Сумрачный свет, лившийся с затянутого облаками неба в последние два дня, уступил место солнечным лучам, резко очерчивающим силуэты серебрящихся эвкалиптов и кустов дрока. Мануэль проезжал мимо покрытых лишайником древних каменных стен, покосившихся деревянных заборов и домов — хотя последние попадались все реже и реже после того, как он выехал из города. Все вокруг словно было покрыто патиной. Писатель наклонился и посмотрел на небо сквозь лобовое стекло. Редкие облака напоминали длинные мазки кистью, на которой уже заканчивалась белая краска. Стоял полный штиль, ни один листочек не шевелился, но воздух был тяжелым и влажным. Собирался дождь. Ортигоса припарковался там же, где они оставляли машину накануне. Автомобиль было хорошо видно из дома, но писателя это не волновало. Как выразился Ногейра, это не визит вежливости. У Мануэля есть вопросы, и он хочет получить ответы. К воротам, шурша гравием, приближался красный «Ниссан». Лицо водителя показалось Ортигосе знакомым — должно быть, кто-то с похорон. Проезжая мимо, машина замедлила ход и почти остановилась. Сидевший за рулем не мог скрыть удивления. Казалось, что он остановится и что-то скажет незваному гостю. Но вместо этого нажал на газ и уехал. Мануэль запер свой «БМВ» и несколько секунд стоял, наслаждаясь белизной цветов, на фоне которых живая изгородь казалась почти черной. Он вспомнил про две гардении, которые засунул в ящик тумбочки перед тем, как вчера выйти из отеля, протянул руку и коснулся бледных лепестков. И в этот же момент в окне показалась Эрминия и сделала ему знак подойти поближе. Мануэль направился к двери в кухню, возле которой неизменно дежурил толстый черный кот. Экономка попыталась его прогнать. — Убирайся отсюда, чертяка! — Она топнула ногой. Ортигоса улыбнулся. Кот отошел на метр, сел и начал вылизываться, притворяясь, что ему нет дела до людей. — Проходи, fillo[9], дай я на тебя взгляну, — сказала Эрминия, заводя писателя в кухню. — Только о тебе и думаю, как ты там… Садись и поешь чего-нибудь. — Она достала огромный круглый каравай, испеченный по местным рецептам, сыр и колбасу. Мануэль улыбнулся: — Сказать по правде, я не голоден, позавтракал в гостинице. — Хочешь чего-то горячего? Могу быстренько приготовить пару яиц. — Нет, я правда не голоден. Экономка с сожалением посмотрела на писателя. — И откуда ж взяться аппетиту, когда такое творится? — Она вздохнула. — Тогда кофе? Уж от него-то точно не откажешься. — Ладно, — уступил Мануэль. Он был уверен, что, если не согласится хотя бы на кофе, Эрминия будет предпринимать все новые попытки накормить его. — Кофе я выпью, но сперва мне нужно обсудить одно дело с Сантьяго. — Они с женой еще не вернулись, но позвонили и сообщили, что приедут вечером. Ортигоса задумчиво кивнул. — В поместье только Ворона. Мануэль непонимающе уставился на экономку. — Ворона, — повторила та и указала пальцем на потолок. — Старуха постоянно здесь и пристально за всем следит. Писатель покачал головой. На ум ему пришли слова из стихотворения, которое он читал накануне: «Больше никогда»[10]. Он послушно сел за стол, а Эрминия тем временем выкладывала на покрытую салфеткой тарелку сдобу к чаю. — Да, здесь еще Элиса с сыном, — продолжала экономка уже другим тоном. — Наверняка пошли на кладбище. Она постоянно туда ходит. Эрминия достала две кофейные чашки и налила воды из чайника, который, похоже, постоянно стоял горячим на дровяной печи. Потом села рядом с Мануэлем и с нежностью посмотрела на него. — Ах, neno![11] Я вижу, что тебе плохо, что бы ты ни говорил. Думаешь, я тебя не знаю, но я хорошо изучила Альваро и понимаю, что у того, кого он выбрал, должно быть доброе сердце. — Он обо мне рассказывал? — Этого не требовалось. Я знала, что у него кто-то есть. Видела по улыбке и по взгляду. Я нянчила детей маркиза с рождения, на моих глазах они выросли и возмужали. Я любила их больше всего на свете и легко читала, словно открытые книги. — А вот я нет, — прошептал Мануэль. Эрминия вытянула руку, сухую и теплую, и накрыла ладонь писателя. — Не суди его строго. Нельзя так говорить, потому что мне дороги все трое, каждый по-своему запал мне в душу, но Альваро был моим любимцем. Еще в детстве стало понятно, что он вырастет энергичным и смелым. И именно из-за своего характера часто спорил с отцом. — Гриньян мне все объяснил. К сожалению, некоторые родители отказываются принимать детей такими, какие они есть. — Адольфо сказал, что причина в том, что Альваро — гомосексуал? — Да… — неуверенно ответил Мануэль. Экономка встала со стула, подошла к шкафу, вытащила оттуда сумку, а из нее — кошелек и достала фотографию, которую положила на стол перед писателем. Снимок хорошо сохранился, хотя уголки его потрепались — видимо, Эрминия носила его с собой много лет. Ортигоса увидел троих мальчиков, один из которых смотрел в объектив, а остальные двое глядели на своего товарища. — Самый высокий — Альваро. Это Лукас, священник, а это Сантьяго. Старшим здесь десять лет, а Сантьяго — восемь. Мануэль погладил снимок пальцем. Он впервые видел детскую фотографию Альваро. Писатель много раз говорил ему: «Ты, наверное, был красивым мальчиком». И в ответ всегда слышал: «Обычным». Но этого парнишку с большими глазами и каштановыми, сияющими на солнце волосами никак нельзя было назвать обычным. Он широко улыбался и по-дружески обнимал Лукаса за плечи. Сантьяго, наполовину скрытый фигурой брата, почти висел на левой руке Альваро, словно хотел привлечь к себе его внимание. — Мой муж сделал этот снимок прямо здесь, на кухне, подаренной ему на день рождения камерой. И я всегда считала, что это лучшая детская фотография моих мальчиков, хотя в ней нет ничего особенного. Было очевидно, что тот, кто смотрит прямо в объектив, — лидер. Лукас счастливо улыбался, с обожанием глядя на друга, за которым был готов последовать куда угодно. Сантьяго хмурился. В его позе читалась ревность, словно он боялся, что фотосъемка заставит брата забыть о нем. Эрминия внимательно наблюдала за Мануэлем, который рассматривал снимок. — Не думаю, что гомосексуализм — истинная причина. Теперь, конечно, нет никакой разницы, но если б Альваро прислушивался к мнению родителей, все могло бы сложиться по-другому. Он начал ссориться с ними достаточно рано, с малолетства. Еще ростом не вышел, а уже спорил с отцом, огрызался, дерзил… Маркиз выходил из себя. Не думаю, что он хоть кого-то когда-то любил, но старшего сына одновременно и ненавидел, и восхищался им. — Экономка замолчала, а потом серьезно посмотрела на писателя. — Не знаю, понятно ли я выражаюсь, но старик был из тех, кто больше всего уважает силу, в том числе и у врагов. Мануэль кивнул: — Я понимаю, о чем вы. Но мне сложно представить, что из-за разницы в характерах можно вычеркнуть сына из жизни. — Здесь дело не только в характерах. Отец Альваро был очень властным человеком. Все домочадцы плясали под его дудку — кроме старшего сына. И этого старый маркиз простить не мог. Помню один случай. Альваро было лет восемь или девять, а Сантьяго — на два года меньше, и он уже тогда был весьма беспокойным и капризным ребенком. Однажды стащил у отца зажигалку из кабинета и решил поджечь охапку сена на конюшне. Он, правда, затоптал огонь, но недостаточно тщательно, и после его ухода пламя вновь разгорелось. К счастью, один из помощников конюха видел мальчика и решил проверить, зачем тот ходил к лошадям, так что пожар удалось быстро потушить. Когда маркиз обо всем узнал, он взял ремень и пошел искать Сантьяго, который страшно перепугался и где-то спрятался. Тогда Альваро подошел к отцу и сказал, что огонь развел он. Никогда не забуду выражение лица хозяина. Тот словно забыл о пожаре и произнес: «Знаешь, что я думаю? Что ты мне врешь и пытаешься меня обмануть, а со мной шутки плохи». Маркиз заставил старшего сына весь день стоять на улице, перед парадной дверью. Альваро не мог ни присесть, ни сходить в туалет, ни поесть. В обед начался дождь, но и тогда мальчику не разрешили зайти в дом. Каждые два часа отец выходил во двор, прячась под черным зонтом, и спрашивал: «Кто это сделал?» И в ответ раздавалось: «Я». Мануэль слушал Эрминию и живо представлял себе мальчугана с гордым взглядом, который твердо стоял на своем. — Не помню, в каком месяце это случилось, но точно зимой, на улице было холодно. В половине шестого началась гроза с ураганным ветром, да таким сильным, что мы на день остались без электричества. Сантьяго был так напуган, что во время ужина разрыдался и признался отцу, что пожар устроил он. Маркиз даже не взглянул на него, а велел идти в свою комнату. Все легли спать, кроме меня и хозяина. Он ничего мне не говорил, но ни за что на свете я бы не оставила ребенка одного на улице. В час ночи маркиз спустился сюда, и это было странно, потому что сеньоры никогда не заходили в кухню. Ноги его супруги здесь не было до сих пор. Хозяин нес свечу, и в ее колеблющемся свете его лицо казалось особенно безжалостным. Он остановился у окна и сказал: «Этот мальчик смелее, чем все, кого я знаю, вместе взятые». И в голосе маркиза звучали гордость и восхищение. Он велел мне дождаться, пока не ляжет спать, и только тогда я смогла впустить Альваро. Позже на протяжении многих лет я не раз видела этот взгляд. Отец ненавидел старшего сына и в то же время преклонялся перед ним. Но не путай это чувство с любовью. Маркиз не испытывал привязанности к старшим сыновьям: Альваро просто не выносил, а Сантьяго постоянно унижал с самого детства, хотя бедный мальчуган был готов отцу пятки лизать, лишь бы заслужить его одобрение. А взамен получал только презрение. Ни разу в жизни я не видела, чтобы маркиз смотрел на среднего сына так же уважительно, как на старшего. — А какие отношения были у братьев между собой? — спросил Мануэль. Его заинтересовали собственнические инстинкты среднего де Давилы, замеченные на снимке. — Прекрасные, они очень любили друг друга. Сантьяго был не только младше, но еще ниже ростом и полнее. — Эрминия указала на фотографию. — Другие ребята его дразнили, а Альваро постоянно защищал брата. Он заботился о Сантьяго, водил за ручку, как только тот начал ходить, не оставлял одного. Средний брат обожал старшего, готов был целовать землю, по которой тот ходит, одобрял все его действия. Сантьяго всегда был самым чувствительным и сентиментальным из трех сыновей маркиза. Смерть Франа его просто подкосила, но я никогда не видела его таким, как в ту ночь, когда не стало Альваро. Сантьяго словно разума лишился; я боялась, что он натворит глупостей. Мануэль попытался проанализировать свои впечатления от нового маркиза, которого видел всего пару раз. — Не знаю, они кажутся такими разными… — Так и есть. И все же они держались друг дружку, хотя и в несколько странной манере. Создавалось впечатление, будто Альваро считал, что обязан заботиться о брате и отвечает за него. У твоего мужа было много друзей за пределами поместья, тогда как Сантьяго не так легко сходился с людьми. Если б не старший брат, бедняга провел бы все детство в одиночестве. — А с Франом они часто общались? — Когда тот родился, Альваро было одиннадцать, а Сантьяго — девять. У Альваро были хорошие отношения с младшим братом, хотя под одной крышей они жили недолго: вскоре после появления на свет Франа Альваро отправили в мадридский пансион, и он приезжал сюда только на каникулы. Когда умер старый маркиз, у братьев появился было шанс общаться чаще, но Фран пережил отца всего на пару дней. Бедный мальчик! Его единственного старик любил, если это вообще можно так назвать, но, к сожалению, во всем потакал сыну и испортил его. — Лицо Эрминии выражало глубокое страдание. — Хотя я должна признаться, что все мы его баловали. Возможно, из-за большой разницы в возрасте с братьями Фран превратился для нас в игрушку, всеобщего любимца. Он постоянно смеялся, пел, танцевал, отличался легким и приятным характером. Я живо помню, как он забегал в кухню, обнимал и целовал меня, развязывал фартук и просил денег. И я их давала. — Экономка качала головой, признавая, что и она вела себя неправильно. Мануэль удивленно смотрел на нее: — Неправильное воспитание… — Верно. Он в любой момент получал деньги, стоило лишь попросить, — от меня, от брата, от всех нас. Как ты понимаешь, Фран никогда ни в чем не нуждался. Когда ему исполнилось восемнадцать, он получил права и красивый автомобиль. Все его желания исполнялись: путешествия, уроки верховой езды, фехтование, поло, охота… Отец не скупился на наличные, потому что негоже сыну маркиза расхаживать без денег. Но Фран… — Лицо Эрминии исказилось, и она покачала головой. — Ему всегда было мало. А мы закрывали на это глаза, пока не стало слишком поздно. Однажды я заглянула к нему в комнату и увидела, что ванная заперта. На стук никто не отзывался. В конце концов мой муж и еще один работник сломали дверь. Мы нашли Франа лежащим на полу, а в руке у него торчал шприц. Они с Элисой баловались наркотиками. — Неужели никто не догадывался и ничего не замечал? — Тот, кто не хочет видеть, не видит. И потом, Фран хорошо маскировался, хотя все мы что-то подозревали и о чем-то догадывались. В какой-то момент стало очевидно, что парень катится по наклонной. Отец нашел очень хорошую и баснословно дорогую клинику в Португалии, но Фран согласился лечь туда только вдвоем с Элисой. Их не было почти год, приезжали только по особым случаям: на Рождество, день рождения отца. Однако надолго не задерживались и возвращались в клинику. Но даже тогда отношение маркиза к младшему сыну не изменилось — Фран всегда был его любимчиком. Мать же его не выносила, даже в его сторону не смотрела и открыто говорила, что человек с подобными пороками для нее не существует. Но отец — другое дело. Он впервые понял, что его отпрыск уязвим, — и, я думаю, был прав. Есть люди, способные вынести любые трудности, — таким был Альваро. А есть те, кого первая же неудача сломает. — Получается, Фран умер во время одного из приездов домой? — заключил Мануэль. — Поняв, что конец близок, отец вызвал младшего сына. Он несколько лет боролся с раком, и врачам удавалось сдерживать распространение болезни. Маркиз вел достаточно полноценную жизнь, но внезапно недуг резко распространился и поразил все органы. В последние два месяца бедняга очень страдал, под конец ему постоянно давали большие дозы морфия. Фран вернулся домой и целыми днями напролет сидел у постели отца, хотя старик никого не хотел видеть. Младший сын держался стойко. Он почти не спал, держал отца за руку, разговаривал с ним, вытирал слюни. И не отходил от маркиза, пока тот не скончался. Эрминия погрузилась в воспоминания и ритмично качала головой, словно отгоняя неприятные картины. — Я никогда не видела, чтобы кто-то так горевал. Фран вцепился в отцовскую ладонь, пока старик не отошел в иной мир, а потом начал рыдать, и у меня сердце разрывалось. В комнате тогда побывало много народу — родные, доктор, священник, сотрудник похоронного бюро, — и у всех были слезы на глазах, но так, как Фран, не печалился никто. Слезы градом катились по его лицу, однако он, кажется, этого не замечал и напоминал растерявшегося ребенка. На самом деле это недалеко от истины: Фран заблудился в темноте и был до смерти напуган. В комнату вошла маркиза и увидела своего рыдающего сына. Никогда не забуду презрение на ее лице: ни следа сочувствия или сожаления. Сеньора скривилась и вышла из спальни. А через день после похорон Фран скончался от передозировки. Его тело нашли на могиле отца. Эрминия замолчала и вздохнула. Мануэль терпеливо ждал, что она продолжит свой рассказ. Он взглянул на экономку и увидел, что та крепко зажмурила глаза, пытаясь удержать слезы. Но безуспешно: из-под век показались блестящие капли и побежали по щекам. Эрминия какое-то время сидела не двигаясь и не говоря ни слова. Затем вздохнула и закрыла лицо руками. — Извини меня, — сказала она дрожащим голосом. Мануэль под впечатлением от этой печальной истории боролся между желанием обнять ее и чувством, что подглядывает за чужим горем. Он выбрал промежуточный вариант — дотронулся до руки экономки и слегка сжал ее, чтобы выразить свою поддержку. В ответ она накрыла его ладонь своей. К Эрминии потихоньку возвращалось самообладание. — Прости меня, — сказала экономка, вытирая слезы. — Сначала Фран, потом Альваро… — Она потянулась к лежащей на столе фотографии. — Вам не за что извиняться, — ответил Мануэль, пододвигая снимок к ней поближе. Эрминия с нежностью смотрела на него. — Pobriño[12], это же я должна была тебя утешать. Можешь оставить фотографию себе, fillo. Мануэль быстро убрал руку. Он не хотел, чтобы его жалели. — Эрминия, она ваша. Вы столько лет ее хранили…