— Ты про то, что случилось на улице? — Да. Мануэль покачал головой: — Ты в этом не виноват. — Виноват. Как и все, кто рассуждает так же, как те ублюдки. Писатель серьезно кивнул: — Зато теперь ты понял. — Мне жаль, — снова повторил гвардеец. — Уж не знаю, почему я так думал. Как-то само собой вышло, — с видом философа пояснил он. — Ты пьян, — улыбнулся Ортигоса. Лейтенант нахмурился и выставил вперед палец, указывая им на Мануэля. — Да, я немного принял, но осознаю, что говорю. Я ошибся в тебе. А когда совершаешь промах, самое меньшее, что можно сделать, — это признать его. Писатель серьезно смотрел на гвардейца, размышляя, насколько искренне тот говорит. — Я правда не знаю, почему так получилось. У меня нет причин ненавидеть педиков. — Гомосексуалов, — поправил лейтенанта Ортигоса. — Гомосексуалов, — согласился Ногейра. — Ты прав. Понимаешь, о чем я? У нас сложился какой-то извращенный образ мыслей. Ты сидишь в баре, пьешь кофе, как любой нормальный человек. Почему я должен думать о твоей нетрадиционной ориентации? — А если ты о ней вспомнишь, что тогда? — Знаешь, глядя на тебя, и не подумаешь, что ты… — И тем не менее. Я гомосексуал. С рождения. И дело не в том, видно по мне это или нет. Лейтенант встрепенулся и развел руками. — Черт, как с вами, педиками, трудно разговаривать! Я всего лишь хотел сказать, что ты отличный парень и что я был не прав. — Лицо Ногейры снова стало серьезным. — Я прощу прощения за свое поведение. А также за всех ублюдков, которые и понятия не имеют, что ты за человек. Мануэль кивнул и улыбнулся неловким попыткам извиниться. Он поднял стакан, желая положить конец разговору о гомофобии. — Предлагаю за это выпить. Гвардеец сделал глоток, не отрывая взгляда от собеседника. — Теперь, Ортигоса, когда я знаю, что ты не какой-то там мерзкий гомик, я кое-что тебе скажу. Писатель медленно кивнул, не нарушая молчания. — Иногда мы начинаем осуждать кого-то, даже не попытавшись узнать его поближе. Не мне кого-то упрекать в этом, ведь я только что сам признался, что был слеп. Скажу лишь, что не такой уж я дрянной человек. — Послушай, Ногейра… — Нет, я еще не закончил. Вчера ты сказал, что я — бесчувственный пень, садист, который радуется, когда кто-то страдает. — Это просто слова… — Ты не ошибся. Я ненавижу семейство де Давила. Едва проснувшись, я начинаю проклинать их и продолжаю делать это, пока не лягу спать. И даже умирая, буду поминать их недобрым словом. Мануэль молча смотрел на лейтенанта. Затем он сделал жест бармену. Тот подошел и снова наполнил их стаканы. — Оставьте нам бутылку, — попросил писатель. Бармен начал было протестовать, но Ортигоса сунул ему в руку пару банкнот, и мужчина средних лет растворился в темноте. — Мой отец тоже был гвардейцем. Однажды дождливой ночью на железнодорожном переезде недалеко отсюда произошла авария. Отец был одним из первых, кто прибыл на место происшествия. Он помогал пострадавшим выбраться из автомобиля, когда его сбил поезд. Отец погиб мгновенно. Мать осталась вдовой с тремя детьми на руках, я был старшим. — Сожалею… — прошептал Мануэль. Ногейра медленно кивнул, принимая соболезнования с таким видом, будто его родитель погиб недавно. — Раньше система работала иначе. Выплаты, полагавшиеся нам после смерти отца, оказались слишком малы, на них нельзя было прожить. Мать отлично шила, поэтому вскоре устроилась на работу в поместье. — В Ас Грилейрас? Лейтенант с мрачным видом кивнул. — В те времена сеньорам вроде маркизы постоянно требовались обновки: то повседневное платье им захочется, то наряд для очередного праздника… Очень скоро мать начала шить и для других богатых дам и через какое-то время уже зарабатывала больше, чем когда-то отец. Однажды она отправилась в поместье, чтобы отнести маркизе наряды для примерки. Иногда мама брала с собой нас, и мы ждали снаружи и играли — именно поэтому я так хорошо знаю сад, ведь мы с братьями провели там немало времени. Но в тот день мама пошла одна… Писатель вспомнил, как был удивлен, когда в ответ на его восхищенный рассказ о саде Ногейра сказал: «Он чудесен». — Но маркизы дома не оказалось. Никого не было, кроме ее мужа, сорокалетнего мачо, редкостного самовлюбленного подонка. — Ногейра плотно сжал губы, так что они превратились в злобную гримасу. — Я играл в футбол на улице, разбил коленку и вернулся домой. Вошел в ванну и увидел маму. Она стояла в измятом и порванном платье, кое-как подхваченном ремнем, и по ее ногам текла кровь, смешиваясь с водой. Я решил, что мать умирает. Мануэль зажмурился, пытаясь избавиться от картины, которая живо встала перед его глазами. — Мне тогда было десять. Мама заставила меня поклясться, что я никому ничего не расскажу. Я помог ей добраться до постели, и она не вставала больше недели. Я заботился о ней и о младших братьях, еще слишком маленьких, чтобы понимать, что происходит. — Господи, Ногейра… — прошептал Мануэль. — Ты был совсем еще ребенком… Лейтенант медленно кивнул, но мыслями он был далеко, унесшись на десятилетия назад. — Однажды перед нашим крыльцом остановилась машина маркизы. Шофер подошел к двери с корзиной, полной разной еды. Там было печенье, шоколад, хамон — в нашем доме обычно таких продуктов не водилось. Помню, братья радовались не меньше, чем на Рождество. Маркиза прошла в комнату матери и пробыла там достаточно долго. Уходя, она дала каждому из нас по монете. Мать сказала, что продолжит шить для нее, но в поместье больше не пойдет. С тех пор шофер забирал из нашего дома одежду для примерки и привозил ее обратно. Время от времени он также доставлял нам корзины с продуктами, а также с полотенцами и роскошным постельным бельем. Мануэль, моя мать была очень храброй женщиной. — Не сомневаюсь, — согласился Ортигоса. — Мама вырастила нас троих и никогда не жаловалась. Она не умела ничего, кроме шитья, но никому не удалось сломить ее дух. Писатель непонимающе смотрел на гвардейца. Тот слегка улыбнулся. — Мама дожила до глубокой старости, она умерла два года назад. Уже лежа на смертном одре, велела мне открыть огромный платяной шкаф, который стоял в ее комнате. В нем, аккуратно сложенные, хранились простыни и полотенца с вышитой эмблемой рода Муньис де Давила. И несмотря на то, что ими были забиты все полки, за эти годы мама ни разу не использовала это прекрасное постельное белье. Похоронив ее и вернувшись с кладбища, я развел во дворе костер и сжег все это добро. До сих пор помню, как невестки кричали, что я дикарь! — Ногейра засмеялся. Это оказалось заразительно, и через какое-то время они оба покатывались со смеху. — Теперь это любимая история, которую мои родственницы рассказывают на Рождество! Вот чертовки… Лейтенант вдруг замолчал и сделал жест в сторону двери. Уже идя к выходу, он сказал: — Я никому об этом не рассказывал — ни братьям, ни жене. По дороге в отель гвардеец не проронил ни слова. Ортигоса прекрасно понимал, что тот чувствует, и внезапно вспомнил, что в исповедальне грешника и священника разделяет решетка. В автомобиле такой не было, и писатель сосредоточился на собственном отражении в темном стекле. Когда машина остановилась перед отелем, Мануэль спросил: — Завтра поедешь в монастырь? — Да. Не знаю, в курсе ли ты, но настоятель сообщил мне, что их здания построены на землях, принадлежащих маркизу. Теперь это твои владения. — Если хочешь, чтобы я поехал с тобой… — Я пока не решил, с какого конца лучше зайти. Мы с настоятелем хорошо знакомы, и если я слишком надавлю, он может позвонить моему бывшему начальству, а это чревато. С церковью шутки плохи. Пожалуй, я съезжу один, а твой визит прибережем на случай, если это понадобится. Как владелец земли, ты имеешь полное право там появиться; вот только настоятель, боюсь, станет неразговорчив. Так что я помозгую, как нам лучше провернуть это дело. Писатель вышел из автомобиля и взял на руки Кофейка, который уже дрых без задних ног. — Мануэль, — произнес Ногейра каким-то странным тоном, помялся, а затем сказал: — Моя жена приглашает тебя на ужин. — Меня? — Ортигоса удивленно улыбнулся. — Да. — Лейтенант явно чувствовал себя неловко. — Не помню, о чем мы говорили, но я упомянул твое имя. И оказалось, что жена и старшая дочь читали твои книги и теперь бредят знакомством с великим писателем. Я сказал, что ты вряд ли… — Я приду, — ответил Мануэль. — То есть как? — Вот так. Я приду к вам на ужин и с радостью познакомлюсь с твоей женой. Когда? — Когда? Ну, вообще-то, завтра. Стоя посреди парковки, Ортигоса наблюдал, как машина гвардейца удаляется. Он поцеловал собаку в жесткую шерсть и направился в отель, чувствуя жгучее желание писать.