– Твою налево, Константин, сволочь ты лысая, я тут место преступления осматриваю, а тебе заняться нечем, только мне на мозги капать. Либо приезжай сюда помогать, либо… Щелк. Марк Томлин слушает гудки, потом поворачивается к члену семьи. – Как, говорите, зовут парня Люсиль? – Баскервиль. Джеймс Баскервиль. Когда звонят второй раз, Томлин хватает трубку на первом гудке. – Мистер Баскервиль, слушайте, мне ужасно жаль. Я принял вас за другого… Где вы сейчас находитесь? В ту же ночь в большой допросной Джеймс Баскервиль – который позже согласится на пожизненное плюс двадцать лет, – не старается оправдываться и с готовностью подписывает каждую страницу чистосердечного признания. – Я совершил тяжкое преступление и должен быть наказан, – говорит он. – Мистер Баскервиль, – интересуется Томлин, – а у вас дома есть еще такие замечательные люди? И есть редкие жертвы, как Латония Уоллес, чья смерть – не обязательный исход многолетних семейных ссор или прерванной карьеры в фармацевтике. Бедолаги вроде Генри Коулмана, сорокалетнего таксиста, подобравшего не того клиента на Бродвее и Чейз; Мэри Айронс, девятнадцать лет, покинувшей танцклуб в центре не с тем спутником, после чего ее находят зарезанной за начальной школой; Эдгара Хенсона, тридцать семь лет, выходившего из «7-элевен» на восточной стороне в тот момент, когда внутри банда подростков объявила об ограблении и тут же начала палить. Они забирают с его тела два доллара в продовольственных талонах, оставив кварту молока и банку тушенки «Динти Мур». И Чарльз Фредерик Леман, пятьдесят один год, работник больницы Черч-Хоум, чьи последние мгновения на земле проходят за покупкой двойной порции хрустящей жареной курочки в «Кентукки Фрайд» на Файет-стрит. Он так и не успевает пройти пять метров от ресторана до своего «плимута»; его обнаруживают раскинувшимся на промокшей от дождя парковке – кошелька нет, содержимое одного кармана разбросано по асфальту, ужин лежит в луже рядом с головой. Другой клиент наблюдал из ресторана короткую драку с тремя подростками, слышал выстрел и видел падение жертвы. Он заметил, как какой-то парень склонился над убитым, методично обшарил карманы его штанов, потом побежал за соучастниками через Файет-стрит в проджект Дуглас-Хоумс. Но шестидесятисемилетний свидетель близорук и не может описать преступников подробнее, чем «трое черных». Машину убитого отгоняют к штабу на экспертизу в надежде, что кто-то из троих коснулся ее и оставил четкий отпечаток. Когда надежды развеиваются, им остается только анонимный звонок: некто, судя по голосу – белый мужчина, сообщает Дональду Кинкейду, что его черной коллега по работе утверждает, будто после выстрела через Дуглас-Хоумс пробежали трое ребят – и одного из них коллега знает по имени. Но тот не хочет выступать свидетелем. Как, собственно, и звонящий. – Ему необязательно представляться. Пусть просто поговорит со мной, как вы сейчас говорите, – умоляет Кинкейд. – Уговорите его позвонить, потому что говорю вам, как есть – других зацепок у меня не осталось. Голос на другом конце провода обещает попробовать, но Кинкейд проработал в убойном десяток лет и кладет трубку, зная, что, по всей видимости, ждет звонка, которого не будет. Воскресенье, 21 февраля Они следуют совету психоаналитиков ФБР: Пеллегрини и Лэндсман привозят Рыбника в отдел убийств с утра, когда, предположительно, подозреваемому с ночным образом жизни неуютнее всего. К тому же они делают все возможное, чтобы тот поверил: он не держит ситуацию под контролем, их скрупулезность, настойчивость, грубая сила технологий обязательно выведут его на чистую воду. В допросную Рыбника проводят мимо трасологической лаборатории. Обычно запертое в воскресенье с утра помещение на пятом этаже открыли, все оборудование включили сами детективы. Это сложная постановка, чтобы запугать подозреваемого, расколоть его даже раньше, чем он войдет в допросную. На стойке аккуратно и красноречиво разложена окровавленная одежда девочки; на столе – ее учебники и сумка. Над вещами стоят Терри Макларни и Дэйв Браун в белых халатах, на их лицах – напускная ученая сосредоточенность. Кажется, будто они собирают микроскопические улики, деловито передвигаясь между одеждой и оборудованием. Проводя подозреваемого мимо окон лаборатории, Пеллегрини пристально следит за выражением его лица. Старик как будто все видит, но никак не реагирует. Детектив ведет Рыбника через дальнюю лестницу на этаж выше, в отдел убийств, через аквариум в кабинет капитана, встречающий невероятной солидностью. Обширный стол и кресло с высокой спинкой, бескрайний вид на балтиморский горизонт – кабинет словно добавляет процедуре престижа. Перед тем как зачитать Миранду, Пеллегрини и Эджертон дают Рыбнику насмотреться на карты, воздушную съемку и бесстрастные черно-белые снимки с лицом девочки, снятые потолочной камерой в морге медэкспертизы, – все это развешано на нескольких досках, теснящихся в комнате. Ему дают заметить и собственное лицо – на фотографии по соседству со снимком девочки. Они делают все возможное, чтобы их лучший подозреваемый по делу Латонии Уоллес прочувствовал: рано или поздно у них будут вещественные доказательства, они исходят из позиции силы, разоблачение и наказание неминуемы. А затем они набрасываются. Сначала Пеллегрини, потом Эджертон. Громко и быстро тараторят, шепчут, лаконично и монотонно бубнят, кричат, забрасывают вопросами, снова забрасывают теми же вопросами. Лэндсман и остальные слушают их натиск под дверью, дожидаясь, когда что-нибудь спровоцирует седого старика, что-то заденет за живое и вытянет из глотки начало признания. Детективы по очереди выходят, возвращаются, снова выходят, снова возвращаются, каждый раз – с новыми вопросами, с новыми тактиками, предложенными теми, кто тихо подслушивает снаружи. Конфронтация срежиссирована идеально – настолько, что многие детективы позволяют себе поверить: наконец вся смена сплотилась вокруг одного «красного шара», делая все в человеческих и юридических пределах возможного, чтобы выжать из подозреваемого признание. И все же старик в кабинете капитана не проникся. Он скала – неподвижная стоическая глыба без страха, без намека на стресс, без обиды на подозрения в растлении и убийстве ребенка. Каждый аргумент он встречает лишь категорическим отрицанием и предлагает не более чем расплывчатые очертания прошлых показаний. Не предоставляет алиби на вторник. Ни в чем не признается. В первые часы допроса Пеллегрини вновь уступает Эджертону, который занимался этим много раз. С неким беспокойством он слушает, как Эджертон выкладывает перед подозреваемым все их наработки. Чтобы убедить в своем всеведении, он рассказывает, что им известно о девочках, известно о его поведении. Мы знаем о давнем обвинении в изнасиловании, уверяет Эджертон. Мы знаем, почему у тебя все еще нет алиби. Пеллегрини слушает, как ветеран вываливает все, что есть, безо всякого эффекта, и слишком поздно осознает, что этого мало. Час за часом Эджертон шарашит словами и фразами на удвоенной нью-йоркской скорости, но Пеллегрини чувствует, что безразличие старика только растет. У детективов есть подозрения, есть вероятности – всего лишь зачатки косвенного обвинения. А чего у них нет, так это улик: голых фактов, твердых фактов. Тех, что раскалывают человека вдребезги и вынуждают признаться в том, в чем никто не признается добровольно. Они палят со всех стволов – но без толку. Если они правы – если Рыбник действительно растлил и убил Латонию Уоллес, – тогда у них есть всего одна-две возможности его сломать, один-два сеанса, чтобы вытянуть признание. В прошлое воскресенье они надкусили яблочко, а теперь разбрасываются крохами с пустой тарелки. Когда Эджертон устает, Пеллегрини подхватывает немногие незатронутые темы. Задает открытые вопросы, надеясь услышать что-то длиннее односложных ответов. Пытается сыграть на чувствах старика к покойной девочке. Но это случайные вопросы, действия вслепую без плана или науки. Пеллегрини следит за непроницаемым лицом старика и кусает локти. Он заперт в одной комнате с лучшим и давним подозреваемым – а козыря так и нет, нет ломика, чтобы вскрыть ему душу. Пеллегрини снова гложет сожаление, все то же нервирующее ощущение, что дело уплывает из его рук. Когда дошло до этого – самой важной конфронтации в их расследовании, – он передал бразды Эджертону. Но у Эджертона нет плана – черт, да ни у кого здесь его нет. Все стояло на отчаянной надежде, что Рыбник испугается профессионализма, знаний и авторитета – испугается настолько, что выдаст самые мрачные тайны. Теперь Пеллегрини гадает, хватает ли их подозреваемому мозгов, чтобы вообще почувствовать такой страх. Его не смутила прогулка мимо лаборатории; не смутили снимки из морга. Либо Рыбник действительно невиновен, либо он настоящий социопат. Через восемь часов, когда сначала Пеллегрини, а потом Эджертон сдаются досаде и усталости, из Центрального района вызывают машину. Торговец молча сидит на зеленом виниловом диванчике в аквариуме, пока не приезжает патрульный, готовый доставить его обратно на Уайтлок-стрит. Старик медленно встает и шаркает по коридору шестого этажа – снова свободным человеком. Через два дня Пеллегрини является на полуночную смену, открывает журнал и видит, что сегодня он – единственный дежурный детектив. Фальтайх в отпуске, у Даннигена с Черути выходные, а Рик Рикер, только что вернувшийся с больничного из-за перелома руки, все еще работает по облегченному графику. – Уже можете идти, – говорит он Кинкейду и остальным на смене с четырех до полуночи, наливая себе кофе. – А где наша смена? – спрашивает Кинкейд. – Это я. – Только ты? – Ну а как вы хотели, – говорит Пеллегрини. – Один город – один детектив. – Блин, Том, – отвечает Кинкейд, – очень надеюсь, что хренов телефон не зазвонит. Но по закону подлости он звонит. И в пять утра Пеллегрини стоит, нюхая вонь мочи, в темной подворотне между двумя зданиями на Клей-стрит в центре, смотрит на останки бездомного пьяницы – с размозженным черепом и спущенными штанами. Он всего-то хотел опорожниться в тепле – и за это простое желание его забили насмерть. Убийств бессмысленнее просто не бывает. Тем же утром административный лейтенант напоминает Пеллегрини, что он старший следователь по делу Латонии Уоллес, и приказывает передать 880033 – убийство Барни Ирли, сорок пять лет, без места жительства, – группе Роджера Нолана. Почему-то его решение Нолана не осчастливило. Перебрасывание делами ничего не решает. Это мир, где убийств больше, чем детективов, это город, где время не ждет – даже Латонию Уоллес. Через неделю Пеллегрини и Гэри Данниген сидят одни в офисе на полуночной смене, когда звонит телефон – поножовщина с летальным исходом на Юго-Востоке. И Пеллегрини возвращается в ротацию. 4 Понедельник, 22 февраля Ни свидетелей, ни мотива. Сорокалетнюю женщину ударили ножом, потом ударили еще раз, а затем, видимо, выстрелили ей в голову с близкого расстояния. Хотя бы умерла в доме, говорит себе Рич Гарви. Уилсон, криминалист, прекращает снимать, чтобы перезарядить пленку; Гарви пользуется недолгой передышкой и еще разок проходится по спальне, прогоняя в мыслях список дел. Так и слышно, как у него в голове шуршат индексные карточки. – Эй, а друг твой где? – спрашивает Уилсон. Детектив рассеянно смотрит на него. – Какой друг? – Ну, твой напарник, Макаллистер. – Сегодня выходной. – Одного тебя бросил, а? – Вот именно, валите на старика Гарво самые сложные… Ты сфоткал одежду вот тут, у двери? – Пару раз. Гарви кивает. Шарлин Лукас найдена соседом, мужчиной средних лет, живущим этажом выше. Уходя на работу в пять утра, он заметил, что дверь в ее квартиру была приоткрыта, а когда возвращался домой после 16:00, дверь стояла в таком же положении. Позвав соседку по имени, он прошел до спальни и увидел вытянутые на полу ноги. Медики установили факт смерти в 16:40, через пятнадцать минут на Гилмор-стрит приехал Гарви. Место происшествия перекрыли, патрульные Западного не пускали в краснокирпичное здание никого, кроме жильцов. Трехэтажный дом недавно переделали в многоквартирник с двушками, и, судя по всему, подрядчик постарался на славу. Здание, стоящее в одном из самых обшарпанных районов западной стороны, не назовешь иначе как гордостью района. Квартиры со всей отделкой оборудованы и сигнализацией, и засовами, и домофонами. Поднявшись на площадку второго этажа, Гарви сходу отмечает, что признаков взлома нет – ни на двери подъезда, ни на двери квартиры. Что в гостиной, что в спальне окна целы. Лина Лукас лежит на спине, в луже из свернувшейся крови, растекшейся широким кругом по бежевому паласу. Глаза закрыты, рот слегка приоткрыт, и, не считая белых трусиков, она голая. Лужа говорит о серьезной ране на спине, но Гарви замечает спекшуюся кровь у левого уха – возможно, пулевое отверстие. На шее и челюсти еще с десяток мелких порезов, некоторые – не больше царапин. Голова смотрит на север, ноги – на юг, тело находится у двуспальной кровати в тесной комнатке. На полу рядом с дверью – одежда жертвы; Гарви отмечает, что та лежит кучкой, словно женщина раздевалась стоя и оставила ее у ног. Лина Лукас была не против раздеться перед убийцей, делает вывод Гарви. А если она разделась до прибытия убийцы, то, получается, открыла дверь, не потрудившись ничего накинуть сверху. Сама спальня, как и вся квартира, практически не тронута. Только обыскан металлический комод – дверцы широко распахнуты, на пол вывалены сумочки и предметы одежды. На ковре в углу комнаты рассыпана рваная пачка риса; рядом с ней – белый порошок, наверняка кокаин, и около сотни пустых желатиновых капсул. Это для Гарви не загадка: рис впитывает влагу, в него часто упаковывают кокаин, чтобы порошок не кристаллизовался. Гарви осматривает деревянное изголовье кровати. Рядом с углом, ближайшим к голове жертвы, – несколько кривых вертикальных царапин: они свежие, соответствуют ударам острым предметом, наносившимся сверху вниз. Еще на этой стороне простыни – капли крови, а на полу у кровати – кухонный нож со сломанным лезвием. Версия: женщина лежала в постели на спине, головой на север, когда на нее напали с ножом. Убийца бил сверху, задевая изголовье. Либо от силы ударов, либо в попытке защититься жертва скатилась на пол. Рядом с головой покойницы – подушка и наволочка почерневшие, похоже, от пороха. Но только когда прибудут медэксперты и перевернут тело, Гарви найдет на ковре под головой в лужице крови маленький неровный комочек из тускло-серого металла. Контрольный выстрел произвели, когда жертва лежала на полу, и грохот заглушили, приложив к ее лицу подушку. Сама пуля странная. Гарви приглядывается: средний калибр, наверное, 32-й или 38-й, но такой извращенный плосконосый профиль он еще не встречал. Она сравнительно целая, не сильно помялась и не раздробилась, следовательно, пригодна для баллистической экспертизы. Гарви бросает пулю в манильский конверт для улик и передает Уилсону. На кухне приоткрыт ящик с ножами. В остальном ничего помимо спальни не тронуто. В гостиную и туалет вроде бы не заходили. Гарви просит криминалиста сосредоточиться на скрытых отпечатках в спальне, а также на дверях квартиры и спальни. Еще криминалист посыпает черноватым порошком кухонные столешницы и открытый ящик, а еще раковины на кухне и в ванной на случай, если убийца до чего-то дотрагивался, когда мыл руки. Везде, где в черном порошке проступает очертание пригодного отпечатка, эксперт прижимает кусочек прозрачной клейкой ленты и помещает ее на карточку размером 3 на 5 дюймов. Пока он переходит из спальни на кухню, коллекция карточек растет. Закончив со столешницами, он указывает на другой конец коридора.