Было кое-что и не такое практичное – отчетливый голосок на задворках разума, говоривший, что он рожден только для этой работы и никакой другой, голосок, говоривший, что здесь он наслаждается жизнью. В глубине души он хотел слышать этот голосок и дальше. Неделю назад Уолтемейер достал из архива дело об убийстве 1975 года – ограбление бара в Хайлендтауне, где на стрелка выписали ордер, но арест так и не произвели. Кто бы мог подумать, что пройдет еще тринадцать лет, прежде чем подозреваемый, наконец, всплывет в Солт-Лейк-Сити и расскажет другу о преступлении, которое, как он думал, все уже забыли? Кто бы мог подумать, что в папке все еще останется фотография ряда людей с опознания из 1975-го – где пятеро детективов стоят плечом к плечу рядом с одним настоящим подозреваемым? И кто же этот грузный молодой человек с густыми светлыми волосами и темно-синими глазами, что смотрит в камеру, стараясь выглядеть уголовником, а не детективом из отдела ограблений? Дональду Уордену на той фотографии тридцать шесть: жестче, подтянутей, броско разодетый в клетчатые штаны и полиэстеровый спортивный пиджак – приметы успешных балтиморских детективов прошлой эпохи. Уолтемейер, естественно, пустил снимок по рукам, словно раскопал мумифицированные останки какого-то древнего короля. Нет, сказал Уорден, мне таких сувениров даром не надо. Единственное, что спасло его в тот день – звонящий телефон и нападение с холодным оружием на западной стороне. Уорден, словно старый пожарный пес, пулей вылетел при звоне колокола. Схватил карточку с адресом и временем звонка и был на полпути к лифту раньше, чем опомнились остальные детективы. Так совпало, что его напарником по вызову был Кинкейд – другой двадцатилетний старожил, – и они вместе осмотрели место преступления на Франклинтаун-роуд. Самая обычная бытовая поножовщина: нож на газоне, кровавый след вел в дом. На полу гостиной посреди лужи лилово-красной крови трехметровой ширины лежал телефон, по которому муж вызвал помощь. – Господи, Дональд, – сказал Уорден. – Похоже, задели вену. – О да, – сказал Кинкейд. – Похоже. Снаружи, на крыльце, первый патрульный на месте преступления с ожидаемым безразличием писал протокол. Но дойдя до номеров детективов – кода департамента, обозначающего сотрудников в хронологическом порядке, – он поднял удивленный взгляд. – А-семь-ноль-три, – сказал Уорден. – А-девять-ноль-четыре, – сказал Кинкейд. Чтобы иметь букву «А», в номере, нужно было попасть на службу не позже 1967-го. Патрульный – сам «Д» – покачал головой. – А в убойный что, не берут никого со стажем ниже двадцати лет? Уорден промолчал, и Кинкейд перешел к делу. – Жертва в Университетской? – спросил он. – Да. В реанимации. – Как состояние? – Когда я приехал, пытались его стабилизировать. Детективы прошли обратно к «кавалеру», но резко развернулись, когда их поманил к месту, где нашли нож, другой патрульный, стоящий в компании шестилетнего мальчишки. – Этот молодой человек видел, что произошло, – сказал патрульный так, чтобы слышал ребенок, – и хотел бы все рассказать. Уорден присел. – Ты все видел? Мальчик кивнул. – ОТСТАНЬТЕ ОТ РЕБЕНКА, – закричала с другой стороны улицы женщина. – НЕ СМЕЙТЕ РАЗГОВАРИВАТЬ С НИМ БЕЗ АДВОКАТА! – Вы мать? – спросил патрульный. – Нет, но она не захочет, чтобы он беседовал с полицией. Я знаю. Тейвон – молчи. – Значит, не мать? – спросил, закипая, патрульный. – Нет. – Тогда валите на фиг, пока я и вас не закатал, – пробормотал патрульный тихо, чтобы мальчишка не слышал. – Все ясно? Уорден обернулся к ребенку. – Что ты видел? – Видел, как Бобби побежал за Джин. – Точно? Мальчик кивнул. – А когда догнал, она его порезала. – Он сам налетел на нож? Налетел случайно – или Джин хотела его порезать? Мальчик покачал головой. – Она вот так была, – сказал он и поднял руку ровно, не двигая. – Да? А как тебя зовут? – Тейвон. – Тейвон, ты нам очень помог. Спасибо. Уорден с Кинкейдом вывели «кавалер» из растущей массы патрульных машин и поехали на восток, в реанимацию Университетской больницы, уверенные, что теперь действует Шестое правило из руководства убойного. А именно: Когда в деле о нападении сразу опознают подозреваемого, жертва обязательно выживает. Когда подозреваемого не опознают, жертва обязательно умирает. И в самом деле правило подтвердилось при встрече с Корнеллом Робертом Джонсом, тридцать семь лет, лежащим на спине в дальней процедурной, будучи в сознании и здравом уме, пока блондинка-ординаторша – причем весьма привлекательная блондинка-ординаторша – зажимала ему рану на внутренней стороне левого бедра. – Мистер Джонс? – спросил Уорден. Жертва, морщась под кислородной маской от боли, кивнула. – Мистер Джонс, я детектив Уорден из департамента полиции. Вы меня слышите? – Слышу, – пробубнила жертва из-под маски. – Мы приезжали к вам домой, и там говорят, что ваша подружка – или это ваша жена?.. – Жена. – Говорят, вас порезала жена. Так все и произошло? – Еще как порезала, – сказал он, снова поморщившись. – Вы не налетели на нож сами, точно? – Ни хрена. Она прям воткнула. – И если мы попросим оформить ордер на вашу жену, вы завтра не передумаете? – Не-а. – Ну хорошо, – сказал Уорден. – У вас есть мысли, где она может находиться сейчас? – Не знаю. Наверное, дома у подружки, типа того. Уорден кивнул, потом взглянул на Кинкейда, который последние пять минут проводил настолько тщательный визуальный осмотр ординаторши, насколько позволяли обстоятельства. – Одно могу сказать, мистер Джонс, – протянул Кинкейд. – Вы сейчас в хороших руках. Очень хороших руках. Ординаторша вскинула глаза с раздражением и легким смущением. И тут Уорден лукаво улыбнулся от пришедшей в голову шутки. Он наклонился к уху жертвы: – Знаете, мистер Джонс, вам повезло, – театрально прошептал он. – Чего? – Вам повезло. Жертва, морщась от боли, покосилась на детектива. – Почему это? Уорден улыбнулся. – Ну, судя по всему, жена целилась в ваш прибор, – сказал детектив. – И, как я вижу, промахнулась всего сантиметров на пять. Корнелл Джонс под маской оглушительно расхохотался. Ординаторша тоже была на грани, еле сдерживалась. – Да уж, – сказал Кинкейд, – еще чуть-чуть – и вы бы сопрано пели, понимаете? Корнелл Джонс покатывался на каталке, хохоча и одновременно корчась от боли.