– Поехали, закончим твою ванную. Но на этот раз мерить буду я! Айрленд Через неделю наши с Грантом отношения потеплели почти до такого же комфортного градуса, какими были до бранча Мии. Почти каждый день мы обедали в кабинете Гранта и ночевали то у него, то у меня. Но о детях мы больше не заговаривали – просто жили дальше, и все. Я для себя решила пока не решать, что для меня важнее – дети или Грант. Положилась, как сказать, на волю случая: вдруг в будущем выяснится, что Грант – это не мистер Вечность или со временем он смягчится. Эта мысль удержала меня от того, чтобы просто уйти: к такому я была не готова. В субботу я проснулась от покачивания. Я в первый раз ночевала у Гранта на яхте, и «Лейлани Мэй» ходила ходуном. Пошарив по кровати, я нащупала холодные простыни вместо теплого тела, поэтому натянула рубашку, в которой Грант вчера ходил на работу, и пошла искать ее обладателя. Он отыскался на корме. Шалун ветер забрался под подол рубашки, и я поймала ее как раз вовремя, чтобы не сверкнуть задницей. – Как ветрено! Грант кивнул. – Да, будет шторм. Кое-где на небе пробивались солнечные лучи, но тучи быстро сгущались, приобретая зловещий темно-сизый оттенок. Грант взял меня за руку и усадил перед собой, расставив колени. – Ты часто остаешься на палубе в шторм? – Смотря какой шторм. В этой бухте редко увидишь огромные пенные валы… – А ты давно проснулся? Он пожал плечами. – Не знаю, несколько часов назад. Я повернула голову и поглядела на него снизу вверх. – Сколько сейчас? – Около шести. – И ты на ногах уже несколько часов?! Грант слегка кивнул. – Не спалось. – Что-нибудь случилось? – Да так, работа, мысли. Мы посидели молча, глядя на небо. Неожиданно Грант проговорил: – Я наврал. – Насчет чего? – я наморщила лоб. – Работа здесь ни при чем. Я выпрямилась и обернулась. Поднявшись на палубу, я не успела толком присмотреться к Гранту, но теперь обратила внимание, какое у него напряженное лицо. – Что происходит? Поговори со мной! Он долго смотрел в пол, а затем поднял повлажневшие глаза. – Сегодня день рождения Лейлани. – Яхты? – опешила я. Грант покачал головой, взглянул на небо за моим плечом и сглотнул, прежде чем снова посмотреть мне в глаза: – Моей дочери. – Что?! Он зажмурился. – Сегодня ей исполнилось бы семь. Исполнилось бы… Я схватилась за сердце. – Господи, Грант, я не знала! Мне очень жаль… Он открыл глаза и кивнул. Моя дочь. Два простых слова, которые все объяснили. Название яхты, нежелание заводить детей… Будто ветер принес недостающую деталь головоломки под названием Грант Лексингтон, и она, покружившись в воздухе, вдруг встала на свое место. – Она… болела? Грант, далеким взглядом смотревший в неспокойное море, помотал головой. Мои глаза расширились. – А что же тогда? Неужели несчастный случай? По его щеке скатилась слеза, и он едва заметно кивнул. Я обняла его и сжала изо всех сил. – Боже мой… Прими мои глубочайшие соболезнования… Боль Гранта была почти физически ощутимой, и у меня тоже полились слезы. Не знаю, сколько мы так сидели, цепляясь друг за друга; мне показалось, больше часа. В голове вихрем носились вопросы: какой несчастный случай, почему он мне раньше не сказал, неужели из-за этого он семь лет сторонился серьезных отношений, а что же он не пошел к психологу, была ли дочка похожей на него? Но было видно, что Грант не в состоянии говорить на эту тему. Я понимала – только ему решать, когда заводить этот разговор. Гранта окликнули с пристани, и он приподнял руку, помахал в ответ. Воспользовавшись возможностью, я немного отстранилась и посмотрела на него. – Ты… хочешь об этом поговорить? Я бы очень хотела о ней послушать. Глядя мне в глаза, он отрезал: – Не сегодня. Я подалась вперед и крепко поцеловала его в губы. – В любой момент, как только ты захочешь… Вскоре начали падать первые крупные капли дождя, и мы ушли в каюту. Грант выглядел измученным, поэтому я повела его в спальню, и мы снова легли. Он обнял меня сзади и стиснул так крепко, что мне стало почти больно. Но если, держа меня в объятиях, он чувствовал хоть немного облегчения, пусть хоть раздавит… В какой-то момент я почувствовала, что хватка Гранта ослабла, и дыхание замедлилось. Он снова заснул. А я не могла спать, переполняемая мыслями. У Гранта была дочь. Которой сегодня исполнилось бы семь лет. Ее звали Лейлани, и в честь нее названа яхта. И Грант живет на этой яхте и каждый день, возвращаясь с работы, видит имя своей дочери, выложенное большими золотыми буквами. Тетя Опал говорила, что горе сравнимо с плаванием в океане. В хорошие дни мы держим голову над водой и подставляем щеки солнечным лучам, но в шторм, когда захлестывают волны, трудно не поддаться и не позволить затянуть себя в пучину. Единственное, что можно сделать, – научиться плавать и в шторм. Но я знала, что существует и еще один способ не утонуть: надо найти спасательный плот. Я осиротела в раннем детстве, и тетя практически заменила мне мать. Не знаю, был ли у Гранта такой плот, но мне в голову пришла мысль, что, может быть, все происходит не без причины и наши дороги пересеклись, чтобы я приняла эстафету и стала спасательным плотом для него. Грант Все хорошее когда-нибудь кончается. Тот, кто придумал это изречение, был чертов гений. Я, кретин, размечтался, что ровное настроение Лили, длившееся всю беременность, теперь так и останется. После родов она еще немного держалась – два месяца назад мы выписались из больницы практически здоровыми, но потом ситуация начала ухудшаться с каждым днем. У Лили началась бессонница, она стала очень раздражительной. Но ведь у нас новорожденный младенец, и раз я вернулся на работу, Лили приходилось вскакивать к малышке по ночам. Кто бы не устал и не начал срываться по пустякам? Через полтора месяца мы сходили на первую послеродовую консультацию. Когда врач спросил о перепадах настроения и депрессии, это я упомянул о перемене в Лили, потому что жена прочирикала – у нее все прекрасно. Доктор Ларсон ласково потрепал меня по руке и сказал, что период адаптации проходит нормально. Гормональный фон у Лили меняется, возвращаясь к обычному, плюс у нее стресс, как у всякой молодой мамаши, а Лейлани, кажется, перепутала день и ночь. Иными словами, это я чересчур беспокоюсь. В последующие недели все буквально покатилось под откос, набирая обороты. Лили обуяла настоящая паранойя, будто с ребенком непременно случится что-то плохое. Когда мы в два месяца проходили осмотр, Лили даже не позволяла медсестре брать Лейлани на руки, утверждая, что медичка недостаточно поддерживает голову малышки. Врачи, как сговорившись, списывали поведение Лили на материнский инстинкт – гиперопека как следствие стараний быть лучшей в мире мамашей. И снова эти доводы казались разумными и логичными. Но потом начался сущий ад. Лили потеряла сон – вообще, совершенно. Она едва не падала с ног, но почти не позволяла мне прикоснуться к малышке. Она утверждала, что Лейлани много чего любит по-своему, а я сделаю не так. Во мне крепло ощущение, что жена не доверяет мне заботу о моем же собственном ребенке. Маразм крепчал с каждым днем, и мы с Лили не раз спорили из-за этого. Впрочем, тогда мы только и делали, что спорили.