— Я не знал об этом… — Он набрал в грудь воздуха и шумно выдохнул. — А что случилось с Альваро, по мнению Гвардии? Мануэлю хотелось рассказать обо всем, включая то, что Гвардию в данном случае представляет судмедэксперт, которой велели не проводить вскрытие, лейтенант-пенсионер да он сам. Писатель горел желанием поделиться подробностями и обсудить все, что его тревожит. Но он дал слово Офелии и Ногейре, что не будет упоминать об их участии. Ортигоса понимал, что доверие — палка о двух концах и священник расскажет немногое (или вообще ничего), если не будет рассчитывать на взаимную откровенность. И в то же время полагал, что раскрывать карты полностью пока рано. — Не знаю. Как раз это я и пытаюсь выяснить. Я даже не уверен, что могу доверять тебе. Возможно, наша беседа — моя серьезная ошибка. Фотография мальчика со спокойным взглядом, лежащая во внутреннем кармане пиджака, вдруг напомнила о себе, словно живая. Писатель прижал руку к груди, как будто внезапно испытал резкую боль. Лукас смотрел ему прямо в глаза. — Ты можешь мне доверять. Ортигоса немного помолчал: — Я уже это делаю. Но чтобы полностью открыться, иногда требуется время. Ты сам только что сказал. — Если я чем-то могу помочь, обращайся. Не хочу оставаться в стороне. Мануэль кивнул: — Мне нужно подумать. Сейчас я в замешательстве. Если кто-то узнает о нашем разговоре, у меня могут быть большие проблемы. — Во что ты вляпался? — Лучше спроси, во что вляпался Альваро, — раздраженно ответил писатель. — Уверен, он не сделал ничего плохого. — Ты уверен? Как ты можешь быть уверен? — Ортигоса повысил голос. — Думаешь, тебе все известно? А ты знаешь, что в момент смерти на пальце Альваро не было обручального кольца? И что он вместе с братом имел обыкновение посещать бордель? — Мануэль вспомнил рассказ Мей и фразу: «У него есть доказательства, что ты убийца». Ее произнес человек, который звонил из телефона-автомата и думал, что разговаривает с Альваро. Лукас зажмурился и закрыл лицо руками. Писатель продолжал наседать: — Да, мой муж-гомосексуал, как оказалось, любил посещать шлюх и даже отдыхал с одной и той же девкой. Что ты на это скажешь? Все так же будешь его защищать? Глядя мне в глаза, заявишь, что Альваро никогда не врал? — Ортигоса уже кричал, его трясло от злости, а слезы жгли глаза. Он отвернулся от священника и отошел на пару шагов. Никто не должен видеть, как он плачет. Лукас отнял руки от лица — он был потрясен. Прошептал: — Я ничего не знал. — Какая разница, — горько ответил писатель. — Даже будь ты в курсе, то ничего не сказал бы мне, правда? — Мануэль, — сказал Лукас, подойдя ближе, — я уверен лишь в том, что тот Альваро, с которым я провел рядом столько времени, был хорошим человеком. Возможно, у его поступков есть причина… Ортигоса упрямо замотал головой, не сводя взгляда с окружающего пейзажа, который расплывался перед глазами. — Вижу, ты ничего не хочешь слышать, но я понимаю, что ты чувствуешь. Равнодушие, оцепенение, притворное спокойствие, депрессия, бессонница, постоянная вялость, приступы раздражения или ярости — это вполне нормальные вещи. — Священник положил руку на плечо Мануэлю. Тот сбросил ее, резко развернувшись к Лукасу. — Не морочь мне голову своими дешевыми психологическими приемами. Я не собираюсь слушать, как какой-то экзорцист, окончивший семинарию, увещевает, что злиться нормально. Разумеется, я взбешен. Причем до такой степени, что удивляюсь, как меня еще не разорвало. Но больше всего меня раздражает постоянная ложь. Это отвратительно! Как мне не впадать в ярость, если на каждом шагу я натыкаюсь на новые доказательства того, что человек, которого я вроде бы хорошо знал, вдруг превратился в незнакомца? Успешный бизнесмен, аристократ, из семьи рьяных католиков, любитель шлюх… Как мне не злиться, если каждый день, просыпаясь, я боюсь вляпаться в новую кучу дерьма? Я уже не могу попросить объяснений у Альваро и должен в одиночку тащить постыдный груз. А что хуже всего, он оставил свое мерзопакостное наследство мне. Будто я выиграл в лотерею или получаю компенсацию за унижения. Боль и обида, которые так долго терзали писателя, излились потоком язвительных и желчных слов. Охваченный слепой яростью, он больше не мог сдерживаться. Никогда еще Мануэль не испытывал подобных эмоций, которые одновременно иссушали его и придавали сил. Он замолчал, все еще дрожа и стиснув зубы так, что свело челюсти. Он потерял контроль над собой. Пора убираться отсюда. — Священник, ты и правда хочешь мне помочь? — устало спросил Ортигоса, не питая особой надежды. — Чем только смогу, — спокойно ответил Лукас. — Только больше никакой лжи и недомолвок. — И Мануэль двинулся к выходу. — Даю слово, — донеслось ему в спину. Он шел не оглядываясь и чувствовал на себя взгляд священника, пока не завернул за угол, к лестнице. Замедлив шаг, спустился к растущим у ее подножия платанам. «Нет, так нельзя», — вспомнил Мануэль собственные слова. Вид величественно возвышающихся деревьев несколько успокоил его. Он нырнул в отбрасываемую кронами тень, словно раненое животное, ищущее убежище, и глубоко вздохнул, пытаясь восстановить душевное равновесие. Воздух пах вчерашним дождем, сеном и древесиной. Мануэль понимал, что внутренний голос прав: хватит заниматься саморазрушением. Каждый мускул его тела болел, обессиленный постоянной борьбой и моральным истощением. Мей, Ногейра, Лукас… Писатель огляделся в надежде обрести спасение. Выцветшая и заржавевшая вывеска бара в дальнем конце улицы одновременно и манила, и отталкивала его. Не в силах сопротивляться, Ортигоса решил поддаться желанию и пошел по направлению к заведению, мечтая о желанной передышке. За стойкой он увидел двух мужчин. Тот, что постарше, резал хлеб и сыр и оживленно болтал на галисийском с парочкой местных жителей, которых Мануэль заметил у входа, когда приехал. К ним присоединились еще двое посетителей; все они пили вино из белых фарфоровых чашек. Бар занимал помещение площадью не более двадцати квадратных метров, и из мебели здесь была лишь пара столиков по обе стороны от входа и штук шесть стульев. Одна дверь вела в туалет, о чем гласил прикрепленный к ней листок бумаги с надписью от руки; другая, за баром, — в кухню, откуда можно было попасть в жилую часть дома. В кухне хозяйничала женщина примерно того же возраста, что и мужчина за баром, и в полуоткрытую дверь были видны лишь массивный деревянный стол и старомодные занавески на окне. За стойкой не было привычных рядов бутылок. На полке, которая больше подходила для гаража, стояли белые чашки и кувшины, семейные фотографии в разномастных рамках, навевающий грустные мысли календарь похоронного бюро и доска, где было указано, что сегодня в меню бульон, что подтверждали доносящиеся с плиты ароматы. Контраст между безупречно чистой кухней и небрежно обставленным помещением бара наводил на мысль, что муж и жена разграничили зоны ответственности. Мануэль указал подбородком на чашки с вином, которые держали посетители. — Можно мне то же самое? Мужчина помоложе наполнил чашку, а тот, что постарше, положил на тарелку ломти хлеба и сыр и подвинул угощение к писателю, не говоря ни слова. Ортигоса потягивал напиток и закусывал сыром — очень нежным, но с на удивление сильным запахом. Он съел все, понял, что голоден, и заказал еще вина. Посетители оживленно болтали, периодически раздавался смех. Прислушавшись, Мануэль разобрал кое-что из галисийского диалекта, но быстро потерял интерес. Ему было видно хлопочущую на кухне хозяйку, а пожилой мужчина, который стоял, опершись о стойку с видом крестного отца, принимающего у себя друзей, видимо, приходился ей мужем. Похоже, владельцы заведения не имели привычки лезть гостям в душу, и писателя это вполне устраивало. Бушевавшие внутри эмоции постепенно улеглись, и к Ортигосе вернулось самообладание. Он посмотрел на свои ладони, проверяя, не дрожат ли после налетевшей на него эмоциональной бури, и увидел коричнево-желтые следы на ногтях большого и указательного пальцев: следы того, что он нервно теребил кусок коры платана, отколупывая от нее маленькие кусочки. Из прежнего опыта Мануэль знал, что отмывать и оттирать руки бесполезно — пятна останутся на пальцах еще на несколько дней. — Можно мне немного бульона? — спросил писатель. Мужчина помоложе усадил его за стол, принес кувшин с вином, половинку каравая ароматного темного хлеба и две тканевые салфетки: одна служила подставкой под тарелку, другую следовало постелить на колени. Ортигоса сидел спиной к двери. Ему был хорошо виден телевизор, где без звука шла какая-то местная передача. Практически сразу перед писателем поставили огромную тарелку с бульоном. Молодой человек предупредил, что кушанье очень горячее. Мануэль вдохнул насыщенный аромат, осторожно опустил ложку в дымящуюся жидкость и ощутил насыщенный вкус овощей и сала. Такой суп — настоящее благословение для утомленного тела и духа, долгожданный источник сил для путешественника, возможность согреться в холодную зимнюю ночь. Съев половину, писатель взял миску обеими руками и допил бульон прямо из нее. Он мерно глотал, чувствуя, как обжигающая жидкость достигает желудка. Тарелка полностью закрывала ему обзор, и все ощущения сосредоточились на примитивном уровне. Ортигоса доел плотный темный хлеб — настолько вкусный, что ему казалось, будто он пробует такой впервые. Вместо десерта он взял еще сыра, запивая его свежесваренным кофе, который хозяйка принесла из кухни в стакане. Для этого ей пришлось выйти на улицу и обойти дом кругом. За это роскошное угощение Мануэль заплатил совсем немного. Он искренне поблагодарил владельцев заведения и распрощался. Писатель чувствовал себя возродившимся, словно обрел идеальное пристанище — вроде тех домов, что изображают на рождественских открытках, уютный уголок, о котором мечтают все. Он дошел до группы платанов, отломил еще один кусок коры и, чтобы видеть его постоянно, положил добычу на приборную доску своего «БМВ». Теперь Ортигоса был готов к возвращению в Ас Грилейрас. Кофеёк Мануэль остановился у живой изгороди из гардений, где стояли еще два автомобиля: черный внедорожник ветеринара и белый пикап, припаркованный у входа в сад, с откинутым задним бортом. По направлению к конюшне шел Сантьяго. Он был одет в синюю облегающую рубашку с длинными рукавами и штаны, заправленные в сапоги для верховой езды. Новоиспеченный маркиз тоже заметил писателя, потому что застыл на месте. Было очевидно, что появление незваного гостя ему не по вкусу: об этом свидетельствовало и холодное выражение лица, явно говорящее о том, что визит не ко времени, и пристальный взгляд, который не отрывался от Мануэля, и поза, в которой Сантьяго замер на тропинке, словно архангел, охраняющий ворота в рай. Но смутить писателя было не так-то просто. Ортигоса держался уверенно. Он не торопясь снял пиджак и аккуратно положил его на заднее сиденье машины, запер ее и твердым шагом направился к маркизу. Несмотря на демонстрируемое недружелюбие, Сантьяго заговорил первым — явное свидетельство того, что приезд Мануэля его нервирует. — Я не знал, что вы еще в Галисии. Думал, уехали сразу после похорон. Писатель улыбнулся: — Я собирался, но возникла пара неотложных дел, поэтому пришлось задержаться. — Вот как? — сдержанно ответил маркиз, но на лице его отразилось сомнение, и Ортигоса даже хотел поинтересоваться, что не так. — Полагаю, вы могли бы помочь мне поскорее с этим покончить. Вероятно, перспектива скорого отъезда Мануэля обрадовала Сантьяго, но отреагировал он все же осторожно: — Разумеется, если это в моих силах. — В ваших, — категорично заявил писатель. — Альваро ведь из-за вас сюда приехал. Маркиз впервые отвел глаза — правда, всего на секунду, а когда снова посмотрел на Ортигосу, то уже вернул самообладание, хотя явной неприязни не скрывал. — Я не понимаю, о чем вы. — И он повернулся, намереваясь продолжить путь к конюшне. — Я знаю, что вы обращались к Гриньяну с просьбой выдать вам триста тысяч евро. Это огромная сумма. Юрист позвонил Альваро, и тот счел ситуацию достаточно серьезной, чтобы приехать в Галисию лично. Сантьяго снова посмотрел в сторону и поджал губы, ведя себя почти как ребенок. Было очевидно, что маркиз не привык отчитываться перед окружающими в своих действиях, и такой поворот ему определенно не нравился. За свою карьеру преподавателя Мануэль не раз сталкивался со строптивыми студентами и знал, как себя вести. Втайне испытывая удовольствие, он отчеканил: — Смотрите мне в глаза! Маркиз повиновался, прожигая писателя взглядом за то, что тот заставляет его пережить такое унижение. — Альваро приехал сюда и, разумеется, денег не дал. Я хочу знать, для чего вам потребовалась такая сумма. Поджатые губы Сантьяго растянулись в презрительной ухмылке. Он громко фыркнул, выражая свое презрение. — Это не ваше… — Тут маркиз осекся и, не закончив фразу, прикусил губу. — Да, как вы уже и сами поняли, теперь это мое дело, — спокойно ответил Ортигоса. Его собеседник обреченно вздохнул: — Ну что ж… — Сантьяго торопливо выплевывал слова, словно стараясь поскорее завершить этот неприятный разговор. — Мне были нужны деньги, чтобы купить коня. В прошлом году Альваро согласился увеличить количество лошадей, рассматривая их как инвестиции. Гриньян знал об этом и в течение нескольких месяцев занимался пополнением конюшни. Несколько дней назад мне представилась возможность заключить хорошую сделку — приобрести скаковую лошадь, но ответ нужно было дать быстро. Я обратился за деньгами к брату, однако из-за предыдущей неудачной покупки Альваро перестал доверять моим суждениям и отказал. Вот и всё. — И он приехал лишь затем, чтобы сообщить, что не даст денег? — Я понятия не имею, почему брат принимал те или иные решения. Думали, я смогу вас просветить насчет этого? У Альваро было немало деловых встреч, и он никогда не предупреждал о своем прибытии или отъезде. — Лицо Сантьяго расслабилось, он даже изобразил жалкое подобие улыбки. — Впрочем, вас он, похоже, тоже не ставил в известность.