— Как скажешь. В любом случае спасибо, я прекрасно провел время. Лейтенант, казалось, был доволен, что собеседник так легко уступил. Но Ортигоса не собирался сдаваться. — И я не стал бы переживать за девушку, которая так много читает. Полагаю, она знает, что делает. Шулия унаследовала ум своей матери и смелость своего отца. Ногейра отвернулся и бросил взгляд на дорогу. И, хотя лицо его было серьезным, когда он снова посмотрел на Мануэля, писатель был уверен, что лейтенант улыбнулся. Из внутреннего кармана плаща тот достал конверт. — Возвращаю документы, которые ты мне передал; я их изучил. Нам повезло, что Альваро сохранил чеки, — так мы сможем составить подробную карту его передвижений в последний день. Ортигоса молча кивнул. Альваро предпочитал расплачиваться наличными, а не пользоваться картой. И этот факт, точно так же, как второй телефон и портативный навигатор, явно свидетельствовал о его желании не оставлять следов. — Согласно распечаткам, твой муж звонил в монастырь в одиннадцать ноль две. А значит, уже через полчаса он мог до него добраться. У нас есть чек с автозаправочной станции в Сан-Шоане, на нем указано время — двенадцать тридцать пять. Альваро мог заехать туда на обратном пути. Жаль, что наше расследование неофициальное. Мы могли бы получить видеозаписи с камер наблюдения. Ведь прошла всего неделя… Возможно, кассир запомнил машину, такие здесь редко встречаются. И потом, основная масса его клиентов — местные жители, он обратил бы внимание на приезжего. Впрочем, это не доказывает, что твой муж был в монастыре. Если настоятель будет все отрицать, никаких доказательств мы привести не сможем. — Ногейра протянул конверт Мануэлю. — Здесь еще кое-какие документы. Они касаются винодельни и не имеют отношения к нашему расследованию. Возможно, управляющий их ищет… Писатель достал бумаги, пробежал их глазами, засунул обратно и спросил: — Зачем приору лгать? Лейтенант некоторое время молча смотрел на Ортигосу, словно размышляя. — Почему врет настоятель, его сестра, другие люди… Ты знаешь это не хуже меня. Иногда с помощью лжи пытаются скрыть преступление, иногда — получить помощь, а порой обманывают для того, чтобы какой-нибудь глупый или постыдный поступок не стал достоянием общественности. Но у нас достаточно оснований для подозрений: на машине Альваро остались следы белой краски, а на пикапе из монастыря есть вмятина на переднем левом крыле. Кроме того, прошло уже десять дней, а никто так и не поставил автомобиль в ремонт, и это тоже наводит на определенные мысли. И потом, эта странная история с племянником… Я не верю, что он украл деньги. Да, Антонио наркоман, а они все воруют. Оставлять у него на виду бумажник — все равно что дразнить быка красной тряпкой. Но факты говорят о том, что Альваро звонил и настоятелю, и его племяннику. И это позволяет предположить, что речь о чем-то настолько важном, что заставило Альваро первым делом направиться в монастырь, когда он неожиданно приехал сюда из Мадрида. Мануэль неохотно кивнул. Ногейра зажег вторую сигарету, глубоко вздохнул и продолжил перечислять, загибая пальцы: — Через несколько часов разъяренный приор появляется на пороге дома, где живет его племянник. Юноша, кстати, хвастался другу, что подвернулось одно дельце и оно поможет ему выбраться из нищеты. Однако парень так струсил, что даже не вышел к дяде, который кричал, что все это может плохо для него кончиться. Как только настоятель уехал, Тоньино сел в машину и скрылся в неизвестном направлении. И все это случилось в тот день, когда убили Альваро. Лейтенант замолчал, и писателю показалось, что он даже слышит, как ворочаются шестеренки в мозгу гвардейца, производившего обманчивое впечатление не особо проницательного человека. — Ну и что ты по этому поводу думаешь? — пробормотал Ортигоса. — Пока ясно только одно: чем больше мы узнаём об этом деле, тем запутаннее оно становится. Но ведь с чего-то надо начинать, чтобы во всем этом разобраться. — По телефону ты упомянул, что у тебя появилась идея… — Да, возникла одна мыслишка. И теперь, когда я видел, как с тобой общались мои жена и дочь, я совершенно уверен, что все получится. — Объясни. — Если мы зададим настоятелю или кому-то из монахов прямой вопрос в лоб, они не станут отвечать. — И что? — Ты — популярный писатель. — Да ладно… — Известная личность. Не для меня, ведь я не читаю твои романы, зато другие тебя узнают, достаточно посмотреть на реакцию моих домочадцев. Кроме того, коллега сказал мне, что капитан просил тебя подписать для него книгу. Мануэль кивнул. — Признай, что окружающие обращают внимание на знаменитостей, коей ты и являешься. — Ну хорошо, хорошо. Но я так и не понимаю, к чему ты ведешь. — Почему бы тебе не заявиться в монастырь? Другая жизнь После прохладного расставания с рассердившейся на него Элисой он чувствовал себя грустным и измученным. Сразу вспомнилась фраза Вороны: «Ас Грилейрас никогда не станет вашим домом, а живущие здесь люди — вашими родственниками». Эти слова звучали как приговор, и Мануэль понял, что ему больно не из-за поведения Элисы, а из-за пустоты, которую он ощущал без прикосновения маленьких ручек Самуэля, обвивавших его шею, как упругие виноградные лозы, без веселых пронзительных криков, улыбки, обнажающей ряд ровных белых зубов, рассыпающегося сотней бусинок смеха. Все сказанное старухой глубоко ранило… Идиот, пялящийся на море Несмотря на позднее возвращение в отель и на то, что еще какое-то время он писал, Мануэль встал рано. Мысль о том, что у него появился план и он может что-то предпринять, не давала ему спокойно сидеть на месте. Эта ситуация разительно отличалась от предыдущих дней, когда Ортигоса ощущал лишь апатию и беспомощность и просто следовал инструкциям Ногейры, будучи уверенным, что ничего путного из этого не выйдет. Писатель позвонил Гриньяну и сообщил, что им необходимо встретиться. Условились увидеться в полдень. Затем Мануэль набрал номер Мей, которая совершенно этого не ожидала. Она смеялась и плакала одновременно и не переставала повторять, как ей жаль, что все так обернулось. Ортигосе пришлось потратить немало времени, чтобы успокоить секретаря и заверить, что она прощена и он не держит на нее зла. — Послушай, Мей, я звоню, потому что хочу кое о чем тебя попросить… — Разумеется, все, что угодно. — С двенадцати лет Альваро учился в Мадриде, в Салесьянос. Позвони им и узнай точную дату его поступления. Скажи, что он умер, что ты его секретарь и тебе нужна эта информация для некролога. — Хорошо. — Видимо, Мей делала пометки. — Что еще? — Еще мне нужно пообщаться с агентом. Ты знаешь, что этим всегда занимался Альваро… — Мануэль… — Она вздохнула. — Я не хотела тебя тревожить, но и агент, и сотрудники издательства постоянно звонят. — Ты что-то им сказала? — Нет, и мне пришлось непросто. Прошло уже десять дней. Работники фирмы, разумеется, в курсе, но продолжают работать, как обычно. Сама я постоянно в слезах и не могу этого скрыть. Ситуация становится напряженной. Что мы скажем клиентам? Кое-кто уже интересуется, кому теперь принадлежит компания и останется ли все как было. Писатель молчал, потому что совсем не думал об этом. — Мануэль, я понимаю, тебе сейчас не до того. Но буду признательна, если получу какие-нибудь инструкции, чтобы понимать, как отвечать на такие вопросы. По спине Ортигосы побежали мурашки, словно его окатили ледяной водой. Он не мог ни пошевелиться, ни как-то отреагировать на услышанное. Попробовал собраться с мыслями. Агентство Альваро было не очень большим — вероятно, там работали четверо или пятеро сотрудников, точно он не знал. — Сколько человек в компании? — Двенадцать, включая меня. — Двенадцать? — с удивлением повторил Мануэль. — Да, — подтвердила Мей. Секретарь больше ничего не добавила, но у Ортигосы возникло ощущение, что она подумала: «Ты не знал? Серьезно? Это предприятие твоего мужа, ты приходил сюда на праздники, обедал с сотрудниками… Ты должен был быть в курсе». — Скажи им, что нет повода волноваться. Я наберу тебе позже, и мы все обсудим, — пообещал писатель. — А пока дай мне личный номер агента. Не хочу искать его через компанию. Он записал телефоны и повесил трубку, ощущая всю тяжесть невысказанных упреков со стороны Мей. Ведь он не мог дать положительный ответ ни на один вопрос! Ортигоса не помнил, сколько сотрудников работало в фирме Альваро, не заметил, когда компания успела так вырасти и штат из пяти-шести человек расширился до двенадцати, не владел информацией об объеме операций, а что касается клиентов, мог припомнить лишь некоторые имена, да и то лишь потому, что Альваро повесил график своих встреч на холодильник. Мануэль заметил на тумбочке потрепанный экземпляр романа «Цена отречения» — тот самый, который подписал для Альваро больше двадцати раз на памятной ярмарке в Мадриде. Название для книги писатель позаимствовал из старинной баскской сказки, повествовавшей о том, чем питается дьявол. Согласно легенде, когда мы отрицаем очевидное, оно перестает существовать и превращается в пищу для темных сил. Один крестьянин не хотел признаваться, что собрал богатый урожай, — и часть плодов его труда стала добычей черта. Если рождалось десять телят, а он говорил, что их всего четверо, остальные шесть заболевали и умирали. То же самое касалось случаев, когда кто-то открещивался от любимых женщин или незаконнорожденных детей. Проклятие преследовало всех, кто отрицал то, что реально существовало. Все отвергаемое становилось пищей для темных сил и исчезало из нашего мира, потому что дьявол приходил и брал свою плату. Роман «Цена отречения» вышел спустя семь лет с той ночи, когда глаза сестры Мануэля закрылись навсегда. Вскоре после ее смерти он почувствовал тягу к перу, необходимость рассказать в книгах о детстве, о родителях, о сестре и о пережитой боли. Он сдержал обещание: уход близкого человека не сделал его уязвимым. Ортигоса гнал прочь слезы, и каждый раз, когда они подкатывали к глазам, воскрешал в памяти голос сестры, твердивший: «Не плачь. В детстве ты не давал мне спать, а теперь не позволяешь упокоиться с миром». Но однажды Мануэль с ужасом обнаружил, что не помнит лицо сестры, ее запах. Он так стремился забыть о боли и отвергать ее, что то, от чего он открещивался, начало постепенно растворяться, пока не исчезло совсем, будто его никогда и не существовало. В тот день он и начал писать. Пять месяцев подряд он в слезах изливал слова на бумагу и в результате почувствовал себя совершенно истощенным. Ортигоса не случайно дал своему роману такое название. Ведь он решился рассказать о том, что хотел забыть, назвать те вещи, которых так старательно избегал, своими именами. Эта книга стала его лучшим произведением. Мануэль не хотел говорить о ней в интервью и был уверен, что больше никогда ничего подобного не напишет. Он поднял глаза и бросил взгляд на письменный стол из темного дерева в углу комнаты. Листы, разбросанные по его поверхности и исписанные мелким почерком, практически ослепляли своей белизной. Со своего места Ортигоса прекрасно видел два слова, написанные наверху каждой страницы: «Другая жизнь». Каждый раз рука выводила их почти машинально. Книга представляла собой продолжение первого романа и стала признанием в том, что он солгал. Новое произведение родилось в ответ на просьбу Альваро взглянуть правде в глаза и стало одой искренности, самым прекрасным признанием в любви. Мануэль был полным идиотом, отрицая свои чувства, и, закрывшись, оттолкнул Альваро. Поэтому и тот не смог быть полностью откровенным. Писатель нашел среди бумаг фотографию, обнаруженную им в сейфе Альваро, ту самую, на которую Ортигоса не пожелал взглянуть, выходя из дома в Мадриде. И теперь он понял почему. На снимке Альваро смотрел на Мануэля, а Мануэль — на море. Ощущение, что он все время что-то упускал, был недостаточно внимателен, теперь переродилось в уверенность. Писатель оказался самонадеянным эгоистом, воображавшим, что ему известны истины, на которые он так упорно закрывал глаза. Ортигоса, как в детстве, заперся в своем хрустальном дворце, у неиссякаемого источника воображения, оставив на долю Альваро все заботы и хлопоты. Он жил в своем вымышленном мире, а Альваро добросовестно и умело охранял хрупкое взаимодействие фантазии и реальности, не вторгаясь в несуществующую святыню. Муж много лет занимался обсуждением контрактов и сроков, договаривался об авансовых выплатах, заключал договоры с иностранными компаниями, следил за полагающимися писателю процентами, уплачивал налоги. Альваро взял на себя решение всех рутинных, но необходимых вопросов, которые Ортигоса терпеть не мог. Он абсолютно все делал сам, ограждая Мануэля от раздражающего воздействия внешнего мира: организовывал поездки, бронировал гостиницы, договаривался об интервью, отвечал на звонки. Решал все важные вопросы, но не забывал и о мелочах. Нет, Мануэль не знал, сколько сотрудников работает в компании Альваро, и сомневался, что припомнит больше трех имен. И именно тем утром, роясь в записной книжке в поисках телефона агента, он понял, что был полным идиотом, который только и может, что пялиться на море. Свою часть мирских забот, выпадающих на долю всякого человека, он сгрузил на Альваро, и тот тащил двойную ношу, ограждая Мануэля от всего, будто тот был кем-то особенным. Гением, например. Или умственно отсталым. У него не хватило решимости открыть книгу и прочитать собственное посвящение тому, кого он так любил. Но фотографию писатель захотел оставить перед глазами. Он положил роман на тумбочку и прислонил снимок к потертому переплету. Затем взял мобильный и набрал один из номеров, которые продиктовала ему Мей. — Привет, Мануэль! Как ты? Я уже несколько дней пытаюсь связаться с Альваро. Писатель улыбнулся, услышав голос своего агента. Анна была весьма энергичной дамой. Он мог бы сравнить ее с приятным ветерком, который, налетая, развеивал нерешительность, заражал энтузиазмом и стимулировал двигаться только вперед. Мануэль прекрасно понимал, что она предпочла бы иметь дело с Альваро. Ее хватка и решительность лучше сочетались с его уверенной манерой вести дела, чем с мягкостью и сдержанностью писателя. — Анна, к сожалению, у меня печальные новости. На прошлой неделе Альваро попал в ДТП и погиб. Именно поэтому я тебе и не звонил. Мы оба не звонили. — Господи!..