— Я не говорю, что жена им внушает всякую чушь. Она ничего не говорит. Но девочки видят, что ей на меня плевать, и начинают вести себя точно так же. Отношения с Шулией очень напряженные. Я уж не помню, когда она меня в последний раз целовала. Мы только и делаем, что ссоримся. Иногда мне кажется, что Лаура нарочно так воспитывает старшую дочь, чтобы побольнее задеть меня. И парня Шулии я не выношу. Он меня бесит. Иногда я смотрю на жену и понимаю, что она тоже не выносит этого Алекса, но терпит его присутствие лишь потому, что этот наглец сидит на моем месте за столом с придурковатым выражением на лице… Гвардеец вздохнул и зажег сигарету. Он курил, сидя с открытой дверью, несмотря на ночную прохладу, и выпуская дым наружу. — Но больше всего меня расстраивает то, что я потеряю и Антию, — с грустью признался лейтенант. — Пока она еще маленькая. Однако природа женщин такова, что, заметив враждебное отношение, они начинают его копировать, даже если не знают причины. — Черт побери, Ногейра, я и не думал, что все настолько плохо… Но уверен, что если ты действительно захочешь, то найдешь решение. — Его не существует, — прошептал лейтенант. — Ты изменял Лауре? — спросил писатель. — Я имею в виду… — Ей все равно. Я же говорил: она меня не любит. Вряд ли она знает точно, но моя жена не дура и наверняка что-то подозревает. Мануэль немного помолчал, обдумывая слова собеседника, и спросил: — Тогда почему она не разведется с тобой? Слушай, Ногейра, Лаура — невероятная женщина. Она умная и достаточно зарабатывает, так что удерживают ее не материальные соображения. Твоя жена прекрасно выглядит, ей не составит труда найти себе другого мужчину. — Услышав эти слова, гвардеец одарил писателя мрачным взглядом, но тот продолжал: — И, судя по твоим словам, дело тут не в том, чтобы ты мог поддерживать отношения с дочками. Из чего я делаю вывод, что если б она не хотела быть с тобой, то давно ушла бы. Лейтенант снова свирепо посмотрел на Ортигосу. — Ты же понимаешь, что все, что я сказал, — правда. Раз Лаура все еще с тобой, значит, что-то ее удерживает, — настаивал Мануэль. — Много ты понимаешь… Она не уходит потому, что решила превратить мою жизнь в ад. — Тогда положи этому конец и уйди сам. Дай вам шанс быть счастливыми, даже если при этом каждый из вас пойдет своей дорогой. Ногейра, улыбаясь, покачал головой, видимо считая это предложение абсурдным. — Нет, никогда. — Но почему? Неужели твой выбор — быть несчастным до конца жизни? Гвардеец с такой силой швырнул окурок на землю, что тот отскочил, выбросив в воздух сноп искр. Ногейра повернулся к писателю. — Потому что я этого заслуживаю! — со злостью выкрикнул он. — Заслуживаю, понимаешь? Если Лаура скажет, чтобы я убирался прочь, я так и сделаю. Но до тех пор я останусь в этом доме и буду все сносить. Мануэль не сдавался: — Что ты сделал? Гвардеец схватил его за лацканы куртки, и писатель был уверен, что его сейчас ударят. — Что ты сделал? — повторил он, глядя в лицо собеседника, находившееся в нескольких сантиметрах от него. Удара не последовало. Ногейра отпустил куртку, закрыл лицо руками и разрыдался так отчаянно, что тело его тряслось, словно терзаемое болью. Он тер глаза и размазывал слезы по щекам с таким остервенением, словно пытался выразить, до какой степени сам себе противен. Лейтенант что-то сказал, но из-за всхлипываний и прижатых к лицу ладоней Мануэль не разобрал слов. — Что? Ногейра повторил: — Я взял ее силой. Писатель ошеломленно посмотрел на собеседника. — Что ты сказал? — испуганно переспросил он. Не может быть, наверняка он просто не расслышал. Гвардеец перестал плакать, резким движением вытер глаза и повернулся так, чтобы Ортигоса видел его лицо, искаженное стыдом и болью. — Я ее изнасиловал, — тихо повторил он, слегка качнувшись вперед, словно придавленный осознанием вечной вины. — Я взял силой собственную жену. И заслуживаю того, чтобы оказаться в аду. Что бы она ни сделала, как бы она меня ни наказывала, все равно этого будет мало. Мануэль сидел словно парализованный. Это ужасное признание, казалось, сковало его по рукам и ногам, затуманило разум, мешая думать, реагировать, что-то говорить. Наконец ему удалось выдавить: — Господи боже мой… В мозгу вдруг возник образ матери Ногейры, тридцатилетней женщины, избитой, униженной, умоляющей сына сохранить страшную тайну. — Как ты мог? После того, через что тебе пришлось пройти в детстве? Не в силах справиться с собой, лейтенант снова закрыл лицо руками и зарыдал. Писатель совершенно растерялся. Он попытался собраться с мыслями, но ужасное признание стучало молотком в голове и мешало рассуждать здраво. Ортигосе хотелось повторить те слова, которые произнес старый монах над могилой Бердагера: о том, что человек не вправе осуждать других, что это прерогатива Господа. Но не смог. Он ненавидел Ногейру за дикость и жестокость его поступка. И в то же время признание этого измученного чувством вины человека, этого страдающего грешника тронуло Мануэля до глубины души. Он ощущал смесь отвращения и сочувствия, будто и он сам в какой-то мере нес ответственность за все ошибки, унижения и издевательства, совершенные в отношении всех женщин на Земле с начала времен. Писатель прекрасно понимал, что каждый человек отчасти тащит на своих плечах всю боль этого мира. Ортигоса положил руку на плечо лейтенанта и почувствовал, как содрогается от рыданий его тело. Гвардеец в ответ сделал то же самое, что и Эрминия, когда ее утешала Сарита: накрыл ладонь Мануэля своей, крепко прижав ее к плечу. Затем он зажег очередную сигарету и молча закурил, с силой выдыхая дым в открытую дверь. После бурного всплеска эмоций Ногейра казался вялым и безжизненным, словно марионетка, которой обрезали нитки. Движения гвардейца стали медленными и точными, будто он экономил силы. Лейтенант смотрел прямо перед собой, через ветровое стекло, на дом. Но, судя по грустному выражению лица, думал не о родном очаге, жене или детях, а о своем мрачном будущем. — Я был пьян, — внезапно заговорил Ногейра. — Не то чтобы сильно, и, разумеется, это никак меня не оправдывает. Младшей дочке тогда было два года. Когда она родилась, Лаура ушла с работы, чтобы посвящать все время малышке. С Шулией было то же самое, я зарабатывал достаточно, мы могли это себе позволить. Но когда Антии исполнилось полтора года, жена снова вернулась в больницу, и все полетело к чертям. Из-за меня, — поспешил добавить лейтенант. — Я свалил на нее и заботу о детях, и домашние обязанности. Так меня воспитали: мама ни мне, ни братьям даже тарелку помыть не позволяла. Знаю, отмазка неважная, я должен был думать своей головой. Когда родилась Шулия, проблем в интимной жизни у нас не было. Но с двумя детьми стало сложнее. У Антии резались зубы, она не спала по ночам. Лауре приходилось работать, заниматься хозяйством и двумя маленькими дочками, она вымоталась… И перестала уделять мне внимание. В выходные жена хотела побыть дома, занималась уборкой и приготовлением еды, а когда добиралась до постели, ей уже ничего не хотелось. Она постоянно чувствовала себя уставшей, мы никуда не ходили, а если и выбирались, детей приходилось брать с собой. Ортигоса молча слушал эту исповедь, стараясь сохранять непроницаемое выражение лица, но лейтенант все понял. — Я знаю, о чем ты думаешь. Что я придурок и шовинист и не заслуживаю такой женщины. И ты прав. Однажды мы с коллегами что-то праздновали… уже не помню что, да и неважно. Я пришел домой под утро, пьяный. Лаура вернулась с вечерней смены в больнице и еще не ложилась — укачивала дочку, которая только-только заснула. Она прошла мимо меня и положила Антию в кроватку. Ничего мне не сказала, но было очевидно, что она злится. Она тогда почти постоянно раздражалась. Не помню, как я добрался до постели, но когда она легла, я оказался сверху… — Гвардеец замолчал. Мануэль понял, что Ногейра сейчас снова заплачет. Но на этот раз рыдания были тихими. Слезы струились по лицу лейтенанта, от прежней ярости не осталось и следа. — Я очень скучал по жене и просто хотел ощутить ее тело рядом, клянусь тебе. Я не понимаю, как это случилось, но уже минуту спустя Лаура плакала и кричала от ужаса, потому что я насиловал ее, крепко прижимая руки к подушке. Она укусила меня. — Гвардеец поднес пальцы к верхней губе. — Теперь до конца жизни мне придется носить усы, чтобы скрыть шрам. Боль отрезвила меня; я словно проснулся, увидев кошмар. Но я причинил своей жене страдания. В изумлении я отстранился от нее, пытаясь осознать, что происходит, и увидел на лице Лауры страх. Ужас. Она боялась меня — того, кто клялся любить и защищать ее. И я еще кое-что заметил, — добавил Ногейра, снова поворачиваясь к писателю. — Безразличие и холодность. И в ту же секунду понял, что потерял ее навсегда. — Что она тебе сказала? Лейтенант взглянул Ортигосе в глаза. — Ничего, Мануэль. Я с трудом дошел до ванной, вызвал рвоту, чтобы избавиться от алкоголя, принял лекарство. В спальню вернуться не осмелился, лег на диване. Я думал, Лаура даже не заговорит со мной после такого. Но ошибся. Правда, в ее голосе теперь столько презрения, что это постоянно напоминает мне о той ужасной ночи. — Но вы же говорили об этом? Ногейра покачал головой. — Хочешь сказать, что за все эти годы вы ни разу не обсуждали случившееся? И с тех пор ты просто спишь в комнате дочери? Гвардеец ничего не ответил, только поджал губы и шумно дышал носом, пытаясь справиться с эмоциями. — Получается, ты так и не попросил у нее прощения? Лицо лейтенанта исказилось, и он закричал: — Нет! Я не могу этого сделать, не могу! Когда я смотрю на жену, то вижу свою мать в разорванном платье, кое-как подпоясанном ремнем, а по ногам у нее течет кровь! Я помню ее лицо, с которого улыбка исчезла на долгие годы из-за того урода. Я не могу извиниться, потому что такой поступок ничем не искупить! Я не простил того негодяя, и Лаура меня тоже не простит. Тошнота Мануэль не мог уснуть. Стыд и подозрения жгли его изнутри, вызывая непрекращающуюся тошноту. Он видел жирные черные полосы из медицинского заключения, розовые щеки брата Бердагера, мать Ногейры в разорванном платье, пытающуюся смыть свой позор в ванной, постельное белье с Минни-Маус в детской. Странное дело, но писатель почему-то сочувствовал лейтенанту, и тело отвечало на это мучительными спазмами. Возможно, он понимал, что все методы, которыми гвардеец пытался себя наказать, — не что иное, как синдром Мюнхгаузена. Ненависть, которую Ногейра испытывал по отношению к семейству де Давила, была лишь отражением его презрительного отношения к себе. И самобичевание стало единственным способом отомстить и тому негодяю, который надругался над матерью лейтенанта. Ортигоса много размышлял — о себе, о гвардейце, о страданиях, которые приходится выносить человеку, о том, что демон, с которым мы сражаемся, иногда прячется в нашем сердце. Борьба за справедливость изначально обречена на провал, ведь зло живет внутри нас, будет являться в кошмарных снах и прекратит свое существование только вместе с нашим бренным телом. Мануэль устал противостоять невзгодам реальной жизни и предпочел укрыться в своем дворце. Другая жизнь Я играл в футбол на улице, разбил коленку и вернулся домой. Вошел в ванную и увидел маму. Она стояла в измятом и порванном платье, кое-как подхваченном ремнем, и по ее ногам текла кровь, смешиваясь с водой. Я решил, что мать умирает. Мне тогда было десять. Мама заставила меня поклясться, что я никому ничего не расскажу. Я помог ей добраться до постели, и она не вставала больше недели. Я заботился о ней и о младших братьях, еще слишком маленьких, чтобы понимать, что происходит. Страшный грех