Крупногабаритная тетка хотела вкатить сервировочный столик прямо в номер, но я преградил ей дорогу. Мазнув по мне неодобрительным взглядом, она передернула борцовскими плечами и, оставив дальнейшие заботы о заказе на заказчика, отправилась в обратный путь, до ужаса напоминая при этом выброшенный на берег шальным цунами живой айсберг. Такая же большая и такая же неуклюжая. Только когда я вкатил столик внутрь, Анжела действительно решилась почувствовать себя как дома. Сняла жакет и, засучив рукава, принялась сноровисто хлопотать над сервировкой. Надо сказать, у нее это получалось превосходно. Дайте мне сто лет тренировки – все равно так не смогу. Врожденное чувство композиции, присущее настоящим дизайнерам, архитекторам и художникам, у меня начисто отсутствовало. Через десять минут мы уже сидели за столом и я разливал по бокалам вино. Разливать, как, впрочем, и открывать бутылку, Анжела поручила мне, туманно пояснив при этом: «Мужская работа». Пришлось подчиниться. А, впрочем, я был не в обиде. В роли разливающего мог контролировать процесс поглощения спиртного, поэтому для начала с небольшим промежутком дважды наполнил бокалы. Анжела слегка опьянела, зато я своего добился: язык у девушки развязался и почувствовала она себя более свободно. Это было здорово, потому что мы сделали решающий шаг к постели. Оставалось только не переборщить, чтобы в самый ответственный момент дама не оказалась пьянее, чем нужно. Такой вариант был вполне возможен – я вдруг заметил, что она несколько увлеклась разговорным процессом, совершенно забыв о необходимости закусывать. – Ты кушай, кушай, – я указал подбородком на блюда с вкуснятиной, прерывая ее излияния. Потом подумал и добавил: – А то исхудаешь, никто любить не будет. – Любовь от толщины не зависит! – авторитетно заявила она. – Да?! – поразился я. – Ты полагаешь, все дело в длине? Она состроила забавную гримаску задумчивости, потом расхохоталась и привычно залилась краской. И стала закусывать. Вот так мило мы с ней и сидели. А у стены в полной боевой готовности раскорячилась кровать. 17 Анжела сопротивлялась недолго. После полутора бутылок мы уже сидели более чем рядом (я – в кресле, она – у меня на коленях) и целовались взасос. Моя рука самым нахальным образом шарила под ее коротенькой юбкой. Правда, добраться до трусиков с целью снять их Анжела пока не позволяла – каждый раз, хихикая и краснея, отбрасывала наглую конечность. Дескать, щупать – щупай, а дальше – не смей. Но я был настроен весьма решительно. Мои брюки уже рвались по швам в определенном месте, так что отступать было поздно. Да и некуда. Решив, что поцелуев хватит, – губы тоже не казенные, в самом деле, а они натурально болели, в порыве страсти продавленные зубами, – я споил нам еще бутылку вина и, подняв Анжелу на руки, отнес на кровать. На этот раз она даже не думала сопротивляться. Все ее речи, произнесенные днем в фойе «Ангары», как я и ожидал, оказались просто болтовней. Она знала, на что шла. И я тоже знал. Поэтому, поудобнее устроив девушку на кровати, я принялся за самое увлекательное занятие на свете – для настоящего мужика, разумеется, – а именно: стал раздевать женщину. Захватывающий процесс – сперва помочь снять водолазку, белую, как снег, и открыть плоский живот и высокие груди, прикрытые белым лифчиком. Потом – юбку. Потом… Ну, в общем, и так далее, до полного неглиже. Я откровенно наслаждался, как почитатель импрессионизма, обнаруживший в сундуке своей бабушки запыленный подлинник Гогена. Думаю, Анжела тоже получала удовольствие от процесса, потому как тяжело и возбужденно дышала, прикрыв глаза. Потом она раздела меня, и мы оказались в постели, переплетенные, как клубок змей. Как это все происходило, я почти не понимал – страсть и вино стерли черты реального, мы словно потонули в каком-то дурмане. Наверное, нечто подобное испытывают наркоманы, наширявшиеся своего зелья. Я не знаю, я не пробовал. Но подозреваю, что наши ощущения были сходными – экстаз, эйфория, назовите, как хотите, суть от этого не изменится. Я облизывал ее упругие груди, прикусывал соски, она в ответ стонала и с силой сжимала меня ногами. Когда же пальцы добрались до ее затвердевшего клитора, стоны перешли в поскуливание, а моя спина познала радость общения с ее острыми ногтями. Я решил, что хватит ласк, пора переходить к более близкому – или глубокому – знакомству, и вошел в нее, подбадриваемый голосом и волнообразными движениями таза. Я хотел ее, она хотела меня, настал момент, когда оба добились желаемого. Что может быть лучше? Да ничего. А вот хуже – может. Это когда в дверь раздается стук и голос Ружина неуверенно спрашивает: – Чубчик, ты уже здесь? В лучших традициях многосерийных фильмов. На самом интересном месте следует заставка «Конец очередной серии». Я застонал в бессильной злобе. Понятное дело, ни о каком сексе теперь речи быть не могло. По крайней мере, на ближайшие пару часов. Говорят, что заниматься сексом, ежесекундно рискуя засветиться за этим занятием – невероятно возбуждающе. А вот я почувствовал себя бревно бревном, лежа на Анжеле, которая тоже прекратила работать тазом и теперь вытянулась подо мной, закрыв глаза и вцепившись руками в простыню. Верхние зубки впились в нижнюю губу, и я вдруг подумал, что этак ее, пожалуй, недолго и прокусить. Поэтому наклонился и легко поцеловал девушку в уголок рта. Она слегка расслабилась. Но хуже всего было то, что от неожиданности мышцы влагалища сжались, и я не мог скатиться с Анжелы, подойти к двери и набить табло суперорлу Олегу Ружину, который не смог найти для визита более подходящего момента и теперь бормотал из коридора: – Эй, Чубчик, ты там? – Да, – сказал я, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее. Кажется, из этой затеи ничего не получилось, но Ружин, услышав ответ, невероятно возбудился. Почти как я получасом раньше. – Ну, наконец-то! А я думал – куда ты делся? Мне нужно с тобой поговорить. – Мне тоже нужно с тобой поговорить, – я заскрипел зубами. – Только попозже, хорошо? Я сам к тебе зайду. Нужно еще кое-какие дела уладить. – Хорошо, – легко согласился он. – Я у себя подожду. Мы услышали, как удаляются его шаги по коридору. Мы бы услышали и их приближение, не будь сверх меры заняты в тот момент. Анжела вдруг весело засмеялась, приглушив смех ладошкой. Я с тревогой посмотрел на нее, но истерикой, кажется, не пахло, и я осведомился: – Ты чего? – О, господи! – простонала она, захлебываясь. – Так напугать бедную девушку! А ты молодец – «Кое-какие дела уладить»! Я тоже несмело хохотнул. Но она меня все-таки заразила, и через секунду мы уже хохотали вовсю. – Ох! Хорошо, что дверь была закрыта! – причитала она. – Представляю его физиономию, когда бы он вошел и увидел, что мы… Я тоже представил себе это и мне стало еще веселее. Человек может застать себе подобного сидящим на унитазе и будет смущен куда меньше, чем став свидетелем чужого полового акта. При том, что и то, и другое – лишь отправление естественных природных потребностей, в последнем случае его лицо сразу делается глупым и он принимает вид, что ничего особенного не происходит – просто двое делают гимнастику. Тогда как в первом случае лишь с легким сарказмом осведомится: «Обосрался? Ну-ну!». И инцидент будет исчерпан. Почему такая разница – непонятно, но что есть, то есть. Это закон природы, а законы не обсуждают, их исполняют. Секс у нас все-таки получился. Не такой страстный, каким обещал стать до появления Ружина, но это, наверное, правильно. Трудно ожидать, чтобы мы снова накалились до той же степени. Нет, все произошло медленно и без лишней суеты, и, надо сказать, ни она, ни я результатом разочарованы не были. Когда я покидал Анжелу, та расслабленно вытянулась под одеялом, прикрывшись им до пояса, и смотрела на меня спокойным взглядом удовлетворенной во всех отношениях женщины. – Ты надолго? – спросила она, когда я, натянув брюки и футболку, суматошно пытался всунуть ногу в тапочек. Это у меня, по какой-то причине, получалось плохо, но ответить не помешало. – Да, наверное. Полчаса, как минимум. Дела. – Понимаю, – сказала она и хихикнула. – Я тебя дождусь. И когда ты придешь, мы повторим все заново. Тогда я из тебя все соки выжму. – Ужас какой, – сказал я. Тапочки мне, наконец, покорились, и я тоже был удовлетворен во всех отношениях. – Хотя я не против. Ты, главное, не засни. – Не переживай, – успокоила она, и я вышел из номера, захлопнув за собой дверь. Ружин восседал в кресле и читал газету. Увидев меня, отложил ее в сторону и как-то по особенному суетливо стал оправдываться, хотя от меня не успел услышать ни слова: – А я вот сижу, читаю. Время как-то убить надо. Купил сегодня днем газету какую-то местную, думаю – зря, что ли? Хоть буквы знакомые поискать, – он явно чувствовал за собой вину, но в чем она заключалась, я пока даже предположить не мог. – Зашел к тебе в восемь – никого. Тогда я решил заходить каждый час. Я бы позвонил – так мы, вроде, пока договорились обходиться без этого. Я взглянул на куранты. Они показывали половину одиннадцатого. Значит, неудачный визит Ружина пришелся на десять часов. Но ведь в записке я указал, что вернусь в половине десятого. Зайди он в это время, небольшого недоразумения удалось бы избежать. – Ты что, не нашел мою записку? – Нашел, – сказал он. – Но через час – это вернее. Кстати, что за налоговая? Я так и не догадался. – Менты, – объяснил я. – Все расскажу, не переживай. Только лучше бы ты все-таки в половине десятого зашел. – У тебя там баба, да? – усмехнулся Ружин. Усмешка вышла кривоватой, и я понял, откуда растет его чувство вины. – Так ты знал? И все равно начал ломиться в дверь? – Когда ломился, то еще не знал, – возразил он. – Но когда уходил, услышал смех. И я прекрасно знаю, как смеются женщины. – Вон оно что, – сказал я. Готовность разозлиться рассосалась, и это было к лучшему. – Тогда понятно. – Извини, если помешал, – добавил Ружин, стараясь окончательно загладить промах. – Только, по-моему, вы все равно свои дела доделали. – Ну, – я кивнул. – Сам понимаешь, тут как на войне – либо все, либо ничего. – Это верно, – согласился он. – Ну, перейдем к нашим баранам. Рассказывай, что у тебя там с полицией приключилось. Мне жутко не хотелось травить душу, вороша дневные переживания, – ничего приятного в них не было, – но уходить от разговора показалось глупым. Я нуждался в его помощи, возможно, даже в совете. И, каким бы нашкодившим школяром при этом себя не чувствовал, рассказать все было необходимо. Ружин внимательно выслушал рассказ, ни разу не перебив. При этом был до смешного похож на помешанного психиатра, но мне как-то не улыбалось. Я страшно переживал, что приходится рассказывать кому-то, как облажался. – Ясно, – сказал он, дослушав исповедь. – А я, признаться, думал, что в тебе просто инстинкт убийцы взыграл. А это, оказывается, несчастный случай. Досадно, но не смертельно. А с гаишниками можно договориться. Я сегодня же позвоню в ФСБ, пусть связываются, улаживают, умасливают – в общем, что хотят, то и делают. Нам сейчас еще с автоинспекцией забот не хватало. – И я о том же, – кивнул я. – Кстати, о птичках, ты заглядывал под матрац своей кровати? – Ты о тайнике с оружием? – безразлично уточнил он. Я-то хотел его удивить, а он, оказывается, был в курсе. – О нем. Ты знал? – Конечно. – Почему тогда мне ничего не сказал? – раздражение все-таки начало разбирать меня. Недостоин доверия Ружина, надо же! – Говорю же – мне почему-то все время кажется, что ты не справишься со своим инстинктом убийцы. – У меня нет никакого инстинкта убийцы! – Но ведь ты сам сказал, что в «Москве» он у тебя был, – мягко возразил он. Ну, ни дать – ни взять, настоящий психиатр, пытающийся успокоить буйного пациента. Стало противно, и я раскипятился еще больше: – Ты ничего не понимаешь! И не поймешь. То, что было в «Москве» – это совсем другое. Меня загнали в угол, и во мне проснулся берсеркер. А когда я держу в руках оружие, моя крыша остается на месте. Так было всегда. – Ну, все когда-нибудь случается в первый раз, – заметил Ружин, причем довольно резонно. Однако мне на эти резоны было плевать.