— Ты уверена, что это был именно его экземпляр, а не чей-то чужой? — Совершенно уверена. Ключи отличаются, их головки инкрустированы разными драгоценными камнями. У Франа были изумруды, это я хорошо знаю. — Элиса опустила голову, немного помолчала и добавила: — Когда мы сидели на игле, я много раз пыталась уговорить жениха продать его. Но Фран слишком уважал отца и говорил, что старый маркиз ему не простит. — Но когда обнаружили тело, ключа при нем не оказалось. — Мы везде искали, но так и не нашли. Любопытно… — Элиса уставилась в темный угол, словно именно там жили ее воспоминания. — Помню, свекровь была очень недовольна, что сына хоронят без семейной ценности. Вот гадина! — Молодая женщина прищурила глаза, и на лице ее отразилась такая ненависть, что Мануэль удивился. — Альваро одолжил свой. Ты знал об этом? Писатель покачал головой. — Самуэль получил ключ при рождении? — Конечно. Они же свято чтят традиции. Хотя я была не особенно рада. Этот предмет вызывает у меня неприятные воспоминания. — Полагаю, он хранится у тебя? — Да, в специальном футляре, напоминающем рамку для фотографии. Его можно повесить на стену и использовать как ключницу. — Можно взглянуть? Глаза Элисы расширились от удивления, казалось, она вот-вот спросит: «Зачем?» Но произнесла другую фразу, которая поразила Мануэля: — Альваро просил меня о том же, когда был в Галисии в последний раз. Ортигоса застыл на месте. — Ты помнишь, когда это было? — В тот день, когда он приехал. Вернул мне ключ после обеда. — Я тоже принесу его обратно, — успокоил писатель девушку. — Не говори глупости, — та улыбнулась. — Наши с Самуэлем комнаты в поместье смежные, как эти номера. Ключ в спальне сына, на комоде. Можешь пойти и взять его. Мануэль склонился над кроватью и поцеловал мальчика в щеку, а затем направился к двери. Он живо помнил ощущения, которые испытал, прижимая к себе худенькое тело Элисы, а в голове его звучало признание в том, что она не раз пыталась уговорить Франа продать ключ. Ортигоса остановился и снова посмотрел на Элису. — Мне нужно задать тебе еще один вопрос. — Он помялся. — Тема эта довольно деликатная. Но я прошу понять, что не был знаком с тобой до сих пор и всю информацию о семействе де Давила получил из третьих рук. Элиса поджала губы и кивнула, понимая, что разговор предстоит важный. — Можешь спрашивать все, что хочешь. Я давно ничего не скрываю. — Речь о том периоде, когда вы с Франом проходили реабилитацию в португальской клинике. Элиса не двигалась. — Я знаю, что вы вернулись, когда старый маркиз был уже при смерти, ты забеременела… Я верю, что ты хорошая мать, — достаточно посмотреть на Самуэля, чтобы убедиться в этом. Но с зависимостью очень сложно бороться, и порой случаются рецидивы… Девушка покачала головой. Извиняющимся тоном Мануэль продолжал: — Я должен был прояснить этот момент. Кое-кто делал грязные намеки; я, конечно, не поверил, но спросить был обязан. Элиса продолжала упрямо мотать головой. — Тебе случалось возвращаться к наркотикам? Может быть, это произошло всего лишь раз? Девушка встала с кровати и подошла к писателю. Ее голубые глаза потемнели, сейчас она напоминала кошку. — Нет, — категорично отрезала Элиса. — Извини. — Ортигоса направился к двери, вышел и уже закрывал ее, когда женщина его остановила: — В том же самом комоде в комнате Самуэля, во втором ящике, ты найдешь медицинские заключения о состоянии моего здоровья. Раз в полгода дражайшая свекровь заставляет меня сдавать анализы. Она разрешила мне остаться в поместье только при одном условии: что я больше никогда не стану употреблять наркотики. Старуха угрожала отобрать у меня сына — и сделала бы это, возникни у нее хоть малейшие подозрения. Когда пойдешь за ключом, можешь взять и эти документы. — И она закрыла дверь. Писатель вернулся в номер и зажег свет. Несколько секунд он стоял, опершись на дверь, и осматривал помещение — точно так же, как несколько дней назад в своей мадридской квартире. Энергосберегающая лампочка постепенно нагревалась, но пока еще светила тускло, и комната казалась пустой и холодной. Мануэль перевел взгляд на древний радиатор, покрытый множеством слоев краски. Тот, словно в знак приветствия, затрещал, дав понять, что начал нагреваться. Писатель подошел к двери, отделявшей его номер от соседнего, стараясь не наступать на скрипящую половицу. Протянул руку, дотронулся до щеколды — так осторожно, будто это была бомба, — беззвучно отодвинул ее и несколько секунд стоял неподвижно. А затем так же аккуратно закрыл задвижку. Словно следуя неслышному зову, он подошел к кровати. Та была аккуратно застелена безупречно чистым покрывалом шоколадного цвета, а на подушке лежал белый цветок. Мануэль снова взглянул на дверь, ведущую в соседний номер: он сам только что проверял — щеколда была закрыта. — Почему? — прошептал писатель. — Что это значит? Он взял в руки цветок, свежий и хрупкий, словно только что срезанный, ощущая полное смятение и пытаясь разобраться в чувствах. Глаза Ортигосы вдруг наполнились слезами, и, внезапно разозлившись, он открыл ящик тумбочки и сунул туда цветок. Ему не нравилась эта узкая, словно солдатская, кровать. Мануэль понимал, что ночь, проведенная без Кофейка, покажется ему долгой и особенно тяжелой. Он привык смотреть в блестящие глаза, ощущать под рукой густую шерсть и слышать тихое посапывание — все это помогало ему чувствовать себя лучше. Наверное, стоило поехать и забрать пса, хотя Ортигоса осознавал — не без некоторой ревности, — что песик все сильнее привязывается к Антии. Мануэль точно знал, что не заснет, к чему себя обманывать? Он включил телевизор, убавив звук до минимума, и сел за стол, стремясь оказаться в единственном месте, где мог отдохнуть: во дворце. Другая жизнь Его внимание привлек веселый смех. Писатель взглянул на реку и увидел возникших словно по его желанию трех девушек, которых они видели с Даниэлем. Сеньориты плыли вниз по течению на своем странном судне. Загорелые ноги, сильные руки, волосы, небрежно собранные в хвосты, торчащие из-под соломенных шляп. И смех, который звучал, словно качающиеся на ветру колокольчики. Мануэль с непередаваемым удовольствием наблюдал за этими юными наядами… Взывая к мертвым В половине пятого утра Мануэль стащил с кровати покрывало, упал в постель и закрыл глаза. * * * Он вздрогнул и пробудился. Через застекленную верхнюю часть двери в комнату проникал слабый свет из коридора — монахи не гасили его, чтобы малыши не боялись. Альваро посмотрел на свои ноги, по-прежнему обутые в грубые школьные башмаки. Каждую ночь мальчик снова надевал их, убедившись, что его сосед по комнате уснул. Вот уже неделю Альваро ложится в кровать одетый. Несет вахту. Но сегодня его сморило. И, что хуже всего, он потерял счет времени. В церковно-приходской школе было запрещено носить часы: монахи считали, что они отвлекают детей от учебы. На первом этаже стояли большие часы, их бой было слышно в любом уголке здания, особенно по ночам. В последний раз мальчик слышал три удара, но не мог понять ни сколько проспал, ни который теперь час. Альваро осторожно встал с кровати, не сводя взгляда с лица спящего на соседней койке товарища: тот лежал неподвижно, приоткрыв рот. Альваро выскользнул в коридор и пошел, считая про себя двери, отделявшие его комнату от комнаты Сантьяго. Взялся за ручку и осторожно, словно обезвреживая бомбу, поворачивал ее, пока не услышал характерный щелчок. Он толкнул деревянное полотно и просунул голову внутрь. Было хорошо слышно сопение соседа Сантьяго, который, разметавшись, спал на ближней ко входу кровати. Вторая койка пустовала — белеющие в темноте простыни явственно свидетельствовали о том, что ее хозяин исчез. Альваро побежал по темному коридору, который вел к кельям монахов. Он не стал ждать, прислушиваться или стучать, а навалился на дверь и, повернув ручку, толкнул ее. Мальчик был уверен, что келья не заперта: в монастыре никому не дозволялось закрываться. Альваро не увидел брата: огромное, потное, ритмично двигающееся тело с белеющими волосатыми ягодицами полностью накрыло Сантьяго. Зато были слышны приглушенные стоны мальчика, погребенного под бесформенной тушей насильника, — они звучали глухо и доносились словно издалека, из колодца или из могилы. Извращенец, занятый своим делом, даже не заметил, что в келью кто-то вошел. Альваро отпустил ручку, вытянул ремень из школьных брюк и, взяв его обеими руками, запрыгнул на потную спину монаха и закинул полоску кожи ему на шею. Насильник вздрогнул, выпустил свою жертву и вцепился руками в удавку, тщетно пытаясь освободиться. Альваро изо всех сил натянул ремень и через несколько секунд почувствовал, что трепыхающееся под ним тучное тело двигается уже не так энергично. Монах упал на колени. Мальчик не понял, в какой именно момент трахея оказалась пережата, и все продолжал натягивать ремень. Жирная туша перестала шевелиться, но Альваро не ослаблял хватку, хотя руки свело судорогой, а костяшки пальцев побелели. Затем он отпустил удавку, дрожа и пытаясь отдышаться, и посмотрел на распростертое у его ног тело. Альваро понял, что монах мертв и что это он убил его. Мальчику было все равно. Плакать он точно не станет. И одновременно Альваро осознавал, что внутри у него что-то надломилось и он уже не будет прежним. С этим придется смириться. Сантьяго плакал, отвернувшись к стене. Он рыдал все громче, грозя разбудить всех обитателей монастыря. * * * Объятый ужасом Ортигоса сел на кровати. Еще несколько секунд ему казалось, что он слышит стоны мальчика. Писатель растерянно оглядывался в поисках малыша, пока не понял, что находится в гостиничном номере, а доносящийся звук — не стенания, а звонок мобильного телефона. Ногейра. — Мануэль, мне только что звонила Офелия. Ее смена заканчивается в шесть часов. Мы договорились встретиться в семь у нее дома. Ты помнишь дорогу или мне за тобой заехать? Ортигоса был рад вернуться в реальность. Отгоняя навязчивые образы из сна, он яростно потер глаза, одновременно пытаясь привести в порядок мысли. — Она что-нибудь сообщила? — Нет. Сказала, что есть новости, но лучше поговорить лично, а не по телефону. — В семь я буду на месте. Уходя, писатель снова бросил взгляд на дверь, отделяющую его номер от соседнего. Подчиняясь какому-то бессознательному стремлению, он оглядел комнату: незаправленная кровать, книги и фотография с Альваро на столе, раскиданные листы бумаги, свидетельствующие об уединении во дворце. Радуясь, что запомнил, какая половица скрипит, Мануэль подошел к закрывающему проем деревянному полотну, приложил ухо и прислушался. В соседнем номере царила тишина, но через щель внизу были видны отблески — работал телевизор. Очень осторожно, как и накануне, Ортигоса отодвинул щеколду и повернул ручку. Раздался легкий щелчок, путь был свободен. Мать и сын безмятежно спали рядом, на их лица падали цветные пятна с экрана, продолжавшего показывать мультики. Писатель почувствовал жалость — не к Элисе и Самуэлю, не к себе, а ко всем одиноким, брошенным и безутешным, к тем, кто не в силах погасить свет, когда ночь овладевает их душами. Мануэль постоял еще пару минут, рассматривая спокойное лицо мальчика, его полуоткрытый рот, изогнутые ресницы, маленькие загорелые ладошки, напоминающие морских звезд, покоящихся на белых простынях. Затем так же осторожно закрыл дверь, но щеколду задвигать не стал. * * *