто ей всё равно, если он умрет. – Она красива? Он не сразу ответил. Потом сказал: – Даже не знаю. В следующий раз посмотрю. – Ты что, не смотришь на женщин? – спросила она лукаво. Он не ответил, и она не стала повторять вопрос. Она почувствовала легкую отчужденность между ними, короткий миг напряжения. Она думала эту мысль, вертела ее в уме, как вертела бы в руках предмет, пытаясь понять свое намерение, зная, что оно разрушительно. Зачем прерывать приятную скуку поездки? Небо теперь было чистым, мягким, ясно-голубым, и редкие дома, видневшиеся в стороне от дороги, выглядели свежеокрашенными, процветающими и вечными; Софи подумала о сером море грязи, сквозь которое они ехали всего час назад. – О чем ты думаешь? – спросила она его. – Опять об отце. Когда он был в комнате, мы все следили за языком. Он бы тебе не понравился. Ему было всё равно, о чем люди говорят, лишь бы они говорили по существу. И предыдущая тема должна быть завершена, прежде чем начата новая. Мысли должны быть упорядочены, как товарные вагоны на рельсах. Ты не можешь, описывая лето в Париже, начать говорить про Стамбул. – А если начнешь? – У него были очень выдающиеся костяшки пальцев, и они белели. Смена темы, пока он не решил, что она закрыта, оскорбляла его внутреннее чувство последовательности. Он приходил в ярость. Также, если ты химик, то не мог рассуждать об атональности. Ты мог сказать, что она тебе нравится. Но никаких суждений. – Ты прав. Мне бы это не понравилось. – Наш поворот. В деревне Флиндерс, от которой они теперь находились всего в двух милях, зимой жило меньше ста семей, заработок которых полностью зависел от летних отдыхающих. В разгар лета, в июле и августе, население разрасталось по меньшей мере до двух тысяч человек, а в прошлом году это число увеличилось еще больше – за счет компании нью-йоркских рекламщиков, которые купили старое поместье, снесли тридцатидвухкомнатный дом и хозяйственные постройки, поделили землю на участки и начали строить группу домов, чтобы в конечном счете воссоздать подобие французской фермерской общины. Когда Отто подъехал к ней, небольшая табличка, прибитая к стволу вяза, сообщила им название: «Роща надежды». Софи увидела серую лошадь с прогнутой спиной, стоявшую посреди недостроенных зданий. – Архитектор здесь, – сказала она. Флиндерс стоял вдали от побережья, поэтому арендная плата за старые фермерские дома, еще остававшиеся свободными, была ниже, чем за те, что находились дальше, на острове в Хэмптоне. Тут не было банка; работал антикварный магазин, которым управлял пожилой и угрюмый гомосексуал, проводивший зимы на Сицилии, супермаркет I.G.A., три бензоколонки, отделение почты в большом сарае, где также располагалась прачечная, хозяйственный магазин (скобяные изделия, канцтовары, теннисные туфли больших размеров), две общественные телефонные будки и темный тесный ресторан, открытый круглый год. Летние старожилы каждый сезон делали здесь ритуальную остановку, чтобы убедиться, что с витрины не убрали постоянный экспонат – пластиковый кусок яблочного пирога, сверху которого из года в год разлагался желтый шарик из пенопласта. Когда-то Флиндерс был городом, центром соседних ферм. Большая часть фермерских угодий, заброшенных и запущенных, вновь превратилась в топи, которые когда-то они были местом привала для множества птиц. В каждом летнем домике в комоде, корзине или книжном шкафу до сих пор хранилась потрепанная копия «Полевого справочника птиц» Роджера Тори Петерсона. Потом деревенские жители вызвали специалистов по борьбе с москитами. Птиц стало мало, а ядовитый плющ и дикий виноград питались отравленной землей. Древесные паразиты уничтожили вязы, которые не успели пострадать от частых засух. Но в центре деревни уцелели три медных бука, черные под полуденным солнцем, пурпурные в сумерках. Даже деревенские высоко ценили их, хотя и не так восторженно, как дачники. Одна усадьба оставалась незанятой и непроданной. Она стояла на небольшом возвышении, грозный уродливый дом, курган, заброшенный каким-то миллионером 1920-х годов и сохранившийся как свидетельство силы денег создавать нерушимую и беспощадную непривлекательность. Немногочисленная молодежь Флиндерса ездила на работу за много миль в отдаленные города. Они жили в домах, которые купили сами, вдалеке от шоссе, с венецианскими ставнями на окнах, в зеленых, голубых и розовых коробках, сложенных в комнаты над гаражами на две машины. Арендой и продажами во Флиндерсе занимался агент по недвижимости из Риверхеда. Небольшой викторианский фермерский дом Бентвудов, аккуратно стоящий посреди луга, находился в миле к северу от деревни. Отто поставил вокруг него низкий частокол – не из-за близости соседей, а потому, что его чувство порядка требовало отделить то, что принадлежит дому, от чистого поля. С крыльца был виден купленный Отто амбар, стоящий через два луга к востоку. Маленький заборчик не давал Софи покоя, и два лета назад она начала сажать за ним цветы. Она была хорошим садовником, но не страстным. У нее не хватало терпения, которое необходимо для создания ландшафта. Если какое-то растение не смогло пережить лето, она теряла к нему интерес и не пыталась повторить. Отто свернул на грунтовую дорогу. Почтовый ящик покосился на своем деревянном столбе. Впереди виднелся дом с закрытыми ставнями; плетеный стул, который они забыли убрать в дом, валялся вверх ножками на крыльце. Земля была бугристая, голая, серая. Летом траву косил местный житель, который продавал сено на конюшню в Саутгемптоне. На одном из безлистых кленов возле дома висело гнездо в форме улья, оставшееся с прошлого лета, похожее на перекати-поле. Они шли по кирпичной дорожке к дому, и Софи краем глаза заметила пару зеленых хлопчатобумажных перчаток, выглядывающих из твердой земли рядом с бергамотом. – Я забыл еду, – сказал Отто и протянул ей ключ от задней двери. Сначала она заглянула в окно кухни. На полу лежал солнечный свет, касаясь кленовых ножек кресла-качалки. Ее окатила волна чистого счастья. Прохлада пустующего много месяцев дома казалась непривычно мягкой и напоминала анестезию. Софи медленно подошла к кухонному столу, с удовольствием отметив ассортимент кухонных игрушек, большинство из которых повторяли те, что были у нее в Бруклине. Она взяла круглую жестяную коробку и потрясла ее, чтобы послушать, как гремят осколки печенья, затем неожиданно у нее в голове всплыло лицо их летнего друга, художника, который часто навещал их в августе. Она вспомнила, как он брал в руки каждый предмет на их кухне и держал его близко к лицу, изучая его форму пальцами, и как он мыл руки в кухонной раковине желтым хозяйственным мылом. Он ей очень нравился, нравилось его важное, красивое лицо, нравилось, как кожа его рук блестит под струей воды из крана, как он прикасается к вещам с неосознанным и чистым любопытством ребенка или очень бдительного животного. Она вспомнила свою мысль о том, что его себялюбие особого рода и происходит, возможно, от бедности, когда больше нечего любить. У него не было ничего за исключением нескольких бывших жен и множества теорий о том, как управлять жизнью, которые он рассказывал со спокойным фанатизмом того, кто получил истинное знание от солнца. Он не курил и не пил – время от времени употреблял немного мескалина – и когда садился ужинать у Софи, стонал в притворном ужасе от того, какому разврату он сейчас будет предаваться. Он почти не готовит, говорил он, и ему почти удалось отказаться от мяса и рыбы. Тогда она смущенно заявила, что хотела бы бросить курить, и считает, что ее неспособность это сделать – это «слабость характера», и была потрясена, когда он стал насмехаться над ней, пародируя ее голос, изображая его высоким и дурацким: «Слабость характера, слабость характера», – верещал он и смеялся над ней. Когда осенью она бросила курить, то отправила ему записку – он уезжал зимовать в какой-то вермонтский сарай, – сообщая, что ее характер крепнет, но он так ей и не ответил. Внезапно она поняла, что думает о нем, потому что смотрит на то, что осталось от предмета, который нравился ему больше всего, – на бутылку в форме виноградной грозди, в которой хранился винный уксус, и осколки которой теперь были рассыпаны по столу и вокруг, а на дереве столешницы виднелись пятна уксуса. Она нахмурилась и быстро отвернулась. Дверь в кладовку была открыта, и на полу валялась большая коробка с просыпавшейся крупной солью, консервы, общипанная метла с оторванной ручкой. Она бросила сумочку и книгу в кресло-качалку и побежала сквозь гостиную к входной двери, которую распахнула как раз в тот момент, как Отто сделал первый шаг на крыльцо. – Кто-то был в доме. Он поставил соломенную корзину на землю. – Здесь? И когда изумление уступило место беспомощному гневу, он повторил: «Здесь», – без выражения и без удивления, как будто за полминуты узнал всё, что ему нужно было знать. Кто бы это ни был, он проник внутрь через спальню на первом этаже. Окно было разбито, ставни сорваны с петель. Из поролонового матраса, который стащили на пол, всё еще торчала рукоятка французского разделочного ножа. Сиденья стульев в столовой был изрезаны, морские ракушки растоптаны в пыль, лампы разбиты, диванное покрывало с узором пейсли[18] разорвано на полоски, подушки выпотрошены, и на каждой картине и фотографии амбарной краской нарисован огромный крест. Наверху в ванне лежал разложившийся дрозд, а содержимое бутылочек с тальком, аспирином, дезинфицирующим средством и ополаскивателем для рта высыпано и вылито на пол. Одежду повытаскивали из шкафов и изрезали ножницами, будто в припадке. Книги валялись разорванные пополам. В столовой Софи обнаружила пустую бутылку из-под бурбона под столом. Вскоре они перестали восклицать; поднимали вещи, рассматривали их и опускали без слов. Отто протянул растоптанный корешок книги, чтобы Софи могла его рассмотреть; Софи показала ему осколок Беннингтонского кувшина. Он начал поправлять мебель, подметать битое стекло картонной подложкой картины. Софи сложила консервированные супы в кладовку, принесла ручку и головку метлы в гостиную. Остается только сжечь ее. Они встретились у камина, где посреди нагромождения детективных романов в мягких обложках и журналов, как гниющая жаба, красовался холмик засохших экскрементов. – Их было несколько, – сказала Софи. – Батальон, – сказал Отто. – Пойдем отсюда. – Мы не можем всё так оставить… – Нет, нет… мы пойдем за мистером Хейнсом. За этим ублюдком. Он должен был знать об этом. Они даже не подумали запереть двери. Хейнс жил в нескольких милях. Он был смотрителем Флиндерса. Когда-то он держал небольшую картофельную ферму, но она потерпела крах в 1953 году, и с того момента как Флиндерс начал пробуждаться от своего тридцатилетнего сна, в течение которого он незаметно превратился из города в деревню и стал дачным поселком, Хейнс подвизался помогать городским жителям. Он открывал их дома в День поминовения[19] и закрывал в сентябре, иногда включал отопление и воду на время зимних каникул. Он также выступал в роли своего рода неофициального подрядчика, нанимая людей для выполнения разных периодических работ. Владение Хейнса выглядело так, как будто его собирали в центрифуге. Дом, гномий конгломерат, сложенный из кусочков различных материалов, практически оторвался от земли своим северо-восточным углом, и, хотя если пригнуться, можно было увидеть бревна и доски, забитые под пол, иллюзия неминуемого обвала была мощной. Три автомобиля разной степени изношенности стояли – на трех колесах, на двух, ни на одном – в линию, более или менее направленную в сторону крытого сарая, будто удар на них обрушился прямо перед тем, как они достигли цели. Только грузовик-форд выглядел так, словно был еще на ходу. Ко всему вокруг были прислонены резиновые шины разной степени изношенности. Консервные банки, инструменты, ведра, куски шланга, ржавые грили и садовая мебель были разбросаны перед домом, являя собой сцену обезьяньего безумия – как будто каждый предмет похитили, а потом бросили, в секунду забыв о первичном намерении. Через крыльцо была натянута бельевая веревка, на которой висело несколько мятых тряпок. Велосипед с вывернутым рулем лежал поперек ступенек. А из маленькой трубы валил черный дым, как будто жители дома торопливо сжигали еще более отвратительный мусор, пока он не поглотил их. Когда Бентвуды вышли из машины, из-за дома к ним поскакала огромная собака, будто окостеневшая, упала на землю к их ногам и покатилась, болтая лапами. Когда Отто отошел в сторону, пробормотав «Боже мой!», собака радостно заскулила и вскочила на ноги. Дверь открылась, и мистер Хейнс высунул свое узкое небритое лицо на крыльцо. – Ну-ка отойди, Мамба! – крикнул он собаке. – Во дела, привет, мистер Бентвуд и миссис… Что вы, ребята, тут делаете в глуши в это время года? Только не говорите мне, что лето выбралось и прокралось сюда, а я об этом даже не знаю! – Здравствуйте, мистер Хейнс, – холодно ответил Отто. Когда они неуверенно ступили на шаткие доски крыльца, мистер Хейнс высунул голову чуть дальше и нахмурился. – Не пускайте эту собаку внутрь, – сказал он. – У нее течка. Слишком большая, чтобы пускать в дом. Иди, присядь, Мамба. Ей не страшна сырость с ее шубой. Он открыл дверь, чтобы пропустить их внутрь. – Еще один подарочек от вас, летних людей, – сказал он, по-волчьи улыбаясь. – Нашел ее у залива, таскала по пляжу мертвую морскую чайку. Вы и ваши животные! Господи! Если бы я взял всех, кого вы тут понаоставляли, у меня уже был бы зоопарк. Ни Софи, ни Отто никогда прежде не переступали порог дома Хейнсов. Первое, что они увидели – на стене возле двери – огромное кольцо с ключами и прикрепленный рядом длинный список имен и телефонных номеров на листе желтой бумаги. В темной сырой гостиной толпилось необычайное количество маленьких книжных шкафов, нагроможденных, как на складе. Каков бы ни был доход мистера Хейнса, он, очевидно, пополнял его за счет того, что оставляли после себя летние люди. – Хорошая маленькая гостиная, – сказал он, – но давайте пройдем на кухню. В холодную погоду мы там проводим время. Там дружелюбно и тепло, деревенские любят свои кухни. Вокруг кухонного стола, как повалившиеся мешки с зерном, сидели миссис Хейнс и трое детей Хейнса, два мальчика возрастом около двадцати и девочка на несколько лет младше. Девочка была неимоверно толстой. Из-под спутанной копны выгоревших светло-русых волос она таращилась с открытым ртом в журнал «Лайф». – Так, это Дуэйн и Уоррен, – радостно воскликнул мистер Хейнс. – Полагаю, вы уже встречались, когда мы чинили ваше крыльцо. А это Конни, гламурная девушка, вон там. И, конечно, вы знаете миссис Хейнс. Тодди, это Бентвуды, если ты забыла. У них старый дом Клингера. – Садитесь, – сурово сказала миссис Хейнс. – Не стойте там. Мы рады, что вы зашли. Поскольку дополнительных стульев не было, Софи и Отто продолжали стоять в дверном проеме, но мгновение спустя мешанина запахов псины и жареного мяса, волос и кожи, сигаретного и древесного дыма, так оглушила их, что они отступили назад в гостиную. Мистер Хейнс, видимо, приписав их отступление изысканности манер, воскликнул: «Не стесняйтесь, ребята! Мы тут все как на ладони!» – и, взяв каждого из Бентвудов за руку, насильно втащил их обратно в кухню. Никто во время выступления мистера Хейнса не шелохнулся. Затем, по какому-то сигналу отца, Дуэйн поднялся, потянулся, протиснулся мимо Отто и Софи и вскоре вернулся с двумя стульями с прямыми спинками. С оскорбленным терпением он ждал, пока они отойдут в сторону, чтобы он мог шмякнуть стулья на пол. Озабоченность Бентвудов совершенным над ними насилием на время стихла, когда они стали свидетелями этой сцены неряшливой близости, представшей перед ними. Жар огромной черной печи, поперек которой было написано «Айрон Дюк»[20], мог бы согреть всю улицу. Остатки воскресной трапезы расползлись по клеенке, которой был покрыт стол. Оба мальчика курили и продолжали курить всё время, пока Софи и Отто были там, как будто в нешуточном соревновании, кто возьмет последнюю сигарету из пачки «Пол Мэл», лежавшей на столе рядом с солеными огурцами.