Правдоподобности признания может повредить и течение времени. Чтобы сломать человека в допросной и тот сам признался в уголовном преступлении, требуются часы непрерывных усилий, и все же с какого-то момента эти же часы ставят показания под сомнение. Даже в лучших условиях требуется от четырех до шести часов, чтобы сломать подозреваемого; оправданы восемь-десять-двенадцать, если его кормят и водят в туалет. Но если тот проведет в закрытом помещении без консультации юриста больше двенадцати часов, тут даже у сочувствующего судьи язык не повернется назвать признание или показания по-настоящему чистосердечными. А откуда детектив знает, что он взял нужного человека? Нервозность, страх, смятение, враждебность, меняющиеся или противоречивые показания – все это признаки того, что человек в допросной лжет, особенно в глазах детектива – человека, подозрительного от природы. Увы, это же признаки того, что у человека стресс, а как тут обойтись без стресса, когда тебя обвиняют в совершении преступления, караемого смертной казнью. Однажды Терри Макларни размышлял, что лучший способ выбить подозреваемого из колеи – развесить во всех трех допросных список признаков, выдающих обман: Нежелание сотрудничать. Излишнее желание сотрудничать. Много говорит. Мало говорит. Идеальная версия. Запутанная версия. Часто моргает, избегает зрительного контакта. Не моргает. Таращится. И все же пусть признаки в самом процессе двусмысленны, ни с чем не спутаешь тот критический момент, тот свет в конце туннеля, когда виновный готов сдаться. Потом, когда он подпишет каждую страницу и снова будет сидеть один в кабинке, у него останется только усталость и иногда депрессия. Если он слишком падет духом, можно даже ожидать попытку самоубийства. Но это уже эпилог. Пик эмоций виновного наступает в холодные мгновения перед тем, как он открывает рот и тянется к Выходу. Еще не успел он попрощаться с жизнью и свободой, как уже капитулирует его тело: глаза туманятся, челюсть слабеет, он обмякает и приваливается к стене или столу. Некоторые упираются в стол головой. Некоторых тошнит, они хватаются за живот, словно проблема – в пищеварении; некоторых даже рвет. В этот критический момент детективы говорят подозреваемым, что их и в самом деле тошнит – тошнит от собственной лжи, тошнит от укрывательства. Говорят, что пора перевернуть страницу, что им самим же полегчает, если рассказать правду. Как ни поразительно, многие действительно в это верят. Стоит потянуться к краю того высокого окошка, как они уже верят каждому слову. – Это же он на тебя напал, правильно? – Да, это он напал. Выход ведет только внутрь. Четверг, 10 марта – Шестьдесят четыре тридцать один. Гарви слушает десять секунд молчания, потом повторяет в микрофон: – Шестьдесят четыре тридцать один. В эфире тихо. Детектив делает рацию «кавалера» погромче, потом наклоняется к индикатору частоты. Седьмой канал, как и должно быть. – Шестьдесят четыре тридцать один, – повторяет он, отпускает кнопку на микрофоне и продолжает уже не по протоколу: – Ву-ху-у… Есть кто дома в Западном? Алло-о-о… На пассажирском смеется Кинкейд. – Шестьдесят четыре тридцать один, – бормочет наконец диспетчер с намеком лишь на легкое раздражение. Известный факт: от тех, кого назначают в полицейское подразделение связи, требуют, чтобы они говорили так, будто целый месяц смотрели турниры по боулингу. То ли из-за работы, то ли из-за металлического скрипа трансляции, но голос среднестатистического полицейского диспетчера всегда находится на спектре где-то между скукой и медленным умиранием. Как минимум в Балтиморе мир окончится не взрывом, а утомленным рассеянным бубнежом сорокасемилетнего сотрудника, просящего у патруля «десять-двадцать» ядерного гриба, а затем назначающего происшествию семизначный номер. Гарви снова зажимает кнопку. – Да, мы в вашем районе, и нам нужны патрульные и ОБН на Калхун и, э-э, Лексингтон, – говорит он. – Десять-четыре. Когда они вам нужны? С ума сойти. Гарви подавляет желание спросить, будет ли удобно в выходные после Дня труда. – Как можно быстрее. – Десять-четыре. Еще раз, ваши десять-двадцать? – Калхун и Лексингтон. – Десять-четыре. Гарви возвращает рацию на металлическую подставку и откидывается на спинку водительского сиденья. Сдвигает вниз по переносице очки с широкой оправой, массирует темно-карие глаза большим и указательным пальцами. Очки – неуместный аксессуар. Без них Гарви – вылитый балтиморский коп; в них скорее смахивает на презентабельного бизнесмена, каким его хотел видеть отец. В целом внешний вид Гарви явно корпоративный: темно-синий костюм, голубая рубашка, галстук с красно-синими полосками республиканцев, начищенные бостонские туфли – ансамбль бизнесмена дополнительно подчеркнут набитым папками и рапортами темно-коричневым чемоданом, который ездит между домом и офисом. Изящная, неприметная одежда – на первый взгляд, под стать совершенно заурядному высокому и складному телу. Как и тело, лицо у детектива длинное и худое, с опрятными усами и высоким лбом, уходящим в аккуратно причесанные редеющие черные волосы, подстриженные ежиком. Если не считать выпирающего револьвера 38-го калибра на бедре, от Гарви так и несет менеджером отдела продаж или – в день, когда он пускает в ход пиджак в тонкую полоску, – вице-президентом маркетинга. При первой встрече неподготовленный гость убойного может вполне объяснимо спутать Гарви с кем-нибудь из отдела планирования и исследования – руководителем среднего звена, который того и гляди достанет из чемодана блок-схемы и квартальные прогнозы и объяснит, что бытовые убийства и ограбления снизились, но фьючерсы наркоубийств продолжат показывать в последний квартал устойчивый рост. Этот образ, конечно, разваливается, как только мистер Стиль открывает рот и сыпет обычным жаргоном полицейских отделений. У Гарви, как и почти у всех детективов отдела, мат отскакивает от зубов с натренированным ритмом в духе «ебать эту ебанину», что на фоне окружающего насилия и отчаяния кажется даже какой-то странной поэзией. – И где ебаные патрульные? – говорит Гарви, возвращая очки на место и глядя по сторонам Калхун. – Я не собираюсь тратить на этот дом весь ебаный день. – Такое, сука, ощущение, будто ты этого ебучего диспетчера разбудил, – отзывается с пассажирского Кинкейд. – А теперь он будит еще какого-нибудь ебаната. – Ну, – говорит Гарви, – хороший полицейский не знает холода, голода, усталости или сырости. Девиз Патрульного. Кинкейд смеется, потом открывает пассажирскую дверь и выходит наружу, поразмять на тротуаре ноги. Проходит еще две минуты, когда за «кавалером» наконец пристраивается одна патрульная машина, потом другая, третья. На углу собираются трое патрульных и недолго совещаются с детективами. – Здесь кто-нибудь знает, где носит ваш ОБН? – спрашивает Гарви. В случае, если при облаве будут обнаружены наркотики, не помешало бы иметь под рукой районный наркоотдел по той простой эгоистичной причине, что сдавать дурь в отдел вещдоков, даже в малых объемах, – тот еще геморрой. – Диспетчер сказал, все заняты, – говорит патрульный, первый прибывший на перекресток. – Еще на час-два. – Ну и хрен с ними, – говорит Гарви. – Но это значит, что кому-то здесь придется сдавать наркоту, если найдем. – Тогда давайте не найдем, – говорит напарник первого полицейского. – Ну, если будет, я бы все-таки забрал, чтобы что-то иметь на своего подозреваемого, – говорит Гарви. – Так-то мне пофиг… – Давайте тогда я, – предлагает второй патрульный. – Мне все равно сегодня еще в штаб. – Истинный джентльмен, – отвечает ему с улыбкой третий патрульный. – И пусть другие говорят о тебе что угодно. – В какой дом идем? – спрашивает первый. – Пятый. Северная сторона улицы. – Три-семь? – Ага, там одна семья. Мать, дочь и парень по имени Винсент. Волноваться стоит только из-за него. – Его в КПЗ? – Нет, но если он будет дома, то поедет в центр. Мы чисто ради обыска. – Ясно. – Кто зайдет к дому сзади? – спрашивает Гарви. – Давайте я. – Ладно, тогда вы двое – с нами с парадного. – Ага. – Погнали. И местные возвращаются к машинам, сворачивают за угол на Файет. Первая машина объезжает квартал до заднего переулка, ведущего к задворкам дома; оставшиеся две и «кавалер» между ними с визгом тормозят перед мраморным крыльцом. Гарви и Кинкейд мчатся за молодыми патрульными к двери. Если б у них был ордер на арест, если бы Винсент Букер обвинялся в убийстве отца и Лины Лукас, то детективы шли бы в бронежилетах, с оружием наизготовку, и если бы дверь дома не открыли на первый же стук, то ее бы вышиб стальной таран или сапог патрульного. Еще облава стала бы актом управляемого насилия в том случае, если бы ордер выписал детектив из отдела наркотиков. Но сейчас нет оснований считать, что Винсенту Букеру захочется поиграть в десперадо[36]. И те улики, которые разыскиваются по ордеру, вряд ли кто-то проглотит или смоет в туалет. На громкий стук отвечает молодая девушка. – Полиция. Откройте. – Кто там? – Полиция. Откройте немедленно. – Что вам надо? – спрашивает она рассерженно, приоткрывая дверь. Первый патрульный распахивает ее до конца, и все врываются мимо девушки. – Где Винсент? – Наверху.