Письмо выпало из рук Моуди. Ни слова, ни вздоха не исторглось из его уст. Молча, без слез он принял удар, молча взирал на обломки собственной жизни. Глава XIX Но вернемся в Саут-Морден и посмотрим, что там происходило в связи с помолвкой Изабеллы. Можно было бы сказать, что мисс Пинк, торжествующая и окрыленная, оторвалась от земли и воспарила до небес, но и эта фигура речи не передает в полной мере того душевного подъема, который испытала бывшая наставница благородных девиц, узнав о разговоре Изабеллы с Гардиманом. Под натиском тетушки, с одной стороны, и Гардимана, с другой, Изабелла могла лишь слабо защищаться, ссылаясь на собственные сомнения и опасения, но в конце концов сдалась на милость победителей. Как и тысячи других девушек в ее положении, она была далеко не уверена в собственных чувствах. Действительно ли Гардиман пришелся ей по сердцу или же его настойчивость постепенно заставила ее в это поверить – она уже не могла разобраться. Ее в равной мере ослепляло его происхождение и его известность, ведь по части лошадей он считался признанным авторитетом не только в Англии, но и во всей Европе. Могла ли она – да и любая женщина на ее месте – противостоять такой твердости духа и ясности цели, такой решимости рассчитывать во всем лишь на себя, а не на баронский титул? А как противостоять прочим личным достоинствам и внушительной наружности – которая тоже немало значит? Изабелла была очарована, это бесспорно; и все же… все же что-то ее смущало. В минуты одиночества она с невольной тоской думала о Моуди, и это сердило и озадачивало ее, ведь она всегда вела себя с ним честно, не подавала и малейшей надежды, что может когда-то ответить на его чувства. Но хотя ей не в чем было себя упрекнуть, странная печаль и сочувствие к этому человеку не оставляли ее. Бессонными ночами неясные голоса нашептывали Изабелле: «Вспомни о Моуди!» Что это – растущая в ее сердце безотчетная нежность к доброму другу? Она пыталась разобраться в себе и в собственных переживаниях, но, видимо, чувство – если только вообще оно не было плодом ее болезненного воображения – лежало где-то слишком глубоко, чтобы его можно было понять и оценить. Днем, среди предсвадебных хлопот, ночные мысли забывались. Она беспокоилась о том, что наденет на свадьбу, даже – втайне от всех – примеривалась к своей новой подписи: «Изабелла Гардиман». Словом, дни проходили гладко, не считая мелких стычек с тетушкой, да и в тех виновата была сама Изабелла. Несмотря на покладистый характер, в двух частных случаях она проявила необыкновенную твердость и не пошла ни на какие уступки. Во-первых, она отказалась написать Моуди и леди Лидьярд о своей помолвке; во-вторых, она решительно осуждала скрытность мисс Пинк в вопросе о причинах ее переезда в деревню. Лишь призвав на помощь все свое красноречие и напирая на интересы фамильной чести, тетушка смогла добиться ее молчаливого сообщничества. – Нет уж, милая моя! – заявила она. – Когда бы речь шла только о тебе, я бы не настаивала – поступай как знаешь! Но ведь в случае огласки и я, как твоя ближайшая родственница, буду обесчещена; более того, тень твоего позора падет на священную память твоих родителей! Этот напыщенный слог, который всегда был и остается коварным оружием в арсенале ханжества и предрассудка, сделал свое дело: с неохотою и тоской, но Изабелла все же согласилась молчать. Мисс Пинк решила сначала известить о помолвке Моуди, приберегая напоследок высшее наслаждение сообщить ее милости, что «совершенно невозможное», по словам заносчивой леди, событие свершилось: Гардиман сделал предложение. В тот момент, когда она собиралась запечатать письмо к Моуди, Изабелла подошла к столу и очень непоследовательно, с точки зрения тетушки, попросила разрешения добавить постскриптум к письму, которое она же сама так упорно отказывалась писать! Мисс Пинк не успела даже взглянуть на приписку племянницы: отложив перо, Изабелла тотчас же запечатала конверт, после чего на целый день удалилась в свою комнату с «головной болью», которая на самом деле была болью сердечной. Еще не все вопросы со свадьбой были решены, когда произошло событие, серьезно повлиявшее на дальнейшие планы Гардимана. Он получил письмо с континента, требующее немедленного ответа. Один из европейских монархов решил произвести коренные изменения в составе и снаряжении своего кавалерийского полка и просил Гардимана помочь ему в наиважнейшем деле покупки и отбора лошадей. Отказаться было совершенно невозможно – не столько из-за заманчивости предложения, сколько оттого, что сам Гардиман был многим обязан своему августейшему корреспонденту. Самое позднее через две недели ему придется уехать из Англии и пробыть в отлучке не менее месяца. С присущей ему стремительностью Гардиман предложил приблизить день свадьбы. Две недели между помолвкой и венчанием – срок по закону достаточный; тогда Изабелла сможет вместе с ним поехать за границу и провести восхитительный медовый месяц при дворе. Но девушка наотрез отказалась не только принять, но даже обсуждать такое предложение. И если мисс Пинк сетовала на слишком уж большую поспешность, то ее племянница приводила гораздо более веские доводы. Гардиман еще не известил о предстоящей женитьбе ни родителей, ни друзей, а Изабелла твердо решила не выходить за него, пока не убедится, что его семья отнесется к ней терпимо – даже если вряд ли стоит рассчитывать на более теплый прием. Однако Гардиман был не из тех, кто легко отступает от задуманного даже в мелочах – а тут затрагивались его глубоко личные интересы. Он все еще пытался поколебать решимость Изабеллы, когда с вечерней почтой принесли письмо, еще больше осложнившее обстановку. Письмо было от леди Лидьярд к мисс Пинк и содержало не что иное, как ответ на отправленное накануне извещение о помолвке Изабеллы. Ответ ее милости оказался на диво краток и выглядел так: «Леди Лидьярд подтверждает получение письма, в коем мисс Пинк просит не сообщать о случившейся в ее доме пропаже мистеру Гардиману по причине того, что мисс Изабелла Миллер помолвлена с мистером Гардиманом и может в случае огласки предстать перед ним в невыгодном свете. Мисс Пинк просят не беспокоиться. Леди Лидьярд и не собиралась посвящать мистера Гардимана в свои домашние дела. Посылая наилучшие пожелания в связи с предстоящим событием, леди Лидьярд не сомневается в искренности и благих намерениях мисс Пинк, но тем не менее решительно отказывается верить в то, что мистер Гардиман действительно полагает жениться на мисс Изабелле Миллер. Леди Л. переменит свою точку зрения не ранее, чем увидит собственными глазами заверенное надлежащим образом свидетельство о браке». Переходя на вторую страницу этого высокомерного – вполне в духе леди Лидьярд! – послания, мисс Пинк выронила сложенный листок с надписью: «Для Изабеллы». К своей приемной дочери леди Лидьярд обращалась с такими словами: «Я совсем уже собралась ехать опять к тебе, когда принесли письмо от твоей тети. Бедная моя обманутая девочка! Не могу передать, как я за тебя тревожусь! Ты и так уже отдана на откуп глупейшей из женщин, а теперь тебе грозит куда худшая беда – стать жертвой коварных замыслов развратника. Ради Бога, приезжай ко мне сейчас же – я позабочусь о тебе!» Это письмо – в изложении негодующей мисс Пинк – еще пуще подхлестнуло Гардимана, и он с новой решимостью принялся добиваться согласия Изабеллы. Девушка даже не пыталась бороться с его доводами и лишь упорно повторяла: не убедившись сперва в благосклонности родителей Гардимана, она не станет его женой. Гардиман, и без того раздосадованный недоверием леди Лидьярд, окончательно потерял самообладание, так выгодно отличавшее его при обычных обстоятельствах, и выказал властный, деспотический нрав, который в действительности был присущ ему от природы. Изабелла, оскорбленная резкостью его тона и выражений, тотчас освободила его от всех обязательств, а проще говоря, расторгла помолвку – и, не дожидаясь объяснений, вышла из комнаты. Оставшись вдвоем, Гардиман и мисс Пинк разработали план, который в достаточной мере учитывал щепетильность Изабеллы и в то же время ниспровергал возмутительные сомнения леди Лидьярд в честности намерений Гардимана: они уговорились торжественно и официально объявить о предстоящей свадьбе. Итак, через неделю на ферме, на открытом воздухе, решено было дать для друзей и родственников обед, на котором Изабелла предстанет перед гостями в качестве невесты Гардимана. Если родители примут приглашение, единственный аргумент Изабеллы против спешного заключения брачного союза отпадет сам собою. Тогда Гардиман, испросив на то высочайшего соизволения, задержится еще на несколько дней в Англии и успеет сыграть свадьбу еще до своего отъезда. Под давлением мисс Пинк Изабелла приняла извинения жениха и наконец согласилась (хотя без особой охоты) в случае благополучного знакомства с родителями обвенчаться с ним в один из ближайших дней. На следующее утро все приглашения были разосланы – все, кроме приглашений отцу и матери жениха. Гардиман, втайне от Изабеллы, решил все же лично переговорить с матерью, прежде чем звать на смотрины главу семьи. Подготовительные беседы принесли весьма скромные плоды. Встречаться со своим младшим сыном лорд Ротерфилд не пожелал, а быть у него на ферме в назначенный день в любом случае не мог, так как имел на это время другие важные дела. Но по настоятельной просьбе леди Ротерфилд он пошел на некоторые уступки. – Я всегда был невысокого мнения об Альфредовых умственных способностях, – заявил он, – особенно после того, как он отказался от серьезных планов на будущее, чтобы сделаться торговцем лошадьми. Начни мы сейчас противиться этой его новой затее – если не сумасбродной, то, во всяком случае, диковатой, – неизвестно, до каких крайностей он еще может докатиться! Помедлим пока с ответом, а я тем временем попытаюсь разузнать что-нибудь об этой юной особе из Саут-Мордена – ты, кажется, говорила, ее фамилия Миллер? Если выяснится, что девушка она порядочная, в меру образованная и с более или менее приличными манерами, тогда пусть его женится: все равно для общества он человек пропащий. К тому же мы должны признать за мисс Миллер одно безусловное достоинство: у нее нет родителей, а значит, сложностей с нею будет меньше. Словом, если в этом браке не окажется ничего чрезмерно скандального, то разумнее всего с ним смириться, тем более что предотвратить его мы с тобой все равно не можем. Не говори Альфреду о моих планах: боюсь, как бы он еще чего не выкинул. Просто передай, что я пока раздумываю, а ты, может, и почтишь своим присутствием его завтрак, обед или что там у них намечается – а если нет, то мы заранее предупредим, чтобы он на тебя не рассчитывал. Кстати, через пару дней мне нужно ехать в город по делам. Буду в клубе – постараюсь выпытать у кого-нибудь из друзей Альфреда, что им известно об этой его новой причуде. Вернувшись в Саут-Морден в настроении отнюдь не безоблачном, Гардиман, к своему недоумению, нашел Изабеллу грустной и подавленной. Весть о том, что мать Гардимана, возможно, будет на их званом обеде, нисколько ее не развеселила. Единственное объяснение, которого Гардиману удалось от нее добиться, – это что ее тяготит и угнетает ненастье, которое держится уже несколько дней. Не удовлетворенный таким ответом, Гардиман пожелал переговорить с мисс Пинк, но услышал, что мисс Пинк спуститься не может: у нее природная предрасположенность к астме, и, заметив первые признаки хвори, она по совету врача осталась сегодня в своей комнате. Гардиман вернулся на ферму в таком дурном расположении духа, что все, от объездчика лошадей до последнего помощника конюха, немедленно это почувствовали. Надобно сказать, что если причина затворничества мисс Пинк была названа верно – она действительно занемогла, – то, усомнившись в искренности Изабеллы, объяснявшей собственную меланхолию дурной погодой, Гардиман не ошибся. Утром она получила ответ Моуди на свой постскриптум к тетушкиному письму и к приезду жениха еще не вполне оправилась от потрясения. «Я покривил бы душою, сказав, что не огорчен новостью о Вашей помолвке, – писал Моуди. – Для меня это был тяжелый удар. Теперь, устремляя взор в будущее, я вижу впереди лишь безотрадную пустоту. Тут нет Вашей вины – Вас мне упрекнуть не в чем. Помню время, когда гнев мешал мне это признать, – тогда я говорил и делал много такого, в чем теперь горько раскаиваюсь. Но то время прошло. С тех пор как я проникся участием к Вашей беде, я стал гораздо мягче – хоть какая-то польза от всех моих несбыточных надежд и искреннего расположения к Вам. И сегодня я от всего сердца желаю Вам счастья, прочее же оставлю при себе. Несколько слов о деле, которым я занимаюсь с того печального дня, как Вы уехали от леди Лидьярд. Я имел основания надеяться, что кое-какую помощь в расследовании нам окажет сам мистер Гардиман. Но теперь это исключено – Ваша тетушка просила меня молчать, и я не вправе к нему обращаться. Я только хотел бы как-нибудь, в удобное для Вас время, рассказать Вам о ходе расследования; возможно, позднее, будучи уже супругой мистера Гардимана, Вы сами захотите задать ему те вопросы, которые при сложившихся обстоятельствах не могу задать я. Конечно, мои расчеты на то, что мистер Гардиман располагает нужными сведениями, могут и не оправдаться. Тогда, если расследование еще будет Вас интересовать, я просил бы Вас оставить его за мною и тем оказать наивысшее доверие Вашему давнему и преданному другу. Вам совершенно не нужно беспокоиться о затратах, в которые Вы меня якобы вводите. Я неожиданно унаследовал весьма приличное, по моим представлениям, состояние. Одновременно с письмом Вашей тетушки пришло письмо от адвоката, который просил меня зайти к нему в связи с делами моего покойного отца. Дня два я не мог заставить себя встретиться с ним – как, впрочем, и ни с кем другим. Наконец я собрался с духом и отправился к нему в контору. Вы, вероятно, слышали, что банк моего отца прекратил выплаты во время одного из биржевых кризисов. Его разорение объяснялось главным образом вероломством друга, который, заняв у него значительную сумму денег и отчисляя с нее отцовскому банку небольшой процент, несколько лет не признавался в том, что ссуженный ему капитал давно уже сгорел из-за неудачных спекуляций. Сын этого человека преуспел в делах и благородно выделил часть своих средств на погашение отцовских долгов. В результате половина от той суммы, что его отец должен был моему, уже выплачена мне как прямому наследнику кредитора, а со временем будет выплачена и вторая. Сбылись бы мои мечты – как радостно я разделил бы с Вами мое нежданное богатство! Теперь же мне с лихвою хватает и на жизнь – благо одному немного нужно, – и на все необходимые расходы по нашему с Вами общему делу. Да благословит Вас Господь, милая моя! В числе прочих подношений ко дню Вашей свадьбы я попрошу Вас принять и небольшой подарок от меня. Р. М.». Сам тон письма, трепетное внимание и забота о ней, сквозившие между строк, оказали на Изабеллу действие, прямо противоположное тому, какого мог ожидать Моуди. Она разрыдалась, и в тишине ее девичьей кельи прозвучали полные тоски и отчаяния слова: – Лучше бы я никогда не встречала Альфреда Гардимана, лучше бы я умерла раньше! День званого обеда приближался, а на пути его устроителей роковым образом вставали все новые и новые трудности. Врачебное искусство оказалось бессильно против астмы мисс Пинк. От промозглой погоды хворь разыгралась не на шутку и грозила в самый ответственный день продержать бедную старушку в постели. Пришли ответы на приглашения Гардимана; некоторые гости ответили отказом, другие написали, что сами они будут, но жены их, к сожалению, приехать не смогут. Старший брат Гардимана извинился как за свою жену, так и за себя. Феликс Суитсэр написал: «С радостью, дорогой Альфред, если только здоровье позволит мне выбраться из дому». Леди Лидьярд, включенная в число гостей по настоянию мисс Пинк, не ответила вовсе. Единственным утешением было молчание Альфредовых родителей: ведь, пока от них не поступало никаких вестей, оставалась надежда, что лорд Ротерфилд позволит своей супруге присутствовать на обеде, тем самым как бы благословляя сына на женитьбу. Своему августейшему корреспонденту Гардиман сообщил, что постарается выехать на континент в самое ближайшее время, но высказаться определеннее пока не может в связи с домашними делами, которые еще требуется завершить. Если не будет времени предупредить о прибытии письмом, он обещал перед отъездом непременно телеграфировать. Много позже Гардиман вспоминал дурные предчувствия, тревожившие его во время составления этого письма. В черновике он писал, что не может пока назвать точную дату выезда, так как вот-вот должна состояться его свадьба. Переписывая набело, он вдруг ощутил смутное беспокойство, заставившее его вымарать фразу о намечающейся свадьбе и заменить ее туманными «домашними делами». Глава XX Настал день званого обеда. Дождя не было, но воздух был тяжел и все небо обложено низкими облаками. За несколько часов до ожидаемого прибытия гостей Изабелла приехала на ферму одна, с извинениями от мисс Пинк, которая со своей астмой все еще не выходила из спальни. Из-за охватившей дом предгостевой суматохи Гардиману пришлось отвести Изабеллу в курительную – единственную комнату, где никто не путался под ногами и не мешал беседовать. Изабелла была сдержанна и молчалива и, видимо, еще не оправилась от недавней хандры. – Если кто-то из гостей явится раньше времени, скажите, что я занят на конюшне, – крикнул Гардиман лакею. – Мне нужно хотя бы час побыть в вашем обществе, – продолжал он, обернувшись к Изабелле, – иначе я просто не смогу изобразить вежливость при встрече гостей. Такая морока с этим званым обедом! Ей-богу, надо было представить вас матушке, а всех остальных послать к черту! Следующие полчаса прошли без волнений; потом у ворот появился первый гость – неизвестный слугам Гардимана человек средних лет. Он не пожелал беспокоить мистера Гардимана. – Нет-нет, ничего не нужно, я подожду в саду, – сказал он. Человеком средних лет, который повел себя так скромно, был Роберт Моуди. Спустя еще пять минут к воротам подъехала карета. Из нее вышла пожилая дама в сопровождении раскормленного белого шотландского терьера, свирепо рычавшего на каждого встречного. Читатель уже догадался, что это прибыли леди Лидьярд и Тобби. Узнав от лакея, что мистер Гардиман на конюшне, леди Лидьярд подала свою карточку. – Отнесите это хозяину и передайте, что дольше пяти минут я его не задержу. С этими словами леди Лидьярд неторопливо направилась в сад. Она с интересом оглядывалась. Заметив на лужайке раскинутый к приему гостей шатер, она тотчас в него вошла, по-хозяйски осмотрела стол и хлопочущих вокруг него слуг. Выйдя, отметила, что лужайка мистера Гардимана сильно запущена. Выжженная солнцем трава и растрескавшаяся за лето земля свидетельствовали о том, что состояние лужайки, равно как и прочего хозяйства, никого на ферме не заботит: все подчинено интересам одних только лошадей. Дойдя до обсаженной кустарником дорожки посреди сада, леди Лидьярд увидела в другом ее конце человека, явно погруженного в себя. Когда человек приблизился, ее милость, наведя лорнет, узнала в нем – Моуди. Столь поразительная встреча не смутила ни вдову, ни ее бывшего дворецкого. Дело в том, что как раз недавно леди Лидьярд через посыльного пригласила Моуди нанести ей визит. Она чистосердечно сожалела о том, что они так нехорошо расстались, и желала извиниться за резкости, коих в запальчивости немало наговорила ему на прощание. Во время дружеской беседы, последовавшей за примирением, леди Лидьярд не только услышала о нечаянном наследстве Моуди, но, заметив, как он осунулся, вытянула из него и рассказ о его несчастной любви. Тем более она удивилась, встретив Моуди после всех его признаний здесь, в садике Гардимана. – Боже правый! – громогласно воскликнула она. – Вас-то как сюда занесло? – Когда я имел честь быть у вас в гостях, вы между прочим упоминали сегодняшний званый обед у мистера Гардимана, – отвечал Моуди. – Позже, припомнив ваши слова, я решил, что это самый подходящий случай преподнести мисс Изабелле маленький свадебный подарок. Как вы считаете, миледи, удобно ли, с позволения мистера Гардимана, положить подарок на тарелку невесты, чтобы она увидела его, садясь за стол? Скажете «нет» – я сейчас же уйду и отправлю подарок по почте. Леди Лидьярд внимательно взглянула на него. – Вы что же, совсем не презираете Изабеллу за то, что она продалась за деньги и титул? – спросила она. – Лично я могу сказать вам прямо: я ее презираю! На бледном лице Моуди выступил легкий румянец.