Чувствуя, что с него довольно, Мануэль протянул руку, чтобы забрать визитку. Но хозяйка, сделав шаг назад, крепко держала и не отдавала ее, сурово глядя на собеседника. — Я поняла, вы из тех, кто ни во что не верит. Тогда позвольте рассказать вам об одном случае. Ортигоса окинул взглядом коридор. Он уже готов был уйти и оставить женщину наедине с ее бреднями, но хозяйка всегда была приветлива и любезна с ним. К тому же какой писатель откажется от свежей истории? Он пожал плечами и сдался. — У меня в Ла-Корунье живет племянник. Он учитель математики в школе, а его жена, очень красивая молодая женщина, — социальный работник. Они в браке восемь лет, их дочке сейчас исполнилось пять. Так вот, год назад девочку начали мучить кошмары. Она в ужасе просыпалась и кричала, что в комнате злые люди, которые ее будят и пугают. Сначала родители не обращали на это внимания, решив, что дочку, возможно, кто-то дразнит в детском саду, из-за чего ей и снятся плохие сны. Но ничего не менялось. Малышка продолжала кричать по ночам, племянник с женой прибегали в ее комнату и будили девочку. Но, даже открыв глаза, она продолжала утверждать, что в комнате посторонние, и показывала на стены; при этом на лице ее отражался такой ужас, что родители и сами перепугались. Они отвели дочку к врачу, который сказал, что у нее ночные страхи: бывает, что дети, даже пробудившись, продолжают видеть то, что им приснилось. Доктор дал несколько рекомендаций: избегать стрессовых ситуаций и активных игр перед сном, отказаться от плотного ужина, советовал принять ванну, сделать массаж… Но ничего не помогало. Отчаявшиеся родители обращались к другим врачам и наконец попали к детскому психиатру. Тот обследовал ребенка и сказал, что никаких отклонений нет, просто у девочки очень живое воображение и она верит в то, что ей снится. Доктор прописал малышке снотворное — хоть и весьма мягкого действия, но все же наркотик. Родители вернулись домой и рассказали обо всем моей сестре, которая как раз приехала со своей близкой подругой. Эта подруга и спросила у племянника и его жены: «А почему бы вам не отвести дочку в храм?» Те ответили, что в подобные вещи не верят и своего ребенка к экзорцисту не поведут. На что подруга ответила: «Разумеется, лучше доверить свое чадо психиатру и пичкать его наркотиками. Отведите дочку в церковь — вы же католики, венчались в храме, девочка крещеная… В конце концов, вы ничего не потеряете, посетив мессу». Родители еще некоторое время колебались. Они начали давать малышке снотворное, но оно не помогало. Наконец, отчаявшись, племянник с женой решились. Так совпало, что в тот день был церковный праздник. После окончания мессы племянник подошел к священнику и объяснил, почему они с дочкой пришли на службу. Служитель церкви сказал им следующее: «Сейчас икону Девы Марии будут проносить вокруг храма. Возьмите девочку за руку и пройдите под образом». «И всё?» — спросил отец малышки. «И всё». Племянник с дочкой ждали снаружи, в толпе людей, и видели, как несколько человек сделали точно так, как советовал им священник: нагнулись и прошли под иконой Девы Марии. Племянник решил, что никакого вреда от этого не будет, взял малышку за руку и попытался приблизиться к образу. Но девочка начала кричать как сумасшедшая, упала на землю, визжала, задыхалась и все повторяла: «Нет! Нет! Нет!» Растерянные родители встали около нее на колени; их охватил ужас при виде того, как мучается ребенок. Но тут подбежал священник, схватил вопящую малышку на руки и проскочил вместе с ней под иконой. Хотите верьте, хотите нет, но когда служитель церкви вылез с другой стороны, девочка перестала визжать и полностью успокоилась. Более того, она совершенно не помнила, что с ней только что происходило. Мануэль глубоко вздохнул. — Вот и вся история. — Хозяйка вернула ему визитку. — Не знаю, стали ли мой племянник и его жена более религиозными, но их дочку больше не мучают кошмары. С тех пор они каждый год проходят под иконой во время церковного праздника. * * * Ортигоса проехал уже почти пятьдесят километров, миновав несколько крупных деревень и небольшой город, а у него все не шла из головы история, рассказанная хозяйкой отеля. Не раз ему попадались указатели на туристические места и архитектурные памятники. Затем Мануэль свернул с шоссе, и таблички исчезли. Писатель решил, что он заблудился, хотя навигатор настойчиво вел его вперед. Впрочем, было все равно: глаз радовали великолепные пейзажи, и у Ортигосы возникло чувство, будто он вырвался из темницы. Храм и надворные постройки окружало несколько скромных домиков. Мануэль въехал на внушительных размеров парковку, которая сейчас пустовала, добрался до главных ворот и оставил машину под платанами, еще не сбросившими зеленые листья. Выйдя из автомобиля, увидел два ряда ступеней, ведущих к церкви. Раздался какой-то шум, и, повернув голову, Ортигоса увидел двух пожилых мужчин, которые, не обращая внимания на писателя, открывали алюминиевую дверь строения — судя по выцветшей вывеске с рекламой тоника, бара. Впрочем, украшающему вход баннеру было самое место в антикварном магазине. Прежде чем направиться в храм, Мануэль подошел к платану и оторвал небольшой кусочек коры. Он знал, что всего через несколько дней появившееся желтое пятно с неровными краями станет точно такого же цвета, что и весь ствол. Сестра любила так делать. Они прогуливались по мадридским паркам и по очереди обдирали деревянную чешую. Иногда им удавалось найти почти нетронутый экземпляр с настолько растрескавшейся и вспученной корой, словно платан сам пытался ее сбросить. Детям нравилось отколупывать плотные кусочки; они соревновались, кому удастся оторвать самый большой цельный пласт. Писатель улыбнулся, но тут же загрустил. Он понимал, что, перебирая причиняющие боль воспоминания, которые так долго прятал от себя, всего лишь хочет смягчить свои нынешние страдания. Мануэль повернулся и, ковыряя кусочек коры, поднялся по ступенькам к храму. Предполагая, что главный вход заперт, он не стал дергать двери, а двинулся вокруг здания. На его стенах были нацарапаны кресты — от земли и настолько высоко, насколько мог дотянуться человек. Из боковой двери вышла коротко стриженная женщина, резкими, порывистыми движениями натягивая шерстяной жакет. Она сказала: — Церковь открыта, но вход здесь. Если вы хотите приобрести свечи или что-нибудь еще, я все организую. — И женщина указала на каменную постройку с надписью «Дары Девы Марии». — Нет-нет, — несколько поспешно ответил писатель. — Я ищу Лукаса, хотя и не уверен, что приехал в подходящий момент. Наверное, мне стоило предварительно позвонить… Разочарование на лице женщины сменилось удивлением, а затем до нее дошел смысл слов Ортигосы. — А, так вам нужен отец Лукас? Он здесь. Войдите внутрь и позовите, он в сакристии[15]. Не обращая больше внимания на Мануэля, женщина вытащила из кармана своего бесформенного жакета связку, на которой болталось штук двадцать ключей, и направилась к грубо сколоченной двери сувенирного магазина. Начинающее пригревать полуденное солнце вливалось потоками через высокие окна нефа церкви, и в его свете плясали пылинки. Внутри было настолько темно, что писателю пришлось остановиться и дать глазам привыкнуть к полумраку. У передних скамеек стояли на ногах или на коленях несколько человек, в основном женщины. Все они были похожи, но держались обособленно, давая понять, что пришли не вместе. Мануэль двинулся вперед, стараясь не отдаляться от стены, чтобы не оказаться перед алтарем или среди молящихся. Стены церкви были расписаны примитивными и порой странными фресками, изображавшими части человеческого тела: головы, ноги, руки и даже желтые восковые фигуры взрослых и детей. От подобного творчества у писателя мурашки побежали по телу. Автоматы предлагали имитацию церковных свечей — жалкое подобие тех массивных экземпляров, которые зажигали здесь в прежние времена. Ортигоса бросил в прорезь пятьдесят центов — только для того, чтобы посмотреть, как загорится лампочка на небольшом пластиковом цилиндре под прозрачным колпаком — этакий новомодный счетчик количества молитв святым. Мануэль двинулся по боковому проходу к сакристии, минуя прихожан и слыша произносимые шепотом молитвы. Писателю стало интересно, к кому они обращаются, он взглянул на алтарь и увидел икону, изображающую поразительно молодую и счастливую Деву Марию с полуторагодовалым ребенком на руках. И мать, и дитя, одетые в яркие наряды, улыбались. Ортигоса замер, пытаясь сопоставить эту удивительную трактовку с образом страдающей и раздавленной осознанием своей ответственности Богоматери, который он представил себе, когда побывал на сайте церкви. Видимо, виной тому возраст храма и незнакомые писателю традиции этого региона. Мануэль вошел в сакристию и увидел женщину, похожую как сестра на ту, что встретила его снаружи. Она сидела за небольшим столом и раскладывала бумаги, которые, несомненно, предназначались для воскресной службы. — Добрый день! Я ищу… отца Лукаса, — обратился к ней писатель. В соседней комнате послышался звук отодвигаемого стула, и в дверном проеме появился священник. Увидев Ортигосу, он улыбнулся и подошел, протягивая руку. — Мануэль, как я рад, что ты решил навестить меня! Писатель пожал его ладонь, но ничего не ответил. Сидящая за столом женщина напоминала старомодную школьную учительницу. Это впечатление усиливал оценивающий взгляд, в котором смешивались укор и недоверие. Пытаясь сосредоточиться, она потерла лоб, не сводя глаз с Ортигосы. — Зайдешь? — Лукас махнул рукой в сторону кабинета, откуда вышел, но, заметив, что Мануэль сомневается, продолжил: — Или прогуляемся и я покажу тебе свое хозяйство? Сегодня чудесный день. Писатель молча повернулся и пошел к выходу. Священник на секунду задержался у алтаря и перекрестился, затем миновал группу молящихся и догнал своего гостя. Когда Ортигоса вышел из церкви, солнце показалось ему еще ярче, а воздух — еще свежее. Он сделал глубокий вдох, и они с Лукасом молча пошли вдоль стены храма. — Мануэль, я и правда очень рад тебя видеть. Я надеялся, что ты приедешь, хотя и не был уверен. Не знал, то ли ты еще в Галисии, то ли уже уехал… Как ты? — Хорошо. — Ответ последовал слишком уж быстро. Лукас поджал губы и склонил голову набок. Писатель уже был знаком с такой реакцией — он наблюдал ее всякий раз, когда отвечал на вопрос о том, как себя чувствует. Он молчал, не желая продолжать беседу, хотя знал, что священник не отступит. После похорон Ортигоса понял, что Лукас по долгу службы считал себя обязанным не оставлять попытки проникнуть к нему в душу. — Как тебе наш храм? — спросил священник, бросив взгляд на колокольню. Мануэль улыбнулся: похоже, собеседник решил зайти с другого конца. — Издалека кажется впечатляющим. — А вблизи? — Не знаю. — Писатель осторожно подбирал слова. — Он кажется несколько… Не пойми меня превратно — место вроде уютное, но вызывает смутную тревогу. Напоминает бывшую больницу, психиатрическую лечебницу или дом престарелых. Лукас немного помолчал: — Я понимаю, о чем ты. Это место много веков служило пристанищем для обездоленных. Церковь здесь соорудили не для того, чтобы восхвалять Господа, а чтобы избавиться от греха. — От греха… — насмешливо пробормотал Мануэль. — Это правда, что здесь изгоняют бесов? Священник повернулся к писателю, и тому пришлось сделать то же самое. — Люди приходят сюда, чтобы облегчить разного рода страдания. Но ты же не за этим пришел, так ведь? — резко спросил Лукас. Ортигоса пожалел о своем выпаде. Он медленно выдохнул, размышляя о том, почему вдруг начал нападать на этого человека. В памяти всплыли слова Элисы о Фране: «Мне казалось странным, что он предпочитает беседу со священником общению со мной». Да, возможно, дело в этом. Но Лукас не виноват. Мануэль снова зашагал вперед, а священник, все еще чувствуя себя обиженным, несколько отстал. Писатель пытался привести мысли в порядок, прежде чем начинать разговор, но, направляясь сюда, он не придумал никакого плана. Заметил, что все еще держит в руке кусочек коры, и крепко сжал его, словно талисман на удачу. Он задумчиво колупал свою добычу ногтем, отрывая частичку за частичкой и слыша тихий звук ломающегося дерева, который отпечатался в его памяти с детства. Годами Мануэль не думал о нем и удивился, насколько живы в его душе эти звуки из прошлого. Наконец священник не выдержал и заговорил: — Послушай, Альваро был моим другом. Я буду оплакивать его уход из жизни до конца своих дней. Могу представить, как ты себя чувствуешь. Я рад, что ты приехал, но если хочешь задержаться здесь, перестань вести себя так, будто все знаешь лучше других, и прояви уважение. Многие люди любили Альваро. И если ты не знал об их существовании, это не умаляет ценности их чувств. Я не собирался тебе рассказывать, потому что не думаю, что ты это одобришь, но идея пригласить девятерых служителей церкви на похороны Альваро принадлежала Эрминии. Родственники уведомили меня и приходского священника, а маркиза велела провести скромную церемонию. Остальным служителям экономка заплатила из своего кармана. Каждый из них получил около пятидесяти евро. Эрминия хотела почтить память человека, которого любила как сына, и организовать достойную службу, чтобы родственники не похоронили его тихо и стыдливо. Именно она пригласила народ на прощальную службу и позаботилась о репутации Альваро, ведь в этих краях присутствие менее пяти священников на похоронах считается оскорблением для покойного. Ошеломленный писатель взглянул на Лукаса. — Да, Мануэль, эти примитивные традиции, которые тебя забавляют, — дань уважения, любовь в истинном своем проявлении. Именно из этих побуждений работники винодельни оплатили девять месс, которые мы провели в этом храме. Скажу тебе правду: заботу о благополучии человека даже после его смерти я считаю наивысшим свидетельством любви. Ты хороший человек — просто сейчас уязвлен и страдаешь. Но это не дает тебе права смеяться над нами. А теперь скажи, зачем ты приехал. Писатель вздохнул и поджал губы, понимая, что получил по заслугам. — Из-за Элисы. — Элисы? — повторил священник. Он удивился и насторожился. Ортигосе не хотелось раскрывать истинные причины, по которым он задержался в Галисии, но и врать Мануэль не желал. Он стыдился своих предположений и предпочел бы ответить искренне, однако для откровенности пока было рано. — Вчера я поехал в Ас Грилейрас, чтобы навестить могилу Альваро. — Наполовину правда, наполовину ложь. — И встретил там мать Самуэля. Она одержима идеей, что ее жених не покончил жизнь самоубийством. Лукас молча шел вперед и смотрел под ноги. Судя по всему, слова Ортигосы его ничуть не удивили. Писатель решил рискнуть и забросить еще наживку. Если священник готов обсуждать странные обстоятельства, окружавшие смерть Франа, возможно, удастся разговорить его и узнать что-то новое об Альваро. Все-таки Лукас — единственный, кто продолжал общаться с ним, если исключить деловые вопросы. — Помнишь гвардейца, который ждал меня у ворот после похорон? Так вот, он тоже намекнул, что в расследовании гибели Франа были кое-какие неувязки. Священник повернулся и посмотрел прямо в глаза писателю. Тот понял: Лукас прикидывает, что именно известно Мануэлю, и решил подбросить еще немного информации: — Тот лейтенант объяснил мне, что допрашивал тебя, но ты ничего не сказал. — Потому что это тайна… — …исповеди, да, я знаю. А еще он утверждает: ты был уверен, что Фран не собирался покончить с собой. — Я и сейчас в этом уверен. — А если ты так думаешь и считаешь обстоятельства смерти младшего сына старого маркиза подозрительными, да к тому же видишь, как страдает Элиса, почему не расскажешь о том, что тебе известно? — Потому что иногда лучше не говорить ничего, чем раскрыть лишь часть правды. Мануэль почувствовал, как внутри закипает гнев. Его механизм самоконтроля работал на пределе. — А скажи-ка, священник, со мной ты будешь откровенен или раскроешь лишь часть правды? Я не хочу тратить время впустую. Я уже устал от того, что все кругом врут: Альваро, его секретарь, Эрминия… Кроме того, ты прав, — писатель окинул взглядом пейзаж, — сегодня прекрасный день и я могу сделать миллион полезных вещей, а не наблюдать за тем, как мне вешают лапшу на уши. Лукас несколько секунд мрачно смотрел на Ортигосу, а затем снова двинулся вперед. Мануэль понял, что повысил голос, и разозлился на себя. Он резко выдохнул и, ускорив шаг, догнал священника. Тот что-то говорил, но так тихо, что писателю пришлось подойти поближе, чтобы хоть что-то расслышать. — Я не могу рассказать тебе о том, о чем Фран поведал мне на исповеди, — сказал Лукас, — но поделюсь тем, что видел, что чувствовал и какие выводы сделал. Ортигоса молчал. Он понимал: любое его замечание может привести к тому, что священник передумает и больше не откроет рта. — Я отпевал старого маркиза в церкви родового имения. Все родственники переживали, но каждый по-своему. Альваро стоял в первых рядах и был очень серьезен, осознавая груз ответственности, который унаследовал после смерти отца. Сантьяго тоже оплакивал покойного, но в иной манере: раздражался и злился, будто старик, скончавшись, очень его подвел. Я уже сталкивался с таким: дети часто думают, что родители всегда будут рядом, и реагируют на их смерть непредсказуемо; бывает, что и сердятся. Что же касается Франа… Если средний сын нуждался в отце, то младший его любил, и эту боль невозможно описать словами. Я заметил, что состояние Франа волновало всех — наверное, они понимали, сколь велика глубина его горя. После похорон юноша не захотел вернуться в дом и продолжал сидеть у могилы отца. Альваро сопровождал меня до дверей церкви и сказал, что очень озабочен состоянием брата. Я успокоил его, зная, что в такой ситуации страдания — норма. Это цена, которую мы платим за любовь. — Лукас искоса взглянул на Мануэля. — Я посоветовал Альваро позвонить мне, если он решит, что я могу чем-то помочь, но только если Фран будет готов общаться со мной. Часто люди мучаются, но категорично отказываются от помощи, руководствуясь предрассудками или боясь показаться слабыми. Ты это знаешь лучше, чем кто-либо другой. Фран позвонил мне поздно вечером, после десяти, и попросил приехать. Пока я добрался, был уже, наверное, двенадцатый час. Дверь церкви оказалась приоткрыта. Я толкнул ее и увидел младшего сына маркиза. Он сидел в первом ряду, а рядом лежал нетронутый бутерброд и стояла банка кока-колы. Горели свечи, остальное освещение было погашено. Фран попросил, чтобы я его исповедовал. И держался с достоинством: не как избалованный ребенок, а как мужчина. Он понимал, сколько огорчений принес родным, осознавал свои ошибки и был твердо намерен исправиться. Я отпустил ему грехи, Фран причастился. Когда мы вернулись к скамье, он улыбнулся и схватил бутерброд, сказав, что умирает с голоду. — Священник повернулся и посмотрел на писателя. — Понимаешь, что это значит? Младший сын маркиза воздерживался от пищи, готовясь к покаянию и причастию. Он не исповедовался уже много лет, но не забыл, каков путь к Богу. Человек, который так чтит веру, никогда не покончил бы жизнь самоубийством. Это сложно объяснить скептикам или стражам порядка, но поверь: Фран не стал бы совершать суицид. Мануэль размышлял над этими словами, пока они продолжали шагать дальше, отметив, что Лукас назвал его скептиком. У бокового входа в церковь он заметил двух женщин, которых принял за сестер. Судя по поведению, они ждали их со священником: нервные улыбки, горящие глаза и беспокойные движения выдавали почти детский восторг. Лукас сначала было встревожился, но потом понял, в чем дело, и тихо извинился перед собеседником.