– Тебе нельзя за руль. – Да я в порядке. – Терри, ты же на фиг слепой. Макларни вскидывает глаза из-за последнего слова. Снова берет газету. Снова просматривает статью в поисках того, что никогда не сможет просочиться в газетные репортажи. – Я думал, напишут больше, – говорит он наконец. Пытается сложить газету, в итоге неловко мнет ее в левой руке. – Но Джин был хорош, да? – говорит он после паузы. – Хорошо выступил. – Да. – Его зауважали. – Да. – Хорошо, – произносит Макларни, и его словно налитые свинцом веки смыкаются. – Это хорошо. Сержант приваливается затылком к стене за диваном. Глаза наконец закрываются. – Надо домой, – еле ворочает языком он. – Разбуди в десять… Он спит, как на картине, – сидя, закинув ногу на ногу. На коленях – смятая газета, в мясистой правой ручище зажата полупустая бутылка пива. Пиджак не снят. Галстук перекручен, но цел. Очки в тонкой оправе, гнутые и мятые от полудюжины промахов, сползли по носу. Значок по-прежнему в правом верхнем кармане пиджака. Пистолет – серебристый короткоствольный револьвер 38-го калибра – по-прежнему в кобуре. Среда, 8 июня Есть совпадение отпечатков. Когда человеческий разум исчерпывает возможности, приходит время технологии поиграть мускулами и предложить свои улики. Диоды, транзисторы и кремниевые чипы дают результат, когда узор с правого указательного пальца сопоставляется с именами и адресами. Каждый бугорок, каждый заворот, каждый изъян учтены, каталогизированы и готовы к сравнению, и вот компьютер «Принтрак» выносит уверенный вердикт: Кевин Роберт Лоуренс Д. р. 9/25/66 3409, Парк-Хайтс-авеню Как и вся его братия, «Принтрак» – существо бездумное. Оно ничего не знает о деле, ничего – о жертве, практически ничего – об опознанном подозреваемом. И не может задавать вопросы, неизбежно вытекающие из находки. Все это достается детективу, который вытягивает затекшие ноги на металлическом столе и смотрит на распечатку, присланную снизу из лаборатории. И с какой это стати, задается он вопросом, отпечаток Кевина Роберта Лоуренса оказался на форзаце библиотечной книги об афроамериканских героях «Первопроходцы и патриоты»? И как так вышло, интересуется он далее, что эта книга найдена в сумке убитой девочки в Резервуар-Хилле? Хорошие и простые вопросы, немедленного ответа на которые у детектива нет. Имя «Кевин Роберт Лоуренс» ни разу не появляется в деле Латонии Уоллес и ни о чем не говорит ни одному детективу или приданному сотруднику. И не считая того, что мистера Лоуренса вчера арестовали за попытку кражи телятины на кости из бакалеи в Болтон-Хилле, его имя не коррелирует с какой-либо уголовной историей в базе данных Балтиморской полицейской системы идентификации. Детектив вынужден признать, что выглядит это малоперспективно. Вообще говоря, обычно идеальный подозреваемый по изнасилованию-убийству успевает нахватать для досье BPI что-то посущественнее одной-единственной кражи. И все же этот Лоуренс умудрился полапать библиотечную книжку маленькой девочки, не набрав никаких судимостей. Так-то если бы не его неудачный шоппинг, имя «Кевин Роберт Лоуренс», скорее всего, не произнес бы ни один детектив. Но мистеру Лоуренсу захотелось на ужин телятины, причем, видимо, подешевле, и из-за этого простого человеческого желания он теперь стал главным подозреваемым по делу Латонии Уоллес. Пойманный местным охранником и дождавшийся автозака Центрального района, двадцатиоднолетний Лоуренс был переправлен вчера вечером в КПЗ, где охранник нанес соответствующий объем чернил и получил карточку отпечатков пальцев со свежим номером BPI. За ночь карточка прошла по обычному маршруту в архив на четвертом этаже штаба, где ее по всем правилам внесли в «Принтрак», сравнивший новое поступление с сотнями тысяч карточек Балтиморского департамента. В идеале этот чудодейственный процесс должен приносить улики на регулярной и привычной основе. Но в городе Балтиморе, который язык не повернется назвать идеальным, «Принтрак» – как и любое другое технологическое чудо в криминологической лаборатории департамента – работает в соответствии с Восьмым правилом из руководства убойного: В любом деле, где нет подозреваемого, лаборатория не даст ценных улик. В делах, где подозреваемый уже сознался и опознан по меньшей мере двумя очевидцами, лаборатория выдаст на-гора совпадения по отпечаткам, по баллистике, по типу крови и по волокнам ткани. И все же к делу Латонии Уоллес – действительно важному убийству – это правило, похоже, не относится. Хоть раз лабораторная работа сдвинула забуксовавшее расследование с мертвой точки. Неудивительно, что внезапное совпадение отпечатков застает дело Латонии Уоллес на последнем издыхании – ведь Том Пеллегрини ровно в том же состоянии. Его кашель так и продолжается без улучшений, сил с каждым днем остается все меньше и меньше. Однажды утром, когда он пытался подняться с постели, ему показалось, что у него не двигаются ноги. Как во сне, когда пытаешься от чего-то убежать, а сам не двигаешься с места. Он снова сходил к врачу, тот поставил диагноз – дыхательная проблема из-за аллергической реакции. Но на что аллергия? У Пеллегрини в жизни не было аллергий. Врач предположил, что иногда аллергию, сдерживаемую защитными механизмами организма, может пробудить стресс. Затем вопрос: вы в последнее время не испытывали стресс? – Стресс? Я? Каждый день три месяца кряду Пеллегрини еле волочился в офис, таращился на одни и те же фотографии и читал одни и те же внутренние отчеты. И каждый день не менялось ничего. Каждый второй день он бродил по улицам Резервуар-Хилла, проверял подвал пустого дома либо кузов брошенной машины или пикапа в поисках недостающего места убийства. Заново изучил каждого значительного подозреваемого, опросил друзей, родственников и случайных знакомых Рыбника; и Рональда Картера, пытавшегося обвинить Рыбника; и Эндрю, парковавшегося на задворках и признавшегося, что выходил на улицу в ночь, когда там оставили тело. Работал и по свежим зацепкам, проверял то сексуального преступника, севшего за изнасилование ребенка в округе Балтимор, то педофила, который игрался с собой перед начальной школой. Отправлял их на полиграф в казармах полиции штата в Пайксвилле, где каждая проверка потенциального подозреваемого, казалось, напускала еще больше тумана. А когда ничего не помогло, он спустился в трасологическую лабораторию собачиться с ван Гелдером, старшим аналитиком. Так что там с черными пятнами на штанах девочки? Гудрон? Дорожный деготь? Можно хоть чуть-чуть сузить круг? В то же время Пеллегрини пытался не выбиться из ротации, ездить на перепадавшие вызовы и не терять интерес к дешевым огнестрелам и бытовой поножовщине. Однажды, допрашивая свидетеля по крайне маловажному акту насилия, он поймал себя на мысли, что у него нет сил даже на самые обязательные вопросы. Стало страшно. На тот момент он проработал в отделе убийств меньше двух лет – и уже так нешуточно выгорел. Колодец вычерпан до дна, пришлось признать Пеллегрини. Ничего не осталось. В начале июня он взял больничный на две с лишним недели, пытаясь вернуть в себе то, что когда-то и привело его в убойный. Спал, ел и играл с малышом. Потом еще спал. Не ездил в центр, не звонил в офис и по большей части старался не думать о маленьких мертвых девочках. И когда новости о совпадении отпечатков ложатся на стол Гэри Д’Аддарио, Том Пеллегрини все еще на больничном, и лейтенант решает – скорее из гуманистических, чем тактических соображений, – не вызывать его на службу. Другим детективам кажется сначала печальным, потом – немного ироничным, что старшего следователя нет, когда они налетают роем на жизнь Кевина Лоуренса, узнавая все, что можно, об этом нуле без палочки, вдруг свалившемся им манной небесной. В этом году Пеллегрини больше любого другого в отделе заслужил капельку надежды, и его отсутствие очень заметно, когда Дональд Кинкейд и Говард Корбин начинают отслеживать передвижения нового подозреваемого и искать его связи с какими-нибудь друзьями или родными в округе Резервуар-Хилла. Все в смене говорят себе и друг другу, что Пеллегрини должен присутствовать, когда они пробивают Лоуренса по базе NCIC, когда ищут в городской базе данных уголовное прошлое – которого не существует, но они чувствуют, что где-то оно быть должно, под другим именем или кличкой. Пеллегрини должен присутствовать, когда они беседуют с родными и друзьями Лоуренса. В первые часы после совпадения отпечатков они говорят себе, что Пеллегрини заслуживает присутствовать в тот праведный момент, когда это поганое дело наконец раскроется. Но поручают следствие Кинкейду и Корбину: Кинкейду – потому что он приехал на дневную смену раньше всех и попался Д’Аддарио под руку, когда ему только пришел отчет с «Принтрака»; Корбину, одному из динозавров на этаже детективов, – потому что теперь и он стал одержим убийством Латонии Уоллес. Стареющий щербатый тип, Корбин – результат двадцати лет в убойном и еще пятнадцати – в департаменте. Ему уже перевалило за шестьдесят пять, а также за момент, когда большинство копов обоснованно задумывается о пенсии, но по-прежнему отказывается пропускать и день работы. Ветеран, наверное, трех сотен мест преступлений, Корбин – живой осколок истории. Детективы постарше еще помнят времена, когда Корбин и Фьюри Казенс, двое из первых черных новобранцев в отделе убийств, знали всех и вся в Балтиморе и могли применить эти знания к любому делу. Тогда город был меньше, сплоченнее и почти весь принадлежал Корбину. Если стрелок отзывался на кличку Мак, Корбин спрашивал, это вы про восточного Мака или про западного Мака, или у нас речь про Большого Мака Ричардсона, или, может, про Ипподромного Мака, что на севере Авеню. Причем ответ не так уж важен, потому что у Корбина имелись два-три адреса каждого. В свое время он был действительно хорош. Но двадцать лет преобразили и город, и Корбина, выпихнув его в подразделение по профессиональным преступникам на другом конце шестого этажа: на самом деле все последние годы он воевал с этим решением, пытаясь доказать начальству, что возраст и диабет нисколько его не замедлили. Бился он благородно, но смотреть на это было больно. И в глазах любого детектива помоложе Корбин стал живым напоминанием о той цене, которую придется заплатить, если отдаешь департаменту полиции слишком много себя. Он до сих пор приходит ни свет ни заря, до сих пор заполняет ежедневные отчеты, до сих пор ведет дело-другое, но, если говорить прямо, подразделение по профессиональным преступникам – бумажное, всего-то пол-офиса и горстка людей. И Корбин это знает, и никогда этого не скрывает. Для него убойный навсегда останется землей обетованной, и дело Латонии Уоллес – его шанс на Исход. После месяца расследования Корбин спросил полковника Лэнэма, можно ли ему взглянуть на материалы, и полковник не смог придумать повод для отказа, хотя и он, и все вокруг отчетливо видели мотив. Но какая разница? Лэнэм решил, что дать перечитать дело матерому детективу не помешает. Никогда не знаешь, что заметит незамыленный глаз. А если по иронии судьбы Корбин действительно раскроет дело, то, может, он имеет полное право вернуться в другой конец коридора. К беспокойству Пеллегрини, после одобрения запроса Корбин немедленно переехал в допофис и апроприировал папку Латонии Уоллес. За ним последовала метель из бумажек, потому что он ежедневно документировал свою деятельность в длинных печатных текстах о любых зацепках. Скоро Пеллегрини запутался в материалах просто из-за объема – на его взгляд, во многом необязательного. Для него было важнее, что участие Корбина – полная противоположность подхода, который он отстаивал в служебной записке капитану. Тогда он призывал к обстоятельному, тщательному пересмотру существующих улик старшим и младшим детективами, знакомыми с делом. А теперь расследование снова стало проходным двором. И это Корбин выступит заменой Пеллегрини в погоне за Кевином Лоуренсом – или, по крайней мере, до тех пор, пока не подтвердит, что подозреваемый заслуживает внимания. «Если парень подойдет, – заверяет остальных в группе Лэндсман, – мы обязательно позвоним домой Тому». Но никто уже не хочет звонить на следующий день, когда детективы узнают у директора начальной школы Ютоу-Маршберн, что Кевин Роберт Лоуренс учился там с 1971-го по 1978-й. И никто не хочет звонить, когда всеохватный компьютерный поиск не находит ничего похожего на уголовное прошлое. И никто не хочет его дергать, когда семья Уоллес говорит, что ничего не знает о Кевине Лоуренсе и не помнит, чтобы он общался с жертвой. Через восемь дней после того, как имя без толку вбили в полицейский компьютер, в отдел убийств привозят самого Кевина Лоуренса, где он заявляет детективам, что ничего не знает ни о какой Латонии Уоллес. Впрочем, книгу о черных американских героях «Первопроходцы и патриоты» помнит. Увидев текст, он даже вспомнил школьное сочинение, которое давным-давно писал по этой книге из школьной библиотеки. Сочинение было о великих черных американцах, и, как помнит молодой человек, заработало пятерку. Но это же было больше десяти лет назад, говорит он. Почему его вообще об этом спрашивают? Следствие, исключившее вину Кевина Лоуренса, подходит к концу, как раз когда на службу возвращается Пеллегрини. То ли из-за везения, то ли из-за вселенского милосердия, то ли из-за всего сразу старший следователь только со стороны наблюдает, как остальные детективы расшибаются о стену тупика. Его буквально спасли от ужасного ощущения, когда драгоценная улика сводится к фантастическому совпадению – отпечаток больше десяти лет поджидал в книге непотревоженным, когда компьютер за миллион долларов вернет его к жизни, чтобы полторы недели дразнить нескольких детективов. Вместо того чтобы рухнуть из-за отпечатков в очередную психологическую пропасть, Пеллегрини умудряется вернуться с какими-никакими восполненными силами. Кашель никуда не делся, но усталости уже меньше. Через день-другой после возвращения на его столе в допофисе уже лежит манильский конверт с материалами на Рыбника. И пока детективы возвращают блаженного в неведении Кевина Лоуренса на свободу, к его безликой жизни, Пеллегрини – снова на Уайтлок-стрит, опрашивает других торговцев о привычках человека, остающегося самым перспективным подозреваемым. Более того, в тот самый день, когда Лоуренс нагоняет на детективов скуку своими школьными литературными похождениями, Пеллегрини берет ключи от «кавалера», пачку целлофановых пакетиков для улик и направляется в выгоревший магазин на Уайтлок-стрит, где за неделю до убийства работал Рыбник. Детектив уже несколько раз обшаривал пожарище в поисках любых подсказок, что девочка – живая или мертвая – когда-либо была внутри, но, к его досаде, всякий раз здание казалось не более чем обугленной и пустой оболочкой. Соседние торговцы даже сообщали, что Рыбник расчистил почти все за день-два до обнаружения тела. И все же, прежде чем приняться за дело с новыми силами, Пеллегрини осматривается еще разок. Успокоив совесть тем, что в развалинах не осталось ничего незамеченного, он ковыряет в паре мест почерневшие обломки. Кое-где сажа густая, маслянистая и, видимо, смешалась с гудроном от провалившейся крыши. На больничном Пеллегрини в голову пришла мысль, правда, натянутая. Он сам это признавал, учитывая, как мало пока что трасологическая лаборатория узнала о черных пятнах на штанах погибшей девочки. Но – была не была, говорит он себе: если у людей ван Гелдера будет с чем сравнить пятна, возможно, что-то из этого да получится. Время от времени и натянутые идеи срабатывают, со слабой надеждой мечтает детектив. Даже если образцы из магазина ничего и не дадут, они важны для него по другой причине: это его идея. Это он пришел к тому, что вещество на штанах девочки может совпадать с сажей в магазине Рыбника. Не Лэндсман. Не Эджертон. Не Корбин. По всей вероятности, говорит себе Пеллегрини, это очередной тупик в лабиринте, очередной одностраничный отчет в папке. И все равно – это его тупик, его отчет. Пеллегрини – старший следователь и мыслит как старший следователь. Он возвращается из Резервуар-Хилла с образцами сажи, лежащими на пассажирском сиденье, и впервые за многие недели чувствует себя детективом. Среда, 22 июня Клейвон Джонс лежит ничком во дворе проджектов, накрыв туловищем заряженный девятимиллиметровый кольт, которым так и не успел воспользоваться. Пистолет взведен, в патроннике находится патрон. Кто-то искал Клейвона, сам Клейвон искал кого-то – но опоздал. Дэйв Браун перекатывает тело, и мертвец смотрит на него – с белой пеной по краям рта. – Черт, – говорит Дэйв Браун. – А классный ствол. – Ого, красивый, – отмечает Эдди Браун. – Это что? 45-й? – Не, вроде бы реплика кольта. Сейчас выпускают девятимиллиметровые по образцу классического 45-го. – То есть он девятимиллиметровый? – Либо девятимиллиметровый, либо 38-й. Я видел рекламу таких игрушек в журнале ФБР. – Угу, – отзывается Эдди Браун, глянув на пистолет напоследок. – Не, ну красавец, конечно. Уже светло, около шести утра. День сулит жару. Вдобавок к гордому обладанию девятимиллиметровой репликой кольта мертвец – двадцатидвухлетний житель восточной стороны с худым и спортивным телосложением. Труп успел окоченеть, на макушке – одинокое пулевое ранение. – Он как будто пытался пригнуться, но не успел, – говорит малость заскучавший Эдди Браун. На обоих концах двора уже толкутся зеваки: опрос соседних домов в ряду не дал свидетелей, зато с утра пораньше посмотреть на тело вышло чуть ли не полрайона. Скоро последуют сразу четыре анонимных звонка – «Я хочу остаться моногамным», будет настаивать один осведомитель, – а также отчет от одного из платных информаторов Гарри Эджертона с восточной стороны. Вместе они и составят полную хронику смерти Клейвона Джонса. Запишем ее как сценарий номер 34 в каталоге драмы гетто: спор двух нариков из-за девчонки; драка на улице; угрозы налево и направо; пацан платит кокаином за то, чтобы Клейвону прострелили башку. Дэйва Брауна немало повеселит, что трое звонивших заявят, будто стрелок положил Клейвону в рот белый цветок. Этот цветок, поймет позже Браун, – всего лишь пена на губах мертвеца, которую смогла разглядеть толпа, встретившая детективов по прибытии на место преступления. Впрочем, все это потом. А пока Клейвон Джонс – просто дохлый черный с качественной пушкой, из которой ему так и не довелось выстрелить. Ни свидетелей, ни мотива, ни подозреваемых – стандартная мантра худанита.