Маркиза улыбнулась, продемонстрировав красные десны, затем скривила губы в злобную усмешку и произнесла: — Забудьте об этом ребенке. Хватит, мы закончили, сеньор… — И старуха вопросительно посмотрела на сиделку. Висенте осклабился, достал из кармана револьвер и прицелился в маркизу. — Пинейро. Сеньор Пинейро. И теперь-то вы уж точно не забудете мою фамилию. Раздался выстрел. Шокированная старуха застыла на месте, затем выражение ужаса на ее лице сменилось жалкой испуганной улыбкой, и она с шумом выдохнула. В воздухе стоял едкий запах пороха. Маркиза не пострадала. В последний момент служанка бросилась и заслонила собой хозяйку, вытянув вперед руку, словно надеялась поймать пулю, которая пробила ей грудь чуть ниже ключицы. На форменной одежде появилась черная дырка; от выстрела в упор помощницу отбросило назад, на старуху. Сиделка, женщина крепкая и массивная, словно немецкий танк, до последнего вздоха верная своей хозяйке, схватила револьвер за ствол и вырвала бы его, не сжимай Висенте рукоять так крепко. Пытаясь выбить оружие, помощница сдавила руку юноши, и он опять спустил курок. Снова раздался выстрел. Служанке оторвало палец, а маркизе пуля попала в живот. Раненые женщины пронзительно вопили. Старуха завывала от боли, а ее сиделка со стоном рухнула на пол между кофейным столиком и камином, в котором наконец-то разгорелся огонь, и замерла. Маркиза прижала руки к животу и упала на диван, туда, где сидела, когда вошел Висенте. Она прекратила кричать и уставилась на рану, из которой вытекала кровь, словно ленивые потоки воды, струящиеся по чаше переполненного фонтана. Юноша слышал натужное дыхание, и оно странным образом напомнило ему усилия роженицы, старающейся вытолкнуть из себя плод. Черты бледного лица маркизы исказились в злобной гримасе. Она сильно страдала; боль будто пожирала ее заживо, заставляя сдерживать стоны. Старуха смотрела в одну точку, а губы ее шевелились, будто она силилась что-то сказать. Висенте не мог расслышать ни слова, поэтому подошел к дивану, подушки которого уже пропитались кровью, и склонился над раненой. Зря он это сделал: маркиза сразу же открыла глаза. Она была в сознании и улыбалась. — Вы уволены, сеньор… как вас там? Юноша сел ей на живот, и горячая красная жидкость тут же пропитала его брюки. Он замахнулся и начал наносить револьвером удары по лицу, которое сложно было назвать человеческим. Садовник бил и бил до тех пор, пока дьявольская улыбка не исчезла. Затем Висенте взял скользкое от крови оружие двумя руками и вышиб себе мозги. Она знает Едва Ногейра завел двигатель, как его мобильник зазвонил. Лейтенант сунул телефон в руки Мануэлю, чтобы тот ответил на вызов. Писатель сразу же включил громкую связь. Раздался голос Офелии: — Андрес, только что передали по рации: в Ас Грилейрас кто-то стрелял. Туда отправили несколько машин. В поместье проник вооруженный человек. Похоже, есть раненые. — Куда поедем? В имение или в клинику? — спросил Ногейра, глядя на Ортигосу. — В клинику, — ответил Мануэль. Перед его глазами стояла картина: рукоять револьвера, торчащая из кармана плаща Висенте. Писатель видел ее так четко, что, казалось, мог дотронуться. Он достал свой сотовый, набрал номер Эрминии и долго ждал, но никто ему не ответил. Ортигоса позвонил снова и, когда уже собирался отключаться, услышал на другом конце провода рыдания экономки. — Мануэль, это все Висенте. Явился сюда, бледный, как привидение, сказал, что ему нужно поговорить с сеньорой маркизой. Мы не знаем, о чем они беседовали, но потом раздались выстрелы. — Он до сих пор в доме? — Наверху, в покоях хозяйки. Там тихо. Мы слышали пальбу; они все, наверное, мертвы. — Эрминия, запритесь на кухне и никому не открывайте, пока не приедет Гвардия. — Хорошо, — покорно ответила экономка. Сомнения, которые грызли писателя в течение нескольких последних часов, превратились в уверенность. Попытка суицида Сантьяго, отчаяние Висенте, теплые отношения Вороны и Катарины… — Эрминия, о чем маркиз спорил с матерью? Это случилось уже после того, как его жена объявила, что беременна, так? Рыдания в трубке усилились. — Господи… — Расскажи мне, ты ведь знаешь. — Это совершенно вылетело у меня из головы, пока Сантьяго не напомнил мне кое о чем несколько месяцев назад… Мануэль внимательно слушал рассказ экономки. Пазл складывался. Таинство умиротворения Из-за горевшей в изголовье кровати флуоресцентной лампы на лице Сантьяго вместо глаз и рта были видны лишь черные тени. Маркиз сидел выпрямившись и не двигался. Лукасу показалось, что Сантьяго улыбается. Священник помедлил, прислушиваясь к тяжелому дыханию пациента, затем открыл чемоданчик и вытащил все, что ему было нужно для проведения исповеди. Развернул и поцеловал столу, потом надел ее на шею и кратко помолился, прося у Господа сил и помощи в совершении таинства. Лукас подошел к больничной койке, осенил себя крестом и начал церемонию. Яркая вспышка осветила небо, и на пол упала тень от решетки на окне. Несмотря на элегантную обстановку в клинике, они как-никак находились в палате психиатрического отделения. Сантьяго начал: — Пречистая Дева Мария… — В зачатии непорочная… — Простите меня, святой отец, ибо я грешен. Лукас, я собираюсь убить себя, — сказал маркиз спокойно и решительно. Священник покачал головой: — Сантьяго, ты не должен так говорить. Расскажи мне о своих печалях; уверен, что смогу тебе помочь. — Мне уже никто не в силах помочь, — тихо ответил маркиз. — Кроме Господа. — Значит, Он поможет мне умереть. Повисло молчание. — Лукас, ты помнишь наше детство? Священник кивнул. — Когда мы учились в церковно-приходской школе, со мной и с Альваро случилось нечто ужасное… Сантьяго замолчал, и через несколько секунд Лукас понял, что тот плачет. Слезы медленно текли по лицу и капали на простыни кровати, но маркиз даже не замечал этого. * * * Когда Лукас вышел из палаты Сантьяго, ему показалось, что прошло несколько веков. Он чувствовал себя уставшим, а в душе поселилась грусть, которая, он был уверен, уже никогда его не покинет. Священник закрыл дверь и, словно робот, двинулся в сторону стульев, стоящих около автомата с кофе. В эти предрассветные часы в холле клиники было пусто, но помещение словно хранило следы тех, кто побывал здесь в течение дня. В мусорном ведре высилась гора бумажных стаканчиков, а на полу и даже на стене виднелись пятна от пролитого кофе. Лукасу хотелось приткнуться где-нибудь, и он сел на стоящий рядом с автоматом стул и прижался к теплой и тихо гудящей машине. Поставив локти на колени и оперев голову на руки, попытался помолиться, понимая, что только у Господа может обрести утешение и поддержку, никто из смертных не в силах ему помочь. Но исповедь Сантьяго вытеснила остальные мысли. Слова пульсировали у Лукаса в голове, как стучит мяч о стену, сводя его с ума причудливой траекторией и настойчивым ритмом. Тук, тук, тук, тук… Удары не были случайными, все они попадали четко в цель. Добровольно принятые страдания на пути к просветлению… Священник открыл глаза и поднял голову: перед ним остановилась Катарина, снисходительно глядя на него сверху вниз. Лукас хотел что-то сказать, но у него вырвался лишь усталый вздох. Он проиграл. — Я тебя предупреждала. Священник кивнул. — Говорила, что он сошел с ума, но ты меня не слушал… Он снова кивнул. — Сейчас я заходила к нему: спит как ангелок. Похоже, моему мужу стало намного легче. — Катарина улыбнулась и села рядом с Лукасом. За приятным звуком, сопровождавшим открытие дверей лифта, последовал шум поспешных шагов и звон стекла. От сквозняка загудело в шахте. Встревоженные священник и Катарина вскочили на ноги. По направлению к ним бежали Ногейра и Мануэль. На другом конце коридора дверь, ведущая на пожарную лестницу, была распахнута настежь. Ее остекление каким-то чудом уцелело, но полностью растрескалось, словно в него ударила молния. Дождь хлестал в открытое окно с такой силой, что, когда все четверо оказались у палаты Сантьяго, их одежда промокла насквозь. Флуоресцентная лампа все так же горела в изголовье кровати, а по бокам от нее свисали ремни, которые раньше удерживали руки пациента. Ногейра и Мануэль побежали к пожарной лестнице, пытаясь понять, куда делся Сантьяго. Лукас замешкался, поскользнулся на мокром полу и ухватился за дверной косяк, чтобы не упасть. Свисавшие у кровати ремни напоминали ему безжизненно опущенные руки. Священник почувствовал, что кто-то стоит рядом, повернулся и увидел Катарину. — Ты его развязала! — с отвращением сказал он. Его голос прозвучал так тихо, что из-за воя ветра слов было почти не слышно. Катарина подняла руку и прижала палец к губам Лукаса. Не будь он священником, принял бы этот жест за флирт. Ее прикосновение и правда обжигало, но причиной тому было не плотское желание. Катарина подошла так близко, что Лукас почувствовал исходящий от нее аромат гардений. — Он очень устал, хотел спать и не мог повернуться на бок, потому что был привязан. Я немного ослабила ремни, чтобы помочь ему, — прошептала жена Сантьяго священнику на ухо. — Ты сказал, что после исповеди он успокоится. Найдет умиротворение. И что ты будешь молчать. Лукас почувствовал, что от злости у него на глаза наворачиваются слезы. Он оттолкнул Катарину и помчался к пожарной лестнице. По коридору, привлеченные шумом, бежали к палате медсестры и два охранника. Только сейчас священник понял, что к вою ветра примешивался звук сработавшей аварийной сигнализации: должно быть, она включилась, когда открылась дверь эвакуационного выхода.