а Варя все смотрит в свой айфон, шевеля губами и Вера пытается – не уйти – стать Варей отказываясь от себя и даже от Долли – одним ударом стать ею, перестать быть собой, сделаться Варей из Веры и спасти ее, себя, их обоих и не то чтобы так будет справедливо, не то чтобы это «правильно» или это какое-то «решение», нет а просто потому что так, как сейчас, – невыносимо, не поможет ни карандаш, ни зачеркивание палочек, ни башня Федерация и два кружка колбасы, ни даже зима, ни покарябанный рюкзак, ни ламинированное свидетельство о рождении, ни все процедуры, ни подаренный спонсорами детдома седьмой айфон и когда Вере почти уже удается стать Варей стеклянная дверь – круть, и в палату входит врач-нейрохирург с бланком отказа в руке * * * но, поворачивая голову, стоя на сумрачной узкой улице, под небоскребами и снегом Вера все еще продолжает пытаться стать Варей ее душа мерцает между Варей и Верой а тело, не чувствуя холода, стоит и держит Долли которая снова уснула от переживаний, и слеза блестит в небольшом и красивом ухе голеньком, потому что шапка сбилась на сторону в Вериной сумке урчит телефон, работодатель в гневе, баланс не готов, он не знает о форс-мажоре Верино тело стоит как статуя, маршрутка появляется в конце улицы а Верино тело стоит, а Верина душа мерцает, входя в Варю которая полулежит на своей койке, а Варин папаша в палате сидит рядом с Варей, вполпьяна, смущенно хихикает в кулак, гикает, делает резкие движения полулысый, чернявый, с резкими чертами лица и Варя без всяких эмоций слушает его, прикрывая, впрочем, бурые пятна на простыне вернее, стараясь прикрыть, их все больше температура подымается завтра будут опять делать чистку вон поворачивает триста шестая с Ветеранов, фары вспыхивают на повороте ламинированное свидетельство о рождении в руке – на него нападал снег стоят кругом, в руке нож, за гаражами Долли кусает Веру за сосок, сильно кусает и она, очнувшись, делает шаг вперед и вытягивает руку и триста шестая начинает тормозить, тормозить и останавливается у обочины, слегка обрызгав Веру и Долли грязноватым снегом Внутри темно, слегка накурено и играют безликие песни. Водитель рвет с места, пробуксовав по ледяной колее. Звезды, фонари и снежинки летят Вере навстречу. 3. Братаны Ночь в маленькой общажной комнатушке. Небо в окне – красное. Густой январский дождь шумит по крышам. Фонари Западного скоростного диаметра, рядом с которым стоит общага, шпарят прямо в окна. В комнатушке ничего нет, только тахта старая у окна да матрас у стены. Обои порванные. Форточка не закрывается. А в углу свалка барахла. Черная какая-то шмотка и вывернутые джинсы, пачки из-под доширака, колпак на резинке с бесплатного Нового года. Еще кружки на окне: «Кировский завод» и «Трехсотлетие Петербурга». И пластмассовый детский горшок. И рюкзак школьный, с молнией сломанной. – Йома-а-а! – воет трехлетний Серый, стоя посреди комнаты босиком. – Где ма-а-ама?! Второклассник Рома с трудом просыпается и садится на матрасе. Обрывки сна: елочные шары, мыльные пузыри, изложение. Дождь заливает окно. – Бля, Серый, – шепчет Рома, кутаясь в одеяло. – Че ебнулся? Мать разбудишь. – Мамы не-е-ет! – воет Серый, приплясывая с ноги на ногу от ужаса и холода. Рома протирает глаза. На продавленной тахте у окна – пусто. Валяются только подушка и скомканное одеяло в ногах. Серый воет, дождь колотит в стекло. – Погоди, – говорит Рома. – Я щас на кухню сбегаю. Она там. Но нет, не там она – мама. Потому что сумки ее нет. Куртка на гвоздике не висит. И дверь закрыта снутри, как он вечером запер. Можно и не бегать на кухню-то. Мама так и не пришла. Но это бывает. – Ладно, – Рома берет Серого на руки, сажает на тахту. – Так и быть, расскажу, где мама. Хотя это для больших. Это секрет. Братик маленький, теплый, грязный. Вздрагивает от холода, всхлипывает, дыхание сбилось. Коготками цепляется за Рому, и Ромка морщится. – Короче. Мама пошла тушить пожар! – объявляет Рома. Еще когда с другой стороны школы жили, в двухэтажном доме. Выключился свет, пахло дымом и приехали пожарники. Громко топали, светили в дым фонариками на касках. Было интересно. Серый не помнит.