– Браун, ты говна кусок. – Сэр? – Я назвал тебя куском говна. Дэйв Браун отрывается от последнего номера «Роллинг Стоун» и вздыхает. Дональд Уорден на взводе, а значит, ничего хорошего не жди. – Дай четвертак, – говорит Уорден, протягивая руку. – Так, еще раз, – говорит Браун. – Я тут сижу за столом, читаю журнал… – Свой журнальчик для арт-школ, – перебивает Уорден. Браун устало качает головой. Хотя его недавние творения ограничиваются схематичными трупами в набросках мест преступлений, Дэвид Джон Браун действительно выпускник Мэрилендского института искусств. На взгляд Уордена, одно это ставит под сомнение его трудоспособность как детектива. – Читаю журнал о рок-н-ролле и поп-культуре, – продолжает Браун, – никого не трогаю, и тут входишь ты и именуешь меня фекалией. – Фекалия. Это что еще за хрень? Я в этих ваших институтах не учился. Я просто бедный глупый оболтус из Хэмпдена. Браун закатывает глаза. – Четвертак давай, говорю. И так с тех самых пор, как Дэйв Браун прибыл в отдел убийств. Раз за разом Уорден требует 25 центов у младших детективов, а потом просто не отдает. Причем он не спускается к автоматам «Мэк», не жертвует в кофейный фонд – просто берет как подношение. Браун роется в кармане, потом бросает деньги. – Вот же кусок говна, – повторяет Уорден, поймав монету. – Может, начнешь принимать вызовы, а, Браун? – Я только что раскрыл убийство. – Да? – Уорден подходит к столу Брауна. – Раскрой-ка вот это. Здоровяк нависает над стулом Брауна, его промежность – на уровне рта младшего детектива. Браун визжит в притворной истерике, на шум приходит Терри Макларни. – Сержант Макларни, сэр, – кричит Браун, когда Уорден чуть ли не наваливается на него. – Детектив Уорден принуждает меня к половым актам, запрещенным законом.[41] Я требую у вас как непосредственного начальника… Макларни улыбается, отдает честь и разворачивается на каблуке. – Продолжайте в том же духе, орлы, – говорит он и уходит в главный офис. – Отвали от меня, блин! – вопит Браун, устав от шуток. – Оставь меня уже в покое, гребаный полярный медведь! – О-о-о-о, – говорит Уорден, попятившись. – Вот теперь я знаю, как ты думаешь обо мне на самом деле. Браун молчит, пытаясь продолжить чтение. Здоровяк ему не дает. – Ты… говна… Браун вперяет в детектива взгляд, а его правая рука незаметно подползает к наплечной кобуре, тяжелой от длинноствольного 38-го калибра. – Осторожно, – говорит Браун. – Я сегодня принес крупную артиллерию. Уорден качает головой, потом идет к вешалке искать сигары. – Какого хрена ты прохлаждаешься с журналом, Браун? – спрашивает он, закуривая. – Почему не работаешь по Родни Триппсу? Родни Триппс. Мертвый наркодилер за рулем своей роскошной машины. Ни свидетелей. Ни подозреваемых. Ни улик. Спрашивается, какого хрена там работать? – Знаешь, я здесь не единственный с открытым делом, – изможденно говорит Браун. – Я вижу пару красных имен и у тебя. Уорден молчит, и на секунду Браун жалеет, что не может забрать слова обратно. Офисные перебранки всегда существуют на грани, но время от времени черту переходят. Браун знает, что Здоровяк, получив два новых дела, впервые за три года по-настоящему сдает; что важнее, следственный бардак Монро-стрит тянется до сих пор. В итоге Уорден целыми днями гоняет два десятка свидетелей в зал большого жюри на втором этаже здания суда Митчелла, потом ждет в коридоре, пока Тим Дури, старший прокурор по делу, изо всех сил воссоздает таинственное убийство Джона Рэндольфа Скотта. Уордена тоже вызывали к тем же присяжным, и некоторые задавали резкие вопросы о действиях служащих полиции во время погони за Скоттом – особенно после прослушивания переговоров Центрального района. И у Уордена ответов нет; дело начинается и кончается на теле молодого человека в переулке Западного Балтимора и на личном составе Западного и Центрального районов, заявляющем о своем неведении. Что неудивительно, единственный гражданский свидетель Уордена – тот, кого в газете назвали возможным подозреваемым, – отказался давать показания перед большим жюри, воспользовавшись правом Пятой поправки против самооговора. Сержанта Уайли, который обнаружил тело и от кого потребуют объяснить радиопередачу с просьбой прекратить розыск, в качестве свидетеля не вызывали. Прибережем Уайли как крайнюю меру, объяснил Дури Уордену, ведь если он виновен, то он тоже воспользуется Пятой поправкой. И тогда, сказал прокурор, нам мало что остается: если позволим ему не давать показания, он так и выйдет из зала суда, оставив нас без улик для обвинительного акта. А если предложим ему иммунитет за показания, тогда что? Что, если Джон Уайли, получив иммунитет, признается, что это он застрелил пацана? Тогда, объяснил Дури, мы раскроем преступление, но не сможем наказать преступника. После суда каждый будний день Уорден проводит ночи в ротации, ездит на огнестрелы, самоубийства и – неизбежно – новые убийства. И впервые со времен перевода в убойный у него нет ответа и на них. Учитывая, что вся группа держится на Уордене, из-за этой тенденции занервничал даже Макларни. Всем детективам достаются висяки, но два висяка подряд у Уордена – что-то неслыханное. В недавнюю полуночную смену Макларни указал на красные имена на доске и объявил: – Одно скоро раскроют, – и добавил – не столько, чтобы убедить остальных, сколько чтобы услышать это самому: – Дональд не потерпит два висяка подряд. Первое дело – мартовское наркоубийство на Эдмондсон-авеню, уличный огнестрел, единственный потенциальный свидетель – четырнадцатилетка, сбежавший из детской колонии. Найдут ли его и расскажет ли он, что видел, – все еще неизвестно. Но второе – ссора на Элламонт, переросшая в убийство тридцатилетнего мужчины, – оно в обычном порядке должно быть данкером. Дуэйну Дикерсону дважды выстрелили в затылок после вмешательства в уличные разборки, и, когда всех доставили на допрос в центр, Уорден раздобыл лишь одну удручающую истину: похоже, никто не знал стрелка или, если на то пошло, какого черта он делает в Балтиморе с пушкой. По всем показаниям – и здесь свидетели сходились во мнении – стрелок не имел отношения к изначальной ссоре. Может, Макларни и нравится думать, что Уорден просто не в состоянии допустить два красных убийства на своем счету, но если по убийству Дикерсона не позвонят, то ему мало что остается, кроме как проверять остальные рапорты о нападениях с огнестрельным оружием из Юго-Запада и уповать на совпадение. Так Уорден и заявил сержанту, но Макларни услышал только отголоски Монро-стрит. В его понимании, департамент натравил его лучшего детектива на других копов – и один бог знает, как это может повлиять на такого человека, как Уорден. Макларни вот уже два месяца пытается вытащить его из убийства Скотта, потихоньку возвращая в ротацию. Новые убийства приведут его в чувство, думает он. Стоит вернуться на улицы, как он станет прежним. Но Уорден уже не прежний. И когда Браун проронил фразочку о красных именах на доске, он вдруг погружается в холодное молчание. Перебранки, жалобы, юмор мужской раздевалки – все это сменилось на угрюмость. Браун это чувствует и меняет тон, стараясь теперь спровоцировать Здоровяка, а не отбиваться от него. – Что ты ко мне вечно лезешь? – спрашивает он. – Почему никогда не лезешь к Уолтемейеру? Вот Уолтемейер ездит в субботние дневные смены тебе за бейглами в Пайксвилл? Уорден молчит. – Какого хрена ты не лезешь к Уолтемейеру? Браун, конечно, сам знает ответ. Уорден не полезет к Уолтемейеру, у которого за спиной больше двадцати лет в окопах. Он будет лезть к Дэйву Брауну, проработавшего всего тринадцать лет. И по той же причине Дональд Уолтемейер не поедет в семь утра за бейглами в Пайксвилл. Их привозит Браун, потому что он новенький, а Уорден его муштрует. И когда такому, как Дональд Уорден, захочется десяток бейглов и полфунта овощной икры, новенький сядет в «кавалер» и помчит хоть в Филадельфию, если понадобится. – Вот и вся моя благодарность, – говорит Браун, все еще подначивая старшего. – А ты что хочешь, чтобы я тебя расцеловал? – наконец отзывается Уорден. – Ты даже привез не чесночные. Браун закатывает глаза. Чесночные бейглы. Хреновы чесночные бейглы. Они якобы полезны для давления Здоровяка, и, когда Браун привозит в выходные луковые или маковые, Уорден потом весь день не затыкается. Не считая образа Уолтемейера, запертого в большой допросной с шестью бухими греками-стивидорами, главная фантазия Брауна – как он прибывает в пять утра в субботу на газон Уордена и швыряет шесть-семь десятков чесночных бейглов в окно его спальни. – Не было у них чесночных, – говорит Браун. – Я спрашивал. Уорден отвечает взглядом, полным презрения. То же выражение у него на фотографии с места преступления в Черри-Хилле, которую Браун забрал в личную коллекцию, и говорит оно следующее: «Браун, говна кусок, как тебе в голову-то пришло, что эти пивные банки имеют отношение к преступлению». Однажды Уорден уйдет на пенсию, и тогда новым центром группы Макларни может стать и Дэйв Браун. Но до тех пор его жизнь обречена на ад по выбору Уордена. Однако ад Уордена – дело его же рук. Он любил свою работу – может, даже слишком, – а теперь у него кончается время. Вполне понятно, что ему трудно с этим смириться: двадцать пять лет он каждый день приходил на службу, вооруженный знанием, что, какое бы дело ему ни поручил департамент, он сможет блеснуть. Так было всегда, начиная с периода в Северо-Западном – продолжительного срока, пока работа в районе не стала для него второй натурой. Черт, да он до сих пор не может приехать туда на убийство, не увидев знакомые с давних лет места или людей. Уорден с самого начала недолюбливал писать рапорты, зато вряд ли кто-то лучше него читает улицу. На посту ничего не избегало его внимания: у него просто поразительная память на лица, на адреса, на происшествия, о которых давно позабыли остальные копы. В отличие от остальных детективов отдела, Уорден никогда не берет на выезд блокнот просто потому, что все может запомнить сам; в отделе любят подшучивать, что Уордену хватает спичечного коробка, чтобы записать детали трех убийств и одной перестрелки с участием полиции. В суде адвокаты часто просят его показать записи, а потом удивляются, когда он заявляет, что их нет. – Я и так все помню, – сказал он одному адвокату. – Спрашивайте. В бессобытийные ночи Уорден садится в «кавалер» и катается по наркорынкам или в центре – через Мясной ряд на Парк-авеню, где перед гей-барами торгуют собой парни. После каждой поездки он заносит в память четыре-пять новых лиц – еще четыре-пять жертв или преступников, которые однажды попадут в папку с делом. Это не настоящая фотографическая память, но что-то вроде, и, когда Уорден наконец перевелся в центр, в бывший отдел розыска беглых преступников, все сразу поняли, что он уже не вернется к работе полицейским в штатском на Северо-Западе. Он рожден быть детективом. В угрозыске он задержался не только из-за превосходной памяти – хотя и она не лишняя, когда разыскиваешь беглеца из тюрьмы, или сравниваешь серию ограблений в городе и о́круге, или вспоминаешь, в каких перестрелках на западной стороне пользовались автоматическим пистолетом девятимиллиметрового калибра. Но все-таки слоновья память – неотъемлемая часть уорденовского подхода к полицейской работе, как и ясность мышления, целеустремленность и желание говорить со всеми прямо, при этом требуя, что они должны отвечать тем же. Уорден свое на улицах отвоевал, но, несмотря на габариты, к насилию никогда склонен не был, и пистолет – который он то и дело грозился заложить в ломбард, – почти не сыграл роль в его карьере. Его суровость, его насмешливые оскорбления в инструктажной были просто спектаклем, и об этом знали все, от Брауна до Макларни. Конечно, его рост был внушительным, чем Уорден нередко пользовался. Но в конечном счете он работал головой, и его мышление было столько же текучим, сколько и отточенным. На месте преступления он запоминал не только улики, но и все и вся на периферии. Часто Рик Джеймс отрывался от рутинного осмотра и замечал Уордена на расстоянии квартала – белая махина в море черных лиц. И провалиться ему на месте, если он не вернется с каким-нибудь фактом о покойном. Любого другого детектива прожигали бы глазами, а то и поливали матом, но он как-то умудрялся повлиять на шпану, недвусмысленно давал понять, что пришел навести порядок. Если они уважают жертву, если хотя бы задумывались о том, чтобы сказать что-то полезное для детектива, то вот их шанс. Отчасти дело в ворчливой отеческой манере Уордена. Эти голубые глаза, брыли, редеющие седые волосы – он словно патриарх семьи, чье уважение потерять не захочется. Во время опросов и допросов он говорил тихо, устало, с таким лицом, что ложь казалась непростительным грехом. Черные и белые, мужчины и женщины, геи и натуралы – Уорден у всех вызывал доверие, заслонявшее его профессию. Те на улице, кто презирал любого блюстителя порядка, с Дональдом Уорреном заключали сепаратный мир. Однажды, когда он уже работал в угрозыске – на ограблениях вместе с Роном Грейди, – мать арестованного парня грозилась подать жалобу в отдел внутренних расследований из-за жестокого обращения. Ей сказали, что Грейди избил ее сына в районном КПЗ. – Грейди его не бил, – ответил Уорден. – Это я бил. – Ну ладно, мистер Дональд, – объявила мать. – Раз уж вам пришлось его ударить, он, вестимо, заслужил. Но вообще-то он редко бил людей. Редко была нужда. В отличие от многих других копов, с которыми он выпустился из академии – и многих полицейских помоложе, – он не был расистом, хотя у парня, выросшего в Хэмпдене, белом анклаве рабочего класса, хватало возможностей к этому пристраститься. Да и Балтиморский департамент – не самое толерантное окружение для формирования ума; там встречались копы и на двадцать лет младше Уордена, которые, насмотревшись на уличные сцены, забивались в психологическую пещеру и проклинали поголовно всех ниггеров и либеральных педиков, просравших страну. И все же Уорден, не имея за душой ничего кроме среднего образования и военной подготовки морпехов, не поддался. Некую роль сыграла его мать: она была не из тех, кто приносил предрассудки в дом. Повлияла и долгая работа в паре с Грейди – не мог же он уважать и защищать черного детектива, а потом разбрасываться словечками вроде «ниггер» и «жаба», будто они ничего не значат. У его чуткости имелось еще одно достоинство. Уорден был одним из редких белых детективов в отделе убийств, кто мог сесть напротив черного пятнадцатилетки и четко дать понять – не более чем взглядом и парой слов, – что сейчас они оба начинают с чистого листа. Уважение порождает уважение, презрение порождает понятно что. Любой зрячий человек видел, что он говорит честно. Например, именно Уорден завоевал доверие геев, когда в районе Маунт-Вернон в центре началась серия убийств гомосексуалов. Из-за долгой истории притеснений, как реальных, так и мнимых, многие в сообществе геев все еще сторонились департамента. Но Уорден мог зайти в любой клуб на Парк-авеню, показать бармену несколько фотографий из BPI[42] и получить честный ответ. Его слово было кремень, а его работа – не осуждать и не угрожать. Он не требовал, чтобы кто-то признавался в ориентации или официально заявлял о преступлении. Он просто спрашивал: человек на фотографии – тот же, что работает в барах, тот же, кто избивает и грабит своих клиентов? Когда убийства в Маунт-Верноне раскрыли, Уорден повел всю свою группу в гей-бар на бульваре Вашингтона, где угостил всех присутствующих, а потом, к восхищению сослуживцев, пил бесплатно до конца вечера. Даже в отделе убийств, где без маломальского таланта и ума не обойтись в принципе, Уордена считали редким активом – копом из копов, настоящим следователем. За три года в убойном он работал в полуночных и двойных сменах наравне с молодыми и показал, чему могут научить двадцать пять лет службы, в то же время перенимая новые приемчики. До Монро-стрит Уорден казался если и не совсем непогрешимым, то неуязвимым. До Монро-стрит казалось, что он будет закрывать дела вечно. Джон Скотт, покойник в переулке в кружке копов из Западного, стал, проще говоря, первым провалом. Не считая эмоционального груза из-за подозрений по отношению к другим копам, из-за того, что лгут они, оказывается, не меньше остальных мразей на улицах, расследование Монро-стрит стало для Уордена тем же, чем для Пеллегрини стало убийство Латонии Уоллес. Раскрываешь десять убийств подряд и сам начинаешь верить, что ты всегда впереди. И вдруг приходит «красный шар», да еще с тяжелыми последствиями, и тут уже начинаешь задумываться, когда же это закончится – все эти дела, все рапорты, все ранения всех покойников на всех местах преступлений. Столько преступлений, что имена и лица теряют смысл, что люди, лишенные свободы, и люди, лишенные жизни, сливаются в голове в единый печальный образ. Одно это уже весомый повод уволиться, но были и другие. Например, ему больше не требовалось поддерживать семью. Дети выросли, а жена после десяти лет уже привыкла к раздельной жизни. Они пришли к равновесию: Уорден не просил развода – и жена, как он знает, не попросит. Что касалось финансов, после отставки Уордену гарантировалась пенсия в размере 60 процентов от зарплаты, так что терял он немного. Он больше зарабатывал на выходных, доставляя клиентам меха из летнего склада; еще он строил дом, купленный в Бруклин-парке. Он был рукастым, а на ремонте точно можно немало заработать. Собственно, и Джей Лэндсман делал тысячи долларов в своей компании, которой занимался в свободное время: все шутили, что Лэндсман может раскрыть убийство твоей матери за неделю – или за четыре дня, если еще закажешь у него новый настил для задней веранды. На другой чаше весов, напротив финансов, были две весомые причины остаться. Первая – Диана, рыжая секретарша из отдела специальных расследований дальше по коридору, которая своей отважной кампанией по приручению Уордена завоевала восхищение и симпатию всего убойного. Уорден уже попался на крючок – об этом говорило хотя бы золотое кольцо на левой руке с надписью «Д и Д». Но даже если бы они женились завтра же – а Уорден пока еще не свыкся с мыслью о чем-то постоянном, – Диана не могла претендовать на полные льготы супруги полицейского, пока он не проработает в департаменте еще год. И Уордену, сорокадевятилетнему копу с гипертонией, уже приходилось задумываться о таких вещах.