Марио Ортуньо было лет шестьдесят, может быть немного больше. Он сохранил все тот же суровый взгляд, который Мануэль видел на фотографии. Вот только от копны густых волос не осталось и следа — бывший монах полысел. Марио мрачно смотрел на визитеров из-за стойки бара на улице Реаль де Корме, в котором был хозяином. Дома троица застала лишь супругу Ортуньо Сусу, которая, несмотря на их протесты, проводила их до заведения, находившегося на той же улице. Войдя в бар, сразу же направилась к мужу. — Марио, эти сеньоры приехали из Чантады, чтобы поговорить с тобой. Иди пообщайся, а я пока тебя заменю, — сказала она, наклоняясь, чтобы пройти в маленькую дверцу под стойкой. Ортуньо не пошевелился и продолжал молча смотреть на посетителей. Мануэль даже подумал, что бывший монах так и не сдвинется с места. — Суса, будь добра, приготовь нам кофе. — И Марио, согнувшись, вышел из-за стойки тем же манером, каким его жена попала за нее. Подвел гостей к столику в углу и сказал: — Я так и знал, что визитом настоятеля все не ограничится. Вы священник. — Ортуньо указал на Лукаса. — Я это сразу понял. А вот по поводу вас двоих ничего сказать не могу. — Марио не скрывал своего беспокойства. Ногейра подождал, пока все усядутся, и заговорил строгим официальным тоном: — Отец Лукас учился в церковно-приходской школе и помнит вас с детства. А мы с Мануэлем расследуем случай, произошедший на территории монастыря Сан-Шоан в ночь на тринадцатое декабря восемьдесят четвертого года. Ортуньо, с любопытством разглядывавший Лукаса, удивленно поднял брови и повернулся к писателю. — Нам известно, что вы исполняли обязанности медбрата в лазарете и на следующий же день покинули монастырь, сославшись на кризис веры. Ортигоса бросил взгляд в сторону барной стойки, спрашивая себя, могла ли прелестная Суса быть причиной этого кризиса, как предполагал брат Хулиан. Марио, словно прочтя его мысли, поднял голову и тоже посмотрел на жену. — Я женился на Сусе почти через десять лет после ухода. Она не имеет никакого отношения к моему возвращению к мирской жизни. — Значит, вчера к вам приезжал приор? — спросил лейтенант. — Можно сказать, он преследовал две совершенно противоположные цели: с одной стороны, решил освежить мою память, с другой — убеждал меня обо всем забыть, — ответил Ортуньо, своим тоном давая понять, что воспринимает и то и другое весьма болезненно. Мануэль сидел рядом с хозяином бара и не сводил с него глаз. Он так и не определился, настроен ли тот доброжелательно или враждебно. Ясно было одно: бывший монах весьма не в духе. — И что же вчера сказал вам настоятель? — все тем же официальным тоном спросил Ногейра. — В тот день я принял определенное решение, поэтому из монастыря мне пришлось уйти. Думаете, с тех пор что-то изменилось? Ничто не сотрет из моей памяти события той ночи, разве только болезнь Альцгеймера. Писатель нашел в телефоне снимок документа и положил мобильник на стол перед Марио. Тот взял его в руки и просмотрел от начала, где указывалось имя ученика, до своей подписи в конце. — Вот негодяи! — воскликнул Ортуньо. — Впрочем, меня удивляет не это, а то, что они не сожгли эти документы. Хотя да, было бы слишком подозрительно, исчезни у них сведения почти за половину учебного года. И страницу не вырвать, они пронумерованы… Церковь привыкла заметать следы так же бесцеремонно, как это делали фашисты. Если уверены, что никто не свергнет вас с пьедестала, нет нужды уничтожать бумаги. Но они готовы на все, лишь бы избежать осуждения. Ортигоса подумал, что, впервые увидев этот медицинский отчет, ощутил нечто подобное. Решившиеся на такой шаг тщеславны и высокомерны. Они считают себя неприкосновенными, всемогущими и непобедимыми. Мануэль сразу вспомнил о документах, сохранившихся со времен режима Франко: свидетельствах жестокости, испещренных такими же жирными черными линиями. — Нам нужно знать, чего не хватает в этом заключении. Что произошло той ночью? — спросил писатель, понимая, что в его тоне звучит отчаяние. Впрочем, Марио, похоже, этого не заметил. Он продолжал молча смотреть на экран телефона. Суса принесла кофе; Ортуньо положил в чашку сахар, размешал и сделал глоток. Мануэль попробовал свой — напиток был обжигающе горячим. — В половине четвертого ночи меня разбудил брат Матиас. Он даже не дал мне одеться и прямо в пижаме потащил по коридору к келье Бердагера. Едва войдя, я понял, что случилось нечто ужасное. Монах лежал на полу без сознания в одной нижней рубашке, с красным лицом, весь в поту. Настоятель стоял рядом на коленях и пытался вернуть Бердагера к жизни, но тщетно. Шею покойника охватывал кожаный ремень — такие носили ученики церковно-приходской школы. Сначала я увидел мальчика постарше. Он стоял, вытянувшись по струнке, словно солдат, и смотрел на происходящее расширившимися от страха глазами. Еще один ребенок рыдал у стены, закрыв лицо руками. — В келье было два мальчика? — спросил ошеломленный Ортигоса. Марио кивнул. — Муньис де Давила, — подал голос Ногейра. — Вот почему в отчете не было имени. Два брата, Альваро и Сантьяго, так? Ортуньо бросил на него мрачный взгляд и снова кивнул. — Мальчик поменьше, тот, что отвернулся к стене… Я увидел на его пижамных штанах пятна крови. Очевидно, он одевался в спешке и не заправил рубашку, но и она не могла скрыть эти страшные следы. Сначала я застыл на месте. Такое впечатление, будто я целую вечность смотрел на перепуганное лицо старшего ребенка, бьющегося в рыданиях у стены младшего и на тело Бердагера, лежащего на полу без штанов. Я не заметил, что брат Матиас исчез. Потом он вернулся, неся толстую веревку. Настоятель меня не видел. Он поднялся с колен, снял с шеи покойного кожаный ремень и швырнул его на кровать, затем взял веревку у Матиаса. И в этот момент заметил меня и сказал: «Отведи мальчиков в лазарет и займись ими. Не позволяй им ни с кем общаться. У них шоковое состояние, они несут бред. Бедняги наткнулись на труп брата Бердагера, который повесился на потолочной балке». И приор указал на потолок. Я начал было протестовать, но он оборвал меня: «Приказываю тебе молчать. Делай, как я сказал». И настоятель снова склонился над телом монаха и обернул вокруг его шеи веревку, а Матиас завязал ее. «Бердагер долгое время страдал от рака, который причинял ему такую ужасную боль, что бедняга потерял голову и решил положить конец своим страданиям. Двое учеников услышали шум, когда балка не выдержала, и тело упало на пол. Так все и было, верно, мальчики?» Старший ничего не ответил. — Альваро… — прошептал Мануэль. Марио удивленно посмотрел на него, лицо его несколько оживилось. — Верно, Альваро. — Бывший монах сделал особый упор на имени. — Он ничего не ответил, лишь склонил голову, не сводя глаз с покойного. Я вдруг понял, что, несмотря на поздний час, он был не в пижаме, а в школьной форме, но ремня в брюках не было. Но тут я услышал, как младший брат, приникший к стене, отчетливо сказал: «Да, так все и было». И тут я осознал, что по его ногам течет кровь, собираясь в лужицу на полу и впитываясь в нижнюю часть штанин. — Ублюдки! — пробормотал Ногейра. Лукас, должно быть, почувствовал, с какой болью это было сказано, потому что бросил на гвардейца сочувственный взгляд. Писатель понял, что у лейтенанта перед глазами сейчас совсем другая картина, которая стала его личным адом. Ортуньо продолжал свой рассказ: — Взволнованный, я повернулся к настоятелю и сказал, указывая на младшего брата: «У него кровотечение, потому что…» «У него язвенный колит, — перебил меня приор. — Стресс спровоцировал обострение и сильную диарею, отсюда и кровотечение. Ты же слышал, что сказал мальчик». Я ответил: «Брат Бердагер не страдал от рака. И я впервые слышу, что у Сантьяго язвенный колит. Я здесь единственный врач, так что если б к нам поступил ученик с подобной болезнью, я бы об этом знал. Мы должны вызвать Гвардию». Настоятель прекратил свои манипуляции с веревкой и шеей монаха, выпрямился и посмотрел на меня. «Ты этого не сделаешь, — ответил он. — Здесь главный я. Если не хочешь провести остаток жизни в каком-нибудь монастыре в дремучем лесу, делай, как я сказал». Я подошел к старшему мальчику, который не отрывал испуганного взгляда от трупа, и попытался подтолкнуть его к выходу, но Альваро не двинулся с места. Тогда я встал перед ним, чтобы загородить собой тело, и сказал: «Нужно увести отсюда твоего брата». Подросток словно очнулся от сна. Он кивнул, взял Сантьяго за руку и вывел из кельи, стараясь, чтобы тот не видел мертвеца. Впрочем, опасения были напрасны: малыш так крепко зажмурился, что вряд ли вообще что-то видел. Марио замолчал, взглянул на часы, а затем на жену, которая обслуживала у барной стойки немногочисленных клиентов. — Что такое? — забеспокоился лейтенант. — Ничего. Думаю, не удивится ли жена, что мне захотелось спиртного в столь ранний час… Ногейра энергично закивал: — Отличная идея. Остальные тоже были не против. Суса не проявила особого энтузиазма, но принесла небольшую бутылку с настойкой и четыре стакана. Правда, разливать алкоголь не стала, а отошла к барной стойке, демонстрируя свое недовольство. Роль официанта взял на себя Лукас, и Мануэль заметил, что руки священника немного дрожат. Ортуньо сделал пару глотков и продолжил: — Младший ребенок проплакал всю ночь. Стоило мне приблизиться к нему, как он начинал завывать громче. И не дал мне обработать раны. У меня даже не получилось убедить его поменять испачканные штаны и белье. Это удалось сделать его брату на следующее утро. Малыш всю ночь пролежал, свернувшись калачиком на кровати, а Альваро сидел рядом. Мне пришлось просить его проверить, прекратилось ли кровотечение, а также он помог мне уговорить Сантьяго выпить воды, куда я добавил успокоительное. Впрочем, оно не особо помогло. Часа через два в лазарете появился приор. Он принес свидетельство о смерти брата Бердагера, которое я, как врач, тоже должен был подписать. Что я и сделал. Прежде чем уйти, настоятель снова предостерег меня: «Держи рот на замке». Он вернулся в восемь утра, когда Сантьяго только что уснул, спросил, прекратилось ли кровотечение, забрал одежду мальчика, завязал ее в простыню и ушел. Все это время Альваро сидел у кровати брата и молча прожигал приора взглядом. В полдень настоятель вернулся и велел мне написать в заключении, что у сыновей маркиза «очень заразная форма гриппа». Я возразил, что мальчик рассказывал совершенно другое. Приор повернулся к Альваро, который стоял, словно солдат на страже, и велел мне выйти. Он разговаривал со старшим братом без свидетелей. Когда настоятель ушел, Сантьяго казался намного спокойнее, у него даже проснулся аппетит. Но вот Альваро совершенно не изменился, его глаза по-прежнему пылали гневом. Знаете, что я вам скажу? — Марио посмотрел на собеседников. — В ту ночь старший сын маркиза повзрослел. По его взгляду я понял, что мальчик чувствует то же самое, что и я, и осознал, что для нас обоих эта история плохо кончится. В тот же день за Альваро прислали машину. Он ждал в коридоре с вещами, а старый маркиз пообщался с приором, вышел из его кабинета, сделал знак сыну следовать за ним и направился к выходу. Мальчик с чемоданом в руке пошел за отцом. Именно тогда я в последний раз его видел. Меня поразило, что маркиз даже не заглянул к Сантьяго, а просто забрал Альваро без скандала и лишнего шума. Уж не знаю, что сказал ему настоятель. Больше я мальчиков не видел — ни старшего, ни младшего, потому что, составив медицинское заключение, где не было ни слова про грипп, я тоже покинул стены обители. Повисло тяжелое молчание. Мануэль взял мобильный и набрал номер. — Гриньян, скажите мне, с какого времени земли монастыря Сан-Шоан принадлежат семейству де Давила? Он подождал, пока юрист проверит информацию в компьютере, выслушал ответ, отключился и положил телефон на стол, отодвинув его подальше, словно это было что-то заразное. — В декабре восемьдесят четвертого старый маркиз и настоятель подписали договор купли-продажи, согласно которому земли, ранее принадлежавшие церкви, перешли во владение семьи Альваро. Сумма сделки была символической и составила одну песету. — Они отдали аристократу земли в обмен на молчание. Лукас воспринял эту историю ближе к сердцу, чем все остальные; его трясло. Священник налил еще одну порцию настойки и выпил ее залпом. Писатель озабоченно посмотрел на него. Глаза Лукаса увлажнились, он уставился в пустоту, видя что-то, лишь одному ему ведомое: воспоминания, слова, жесты, которые теперь казались зловещими. Ортигоса хотел утешить священника, но не мог. Рассказ Ортуньо разбередил его душу, словно пройдясь по ней плугом и вытащив на поверхность все, что скрывалось в ее тайниках. Мануэля снова охватили безразличие и апатия, и заглушенная было боль вернулась с новой силой. На него будто нахлынула огромная волна, насильно увлекая за собой, и писатель даже не понял, что плачет, пока слезы не затуманили его глаза. Он зарыдал так горько, что остальные совершенно растерялись и молча взирали на Ортигосу, придавленные мощным первобытным ощущением сопереживания чужому горю. Сидевший рядом с Мануэлем Ногейра положил руку на плечо писателя — точь-в-точь как сделал тот накануне вечером. Лукас с блестящими от гнева и влаги глазами поднялся из-за стола, подошел к Ортигосе и обнял его. Марио старался сдерживаться. Он сжал кулаки от злости, а губы его превратились в тонкую полоску. Посмотрел на жену и ответил кивком на ее вопрошающий взгляд, затем протянул руку и сдавил ладонь Мануэля, который никак на это не отреагировал. Казалось, жизненные силы его покинули. Слезы безостановочно катились из глаз, потому что измученная душа больше не могла сдерживать чувства. Подсознательно писатель был даже благодарен этой эмоциональной буре, которая погрузила его в ступор и притупила восприятие. Четверо мужчин плакали. Брат Ортуньо достаточно повидал в жизни, чтобы не обращать внимания на любопытные взгляды оборачивающихся на них клиентов. Суса выпроводила всех посетителей, опустила жалюзи и закрыла дверь. Внутри стало почти темно, горели лишь несколько лампочек над стойкой да падал свет из окна в задней части помещения. Единственное, что помогает человеку забыть о собственной боли, — это страдания других. Ногейра взрастил внутри пожирающее его чувство вины, потому что превратился в того, кого сам презирал. Лукас даже не осознавал, какие ужасные события произошли в школе, где он учился, и теперь привычные воспоминания и образы приобрели пугающий вид. Ортуньо, ставший непосредственным свидетелем той кошмарной ночи, ожесточился и лишился своей веры. Прошлое, словно пожизненный приговор, не отпускало его. Мануэль взглянул на тех, кто сидел рядом с ним за столом. Они поддерживали его, не позволяя рухнуть в пропасть, на краю которой стояли сами. Писатель был бесконечно благодарен этим людям, глубоко раненным, взвалившим на себя ответственность за чужие ошибки и несправедливые поступки. Ортигоса не мог сдержать рыданий. Его душа словно вырвалась из темницы, и водоворот эмоций закружил с такой силой, что Мануэлю хотелось перестать бороться и пойти ко дну. Но он был не один, рядом оказались друзья. Писатель обнял Лукаса, накрыл ладонью руку Ногейры и посмотрел прямо в глаза Марио. Прошло довольно много времени, и на столе снова появились чашки с кофе. Ортуньо уставился на них, застыв в нерешительности. Он сцепил руки, поставив локти на стол, оперся о них подбородком и долго сидел в такой позе, словно молился или проводил какую-то загадочную церемонию. Горячий напиток, который Суса принесла с намерением сгладить воздействие спиртного, так и стоял нетронутым. Марио поджал губы и смотрел вокруг так, словно его взгляд был в силах преодолеть время и пространство и вернуться в ту самую ночь. — Уже тридцать лет прошло, а те мальчики не выходят у меня из головы. Постепенно младшему брату стало лучше. Старший, наоборот, казался придавленным тяжестью содеянного и в то же время спокойным. Словно случившееся одновременно и угнетало его, и придавало решимости. Когда Сантьяго заснул, мне удалось уговорить Альваро съесть завтрак, который нам принесли. Меня поразило, как он поглощал пищу. Много лет спустя я работал санитаром в Боснии. Так вот, солдаты вели себя точно так же. Они жадно накидывались на еду и засовывали ее в рот, но при этом смотрели в пустоту, даже не замечая, что именно едят. Я спросил мальчика, что случилось в келье брата Бердагера. Отсутствующий взгляд исчез, Альваро вернулся в реальность и совершенно спокойно, тоном человека, смирившегося с судьбой, сказал: «Я убил человека, вот что случилось». И рассказал, как было дело. Бердагер занимался с отстающими учениками. По всей видимости, Сантьяго принадлежал к их числу, потому что ежедневно оставался еще на час после уроков. Ничего необычного в этом не было, стандартная практика. Но монах настаивал, чтобы занятия проходили у него. Я так и не понял, то ли Альваро что-то увидел, то ли Сантьяго поделился чем-то, но старший сын маркиза целую неделю ложился в постель одетым и вставал среди ночи, чтобы заглянуть в комнату, где жил его брат вместе со своим ровесником. В ту ночь Альваро сморил сон, но вдруг он подскочил на кровати и пошел проверить, все ли в порядке с Сантьяго. Того на месте не оказалось, и тогда мальчик помчался к келье брата Бердагера. Ортуньо глубоко вздохнул и энергично потер ладонями лицо, словно в попытках избавиться от той боли, которую доставляли его слова. Сидевшая рядом с ним Суса взяла его ладонь в свои руки, и Марио заметно успокоился. Он повернулся к жене и благодарно ей улыбнулся. А потом продолжил: — Альваро вбежал в комнату. Сантьяго он не нашел, зато увидел монаха без штанов. Бердагер был крупным, полным мужчиной. Мальчик услышал плач и понял, что ребенок, на которого навалилась эта жирная туша, и есть его младший брат. Альваро не стал кричать, он вообще не произнес ни слова, а вынул из брюк ремень, прыгнул на спину монаха и накинул ему на шею. Изумленный Бердагер вскочил со своей жертвы и пытался освободиться, схватившись руками за кожаную полоску, но оступился, потерял равновесие и упал на колени. Альваро продолжал затягивать удавку. Он сказал мне, что монах больше не двигался, но мальчик боялся, что Бердагер снова вскочит. Старший сын маркиза был высоким и худеньким, весил он немного, особенно по сравнению с монахом. Тот сам подписал себе приговор, как позже выяснилось из медицинского заключения. Сильно дернувшись, Бердагер повредил трахею, поэтому даже если б Альваро отпустил ремень, монах все равно умер бы от удушья через несколько минут. Мануэль закрыл глаза и отчетливо услышал голос Вороны: «Альваро — человек сильный и жесткий и сможет сохранить свое наследие, защитить свой род и все, что для нас важно. Уверяю вас, что мой покойный муж не ошибся. Альваро сделал то, чего от него ждали, и даже больше». Ортуньо указал на мобильник Мануэля, который так и лежал на столе. — Я составил обширное заключение, подробно описав состояние мальчиков и ничего не опуская. Уверяю, слов «очень заразный грипп» там не было. Вот поэтому документ и подвергли столь жесткой цензуре. — Вы делали какие-нибудь фотографии? Может быть, есть иные доказательства? Или другие бумаги, касающиеся состояния Альваро и Сантьяго? Марио покачал головой. — В восьмидесятые не существовало инструкций для врача в случае насильственных действий над несовершеннолетними — да и вообще над кем бы то ни было. Зато я написал письмо, где подробно изложил обстоятельства, вынуждающие меня покинуть орден, и направил его настоятелю. А копию этого документа послал епископу. — Вы хотите сказать, что епископ был в курсе того, что происходит в монастыре? Он пытался с вами связаться? — спросил изумленный Ортигоса. — Нет, ни разу. Да и зачем? Я не был настроен создавать кому-то проблемы. Виновный скончался, строптивого ученика отчислили. Вполне возможно, что начальство даже похвалило приора за то, что тот так ловко выпутался из столь щепетильной ситуации, — добавил Ортуньо с отвращением. Спустя какое-то время Марио опустил рольставни, закрыл бар и направился в сторону дома под руку с женой. От тяжелого взгляда и мрачного выражения лица, с которыми хозяин встретил незваных гостей, не осталось и следа. Разбитый и измученный воспоминаниями, Ортуньо удалялся по улице Реаль де Корме. Троица села в машину и покинула город. По дороге Ногейра, Лукас и Мануэль едва обменялись несколькими словами. Поведанная бывшим монахом мрачная история словно придавила их, как могильная плита. Повисло тяжелое молчание, но у каждого из попутчиков в голове звучало то, что сказал Марио на прощанье. — Я никому не рассказывал об этом случае, лишь много лет назад поделился с женой. Я часто думал о том, что произошло той ночью и на следующий день. Когда я ушел из монастыря, то всерьез хотел обратиться в органы. Но к чему бы это привело? Настоятель, брат Матиас, известный врач, который подписал заключение о смерти Бердагера, — все они опровергли бы мои слова. А что касается детей — Альваро, я уверен, сказал бы правду, но вот его брат… Он как будто даже обрадовался, когда приор предложил свою идиотскую версию о суициде. И ради чего я стал бы поднимать волну? Началось бы долгое расследование, итогом которого могло стать обвинение в убийстве, хотя мальчик всего лишь сделал то, что должен был. В результате пострадал бы только Альваро. Монах умер и уже не мог никому навредить, Сантьяго больше ничто не угрожало. И лучшим исходом для его брата, как и для меня, было покинуть это место. Зазвонил телефон лейтенанта, нарушив повисшую в автомобиле тишину. По непонятной для писателя причине Ногейра не стал даже включать радио. Гвардеец бросил недовольный взгляд на экран: крутые повороты на дороге между Корме и Мальпикой требовали от него полной сосредоточенности за рулем. Мобильник умолк, но почти сразу снова запиликал. — Пожалуйста, посмотри, кто звонит, — попросил лейтенант Лукаса, который сидел рядом с ним. Ортигоса, устроившийся сзади, закрыл глаза. Ногейра знал, что писатель не спит — разве он мог после того, что они услышали, — но понимал, почему Мануэль предпочитает отгородиться от остального мира.