На самом деле истинного катарсиса в допросной достигают только редкие подозреваемые, обычно в делах о бытовых убийствах или жестоком обращении с детьми, где свинцовый груз искреннего раскаяния может сокрушить любого непривычного к преступлениям. Но львиная доля мужчин и женщин, привезенных в центр, не ищет прощения. Ральф Уолдо Эмерсон тут правильно отметил, что для виновного акт убийства «не столь катастрофическая мысль, какой ее полагают поэты и романтики; он не смущает его и не нарушает обыденного увлечения пустяками». И хотя Западный Балтимор где-то в одной-двух вселенных от деревеньки Эмерсона в Массачусетсе девятнадцатого века, наблюдение все равно верное. Часто убийство не смущает человека. В Балтиморе оно даже день не портит. Поэтому детективам приходится соблазнять большинство людей чем-то заманчивее покаяния. Нужно заставить их поверить, что убийство на самом деле и не убийство вовсе, что их оправдание приемлемо и уникально, что благодаря помощи детектива они отделаются только легким испугом. Кого-то подводят к этому нелогичному выводу предположением, что они действовали в целях самозащиты или были спровоцированы на насилие. Кто-то поддается мысли, что виновен меньше своих коллег, – «я только вел машину или стоял на шухере, я же не стрелял»; или «да, насиловать я ее насиловал, но, когда остальные ее душили, отошел в сторонку», – не зная при этом, что закон Мэриленда позволяет считать всех соучастников основными исполнителями. Третьим хочется верить, что они что-нибудь выгадают от сотрудничества с детективами и признания ограниченной вины. А из множества людей, кого не заманишь в пропасть самооговора, все равно вытягивают алиби, отрицания и объяснения – то есть показания, которые можно проверять и перепроверять, пока сама ложь подозреваемого и не станет главной доказательной угрозой его свободе. Вот почему настоящие профессионалы молчат. Ни алиби. Ни оправданий. Ни вежливого возмущения или огульных отрицаний. В конце семидесятых, когда некие Деннис Уайз и Вернон Коллинс шли ноздря в ноздрю по числу трупов, будучи лучшими киллерами Балтимора, и против них не мог выступить ни один свидетель, дошло до того, что детектив и их подозреваемые уже заучили алгоритм: Войти в комнату. Миранда. Есть что сказать в этот раз, Деннис? Нет, сэр. Просто хочу позвонить адвокату. Ладно, Деннис. Выйти. Тем, кто знает машину уголовного правосудия, об этом и будет твердить любой юрист, стоящий своих денег. Скоро благодаря повторениям и знанию процесса профи выходят за пределы досягаемости полицейских допросов. И все же, как ни странно, остальной мир даже двадцать с лишним лет спустя после исторических решений по делам Эскобедо и Миранды рвется рискнуть. В результате то же правоохранительное сообщество, что когда-то называло правило Миранды от 1966 года смертельным ударом по уголовному расследованию, теперь привыкло видеть в разъяснении прав рутинный элемент процедуры – если не цивилизующее влияние на полицейскую работу, то просто предмет декора. В эпоху, когда обычными приемами ведения допроса являлись избиения и запугивания, Верховный суд спустил решения Эскобедо и Миранды, чтобы признания и показания преступников были исключительно добровольными. В итоге правило Миранды стало «защитным средством, развевающим атмосферу принуждения при допросе», как сформулировал в мнении судейского большинства верховный судья Эрл Уоррен. От следователей требовалось извещать граждан об их правах на молчание и консультацию – не только во время ареста, но и повторно в случае, когда их можно считать подозреваемыми при допросе. Полицейские начальники страны ответили на Миранду подлинной иеримиадой, хором взвыли, мол, обязательные предупреждения практически гарантируют, что признания станет невозможно добыть и уровень осуждаемости рухнет. И все-таки скоро это предсказание было опровергнуто – по той простой причине, что руководители правоохранительных органов – да и Верховный суд тоже, если на то пошло, – недооценили смекалку детектива. На бумаге Миранда – благородный жест, провозглашение, что конституционные права действуют не только на общественных площадках судов, но и в закрытых полицейских участках. Миранда и сопутствующие решения создали единую концепцию прав обвиняемого и практически покончили с насилием и вопиющим запугиванием при допросах. Это, разумеется, хорошо. Но если второй задачей предупреждения Миранды было «развеять атмосферу принуждения при допросе», то оно провалилось с треском. И слава богу. Потому что признание уголовника ни по каким меркам человеческого общения нельзя назвать добровольным. За редким исключением, к нему принуждают и подталкивают манипуляциями детективы, обученные настоящему искусству обмана. В этом и есть суть допроса, и тот, кто верит, будто преступление раскроется благодаря разговору по душам между копом и преступником – безо всякого вероломства, – будто вчера родился. Может, с нравственной точки зрения процесс допроса и сомнителен, но без него, тем не менее, не обойтись. Без возможности допрашивать подозреваемых и свидетелей детективу остаются только улики, а во многих случаях и тех кот наплакал. Проще говоря, если детектив не сможет манипулировать подозреваемым, много плохих людей выйдет на свободу. И все же каждый адвокат знает, что у виновного нет никаких поводов говорить сотруднику полиции что угодно, и любому подозреваемому, позвонившему юристу, так и скажут, на чем все допросы и заканчиваются. Мнение суда, согласно которому далее детектив – тот самый детектив, что с таким трудом пытается обдурить подозреваемого, – обязан резко прекратить и гарантировать право человека оборвать этот процесс, можно назвать только институциональной шизофренией. Правило Миранды – это как рефери в кабацкой драке: строгое предупреждение не бить ниже пояса и не жульничать ничем не помешает дальнейшему буйству. А как иначе? Судейской власти было бы легко проследить, чтобы в полицейском отделении не ущемлялись права подозреваемого, – достаточно всего лишь потребовать постоянное присутствие юриста. Но такая огульная гарантия прав в итоге сделает допрос как следственное действие бесполезным, оставит множество преступлений без ответа и множество виновных – без наказания. Поэтому идеалы слегка разбавлены – причем небольшой ценой в виде совести следователя. В конце концов, именно юристы, мастера компромисса нашего времени, подписав это решение, остались чистенькими в общественных судах, где права и процесс блюдутся со всей преданностью. А детективам остается делать предупредительный выстрел Миранды, чтобы сначала гарантировать права человеку, а потом обманом заставить от них отказаться. В этом смысле Миранда – не более чем символ, утешение общественной совести, которая не может примирить либертарианские идеалы с тем, что должно произойти в полицейской допросной. Наши судьи, наши суды, наше общество в целом требуют и рыбку съесть, и косточкой не подавиться – и права соблюсти, и преступников наказать. И все мы решительно настроены поддерживать иллюзию, будто в той комнатушке возможно все и сразу. Грустно понимать, что это лицемерие – необходимое творение наших лучших юридических умов, которые, похоже, смотрят на процесс допроса так же, как все мы смотрим на сосиску: нам бы ее на тарелочке с яичницей и тостом; а о том, как она делается, особо знать не хочется. Встав перед этой дилеммой, детектив делает свою работу единственным возможным способом. Он следует букве закона – ну или почти, лишь бы не поставить под удар дело. И точно так же старательно игнорирует дух и цель закона. Он становится торгашом, таким же вороватым и сладкоязычным прохвостом, какие впаривают поддержанные машины или алюминиевый сайдинг – и даже хитрее, если учесть, что продает он длительные тюремные сроки клиентам, кому этот продукт на фиг не сдался. Ложь, будто общение с полицией – в интересах подозреваемого, вечно будет катализатором любого уголовного допроса. Это вымысел, часами выдерживающий огромный вес логики более-менее благодаря одной только способности детектива контролировать допросную. Хороший детектив контролирует окружение с того самого мгновения, когда подозреваемого или молчаливого свидетеля сажают в звуконепроницаемую кабинку помариноваться в одиночестве. Закон гласит, что человека нельзя удерживать против воли без предъявления обвинения, но те, кого закидывают в допросную, редко задумываются о своем правовом положении. Они курят и ждут, отрешенно уставившись на четыре желтые стены из бетонных блоков, грязную жестяную пепельницу на простом столе, зеркальное окошко и заляпанную акустическую плитку на потолке. Тем, кому хватает духу спросить, арестованы ли они, часто отвечают вопросом на вопрос: – А что? Надо? – Нет. – Тогда сиди и не вякай. Контроль – вот причина, почему подозреваемого сажают как можно дальше от двери, почему свет в помещении можно включать только с ключом, всегда хранящимся у детективов. Каждый раз, когда подозреваемому приходится просить или когда ему предлагают сигарету, воду, кофе или сходить в туалет, он вспоминает, что потерял контроль. Когда приходит детектив с ручкой и блокнотом и начинает вводный монолог, которому неизменно подвергаются потенциальные подозреваемые или свидетели, у него на уме две задачи: первая – подчеркнуть свой полный контроль над процедурой; вторая – не дать подозреваемому раскрыть рот. Потому что если подозреваемый или свидетель успеет ляпнуть, что хочет адвоката, – недвусмысленно попросит о консультации и откажется до этого отвечать на вопросы, – все кончено. Чтобы это предотвратить, детектив не допускает, чтобы его перебивали. Обычно речь начинается с того, что детектив представляется и доверительно признается: вам двоим предстоит разгрести серьезную кучу дерьма. Впрочем, тебе повезло: он, детектив, человек честный и понимающий. Вообще-то даже славный парень – спроси любого коллегу. Если тут ты попытаешься заговорить, детектив перебьет и скажет, что тебе еще дадут слово. Прямо сейчас, неизменно говорит детектив, тебе надо знать, как видит дело он. Затем уведомит, что он очень хорош в своей работе, что в его долгой легендарной карьере совсем немного глухарей, зато есть целый вагон тех, кто врал ему в этой самой комнате и сейчас сидит в камере смертников. Контроль. Чтобы его сохранить, говоришь все, что придется. А потом повторяешь и повторяешь, пока не добьешься своего, ведь если подозреваемый хотя бы на секунду поверит, что может повлиять на события, то он просто потребует адвоката. В результате правило Миранды становится психологическим барьером, напряженным моментом, который нужно аккуратно ввести в допрос. Для свидетелей предупреждение и вовсе не требуется, детектив может часами напролет допрашивать осведомленных о преступлении, даже не вспоминая об их правах. Но стоит свидетелю вдруг заикнуться о чем-нибудь инкриминирующим его самого, он по определению Верховного суда становится подозреваемым, а значит, должен быть извещен о правах. На практике линия между потенциальным подозреваемым и подозреваемым тонкая, и в любом американском отделе убийств можно видеть, как детективы сгрудились перед допросной и спорят, пора уже зачитывать Миранду или нет. В Балтиморском департаменте, как и во многих других, подозреваемый подтверждает понимание своих прав в письменном виде. В городе, где иначе девять из десяти подозреваемых заявят, что им ни разу не зачитали Миранду, бумажка обязательна. Более того, детективы обнаружили, что бумажная форма вместо устного разъяснения прав часто размывает суть предупреждения. Хоть она и предостерегает подозреваемого об опасностях допроса, она же его приобщает, вовлекает в процедуру. Это подозреваемый держит ручку и расписывается у каждого пункта и внизу страницы; это подозреваемого просят помочь с бумажной работой. Со свидетелями тот же эффект достигается с помощью анкеты, когда им скорострельно задают три десятка вопросов. Форма не только сохраняет важную для детективов информацию – имя, прозвище, рост, вес, цвет кожи, место работы, описание одежды на момент допроса, проживающие в Балтиморе родственники, имена родителей, супруги, парня или девушки, – но и приучает свидетеля отвечать еще до начала собственно допроса. Даже если подозреваемый просит адвоката, он обязан – по крайней мере, если трактовать Миранду агрессивно, – четко заявить: «Я хочу поговорить с адвокатом и до этого не буду отвечать на вопросы». Скажешь что-то менее определенное – дашь хорошему детективу свободу для маневра. Разница тут тонкая и семантическая. – Может, мне стоит поговорить с адвокатом. – Может, и стоит. Но зачем тебе адвокат, если ты ни при чем? Или: – По-моему, мне нужен адвокат. – Тогда определяйся. Потому что если вызовешь адвоката, я помочь уже ничем не смогу. И опять же: если подозреваемый просит адвоката, но сам продолжает отвечать на вопросы до его прибытия, то его права не нарушены. Если адвокат приходит, то детективы обязаны известить подозреваемого, что юрист уже в здании, но если он сам желает продолжать допрос, то впускать адвоката полиция не обязана. Короче говоря, подозреваемый может потребовать адвоката, а вот адвокат подозреваемого – не может. Как только минное поле Миранды успешно пройдено, детектив должен поставить подозреваемого в известность, что в его виновности нет сомнений и что ее легко могут доказать существующими уликами. Затем он должен предложить Выход. И это тоже спектакль, здесь тоже требуется опытный актер. Если свидетель или подозреваемый агрессивны, ломаешь их еще большей агрессивностью. Если боятся, предлагаешь им покой и утешение. Когда он слаб, ты силен. Когда ему нужен друг, ты шутишь и угощаешь газировкой. Если он уверен, ты еще увереннее, заявляешь, что не сомневаешься в его виновности и интересуешься только парой отдельных деталей преступления. А если он дерзит, если не хочет участвовать в допросе, тогда запугиваешь, угрожаешь, заставляешь поверить, что, только порадовав тебя, он может уберечь свою задницу от Балтиморской городской тюрьмы. Убей свою женщину – и хороший детектив едва не с настоящими слезами на глазах возьмет тебя за плечо и скажет, что понимает, как ты ее любил, ведь иначе бы тебе не было так трудно об этом рассказывать. Забей насмерть ребенка – и детектив в допросной тебя приобнимет, скажет, что сам все время порет детей, ты же не виноват, что твой вдруг взял да помер. Пристрели друга из-за покера – и тот же детектив солжет тебе о покойнике, скажет, что жертва находится в стабильном состоянии в больнице Хопкинса и, скорее всего, не станет выдвигать обвинения, а если и выдвинет, то можно не опасаться ничего страшнее нападения с намерением совершить убийство. Убей человека на пару с сообщником – и детектив проведет соучастника мимо открытой двери твоей допросной, а потом скажет, что твой кореш уже едет домой, потому что в показаниях назвал убийцей тебя. А если тот же детектив считает, что с тобой можно блефовать, он скажет, что на оружии есть твои отпечатки, или что двое очевидцев при опознании показали именно на твою фотографию, или что жертва на последнем издыхании заклеймила тебя. Все это законно по уличному закону. В суде такое называют обоснованным обманом. В конце концов, что может быть обоснованнее, чем обмануть того, кто отнял человеческую жизнь, а теперь нагло лжет об этом? Иногда обман заходит слишком далеко – по крайней мере, так кажется незнакомым с процедурой. Не так давно начальство полиции Детройта публично высекло нескольких детективов-ветеранов за применение офисного ксерокса в качестве полиграфа. Судя по всему, иногда детективы, услышав заявления сомнительной правдоподобности, шли в ксероксную и загружали в лоток три страницы. На первой было написано «Правда». На второй было написано «Правда». На третьей было написано «Ложь». Затем заводили подозреваемого и просили положить руку на ксерокс. Детективы спрашивали его имя, слушали ответ и нажимали кнопку печати. Правда. А где проживаешь? Снова правда. И это ты убил Джонни, пристрелив его, как пса, в квартале 1200 по Северной Дюрэм-стрит? Ложь. Ах ты лживая скотина. В Балтиморе детективы читали газетные статьи о детройтском скандале и не понимали, из-за чего сыр-бор. Принтер-полиграф – старый приемчик; к нему уже не раз прибегали в ксероксной на шестом этаже. Джин Константин, ветеран из стэнтоновской смены, однажды провел с одним шутом гороховым самый обычный тест на координацию для пьяных водителей («Следи за пальцем, но не двигай головой… Теперь постой на одной ноге»), а затем громко заявил, что результат говорит об очевидной лжи. – Не прошел, – сказал Константин. – Значит, ты врешь. Поверив, подозреваемый сознался. Вариации на эту тему ограничены только воображением детектива и его способностью поддерживать обман. Но любой блеф сопровождается соответствующим риском, и детектив, говорящий подозреваемому, что тот заляпал отпечатками все место преступления, останется ни с чем, если тот знает, что орудовал в перчатках. Мошенничество в допросной зависит от материала – или бестолковости подозреваемого, – и если детектив недооценит жертву или переоценит собственные знания о преступлении, он лишится авторитета. Как только он заявит то, в чем сам подозреваемый узнает обман, иллюзия развеивается, и уже следователь предстанет лжецом. Только когда подводит весь репертуар, детектив прибегает к гневу. Это может быть как вспышка длиной в одну-две тщательно подобранных фразы, так и продолжительная истерика с хлопаньем металлической дверью или швырянием стульями, а то и монолог из мелодрамы «хороший полицейский, плохой полицейский» – хотя этот приемчик с годами потерял эффективность. В идеале крик должен быть одновременно и громким, чтобы намекнуть на угрозу насилием, и тихим, чтобы не скомпрометировать показания: Скажите суду, почему вам было страшно. Детектив вас бил? Хотел ударить? Угрожал ударить? Нет, просто очень громко треснул кулаком по столу. Ну вы подумайте только. Кулаком по столу. Ходатайство отклонено. А вот уж чего в этот век просвещения ни один детектив делать не станет, так это бить подозреваемого – по крайней мере, не ради показаний. Подозреваемый, который сам замахивается на детектива, беснуется и пинает мебель, отбивается от наручников, напросится на такой же всесторонний мордобой, как и на улице, но конкретно в арсенал допроса нападение не входит. В Балтиморе – так уже пятнадцать лет. Если просто, то насилие не стоит риска – не только риска, что позже показания не примут в суде, но и риска для карьеры и пенсии самого детектива. Совсем другое дело, если жертва – полицейский или родственник полицейского. В таком случае хороший детектив предвосхищает обязательные обвинения, сфотографировав подозреваемого после допроса, чтобы показать отсутствие увечий и доказать, что травмы, полученные до приезда подозреваемого в городскую тюрьму, никак не связаны с тем, что творилось в отделе убийств. Но это случаи редкие, а в большинстве убийств детективу нечего принимать близко к сердцу. Он не знает покойного, впервые видит подозреваемого и не живет рядом с улицей, на которой произошло преступление. Если взглянуть с этой точки зрения, то какой слуга закона в здравом уме поставит под удар всю карьеру, только чтобы доказать, что в ночь 7 марта 1988 года в каком-то богом забытом закоулке Западного Балтимора барыга Вонючка пристрелил торчка Зассанца из-за долга в 35 долларов? И все же присяжные в окружных судах часто предпочитают представлять себе мрачные застенки, свет в глаза и удары по почкам, не оставляющие следов. Однажды балтиморский детектив проиграл дело, когда подсудимый заявил, что признание из него вырвали два детектива, избив телефонным справочником. Детектив по закону был изолирован от заседания и не слышал этих показаний, но, когда он вышел за кафедру, адвокат спросил его, какие предметы находились в комнате во время допроса. – Стол. Стулья. Бумага. Пепельница. – А в комнате был телефонный справочник? Детектив задумался и вспомнил, что да, он искал в справочнике адрес. – Да, – признал он. – «Желтые страницы». Только когда адвокат с намеком посмотрел на присяжных, коп понял, что здесь что-то неладно. После вердикта о невиновности детектив зарекся начинать допрос раньше, чем уберет из комнаты все лишнее.