– Секу, – пробормотал обалдевший вконец ментик. – Вот и хорошо. А говорить будешь? Ментик отрицательно покачал головой, и Ружин пнул его в голень. Серая штанина дернулась в сторону, и нога напарника, воспользовавшись этим, проворно пробралась к паху пленника и придавила все его мужское достоинство к полу. Ментик широко распахнул рот и заорал хриплым голосом. На сей раз мыльная пена все-таки полетела из его рта. – Я тебе, сволочь, к концу дня омлет сделаю! – зловеще пообещал Ружин. – Погоди, – я оттащил его в сторону. – Ты почто животину зря мучаешь? С ним надо не так. Теплом, ласкою – он и оттает. Что ты хочешь узнать? – Какая тварь под крыльцо бомбу подложила? – Если точнее – хочешь узнать, кто тебя подорвать хотел? – для верности переспросил я. Ружин согласно кивнул, и я довольно ухмыльнулся. – Так на это и я ответить могу. Тебя хотели подорвать Катаев, Иванов, Засульский, Сотников, Козодой и еще примерно три тысячи человек, в чей штаб ты без спроса проник давеча ночью. Такой ответ удовлетворяет? – Ни разу, – возразил Ружин. – Мне нужно конкретное имя. – Э-э! – я покачал головой. – Это попахивает самосудом и использованием служебного положения в личных целях. К тому же против правил нашей гуманной социалистической законности. – Плевал я на законность! – зло сказал Ружин и ментик вздрогнул, потому что это уже была серьезная заявка на его инвалидность. – Я не бронепоезд, чтобы под меня бомбы подкладывать. Вот! – и он сунул под нос ментику аккуратно скрученный кукиш. – Не глупи, – мягко сказал я, стараясь придерживаться старинного сценария о двух следователях – добром и злом. – Он же обыкновенная шестерка, просто участвовал в операции вместе с Засульским. Ему что – доложили, кто проводил параллельную операцию? Лучше спроси что-нибудь еще, и он ответит. Правда, бобик? – и я ласково посмотрел на ментика. Тот тоже посмотрел на меня круглыми от страха глазами, но ничем не выдал своего согласия. Упертый тип. Готов быть разрезанным на части, но рта при этом не раскроет. Правда, малообразованный в плане медицины. Иначе знал бы, что быть разрезанным на части – это далеко не самое страшное. Бывает, куда большую боль причиняет простое выдирание зуба. – Да что ты с ним рассусоливаешь?! – взорвался Ружин. – Ты его хоть в жопу поцелуй – он тебе ни на один вопрос не ответит. Думаешь, я у него на другие вопросы ответов не спрашивал? Молчит, стервец, как тюлень! – Да? – это была информация к размышлению. Из которого вытекало, что, раз парнишка все равно молчит, можно и мне переходить к более радикальным мерам. Потому что в противном случае он так и промолчит вплоть до второго пришествия. А этот вариант ни меня, ни Ружина не устраивал. И все-таки я решил, что еще одна попытка напугать ментика словесно не повредит, а потому повернулся к Ружину и спросил: – А если мы его тут до смерти замучаем, куда труп денем? – Делов куча, – напарник легко принял игру. – В окно выкинем. В ванной пол помоем, никто ничего не заподозрит. На мой взгляд, последняя фраза была лишней, но сообщать об этом ментику я не стал. Вместо этого, приняв задумчивый вид, проговорил: – Ну, хорошо. От трупа легко избавиться. А если изувечим сильно? Слушай, есть нехилая идея – в таком случае просто вызовем ФСБ и сдадим тело с рук на руки. Спросят, что с ним случилось – скажу, что я его таким из машины Засульского достал. Ну, сам понимаешь – скорость была офигенная, автомобиль в дерево врезался, потом загорелся… Хорошо, что вообще жив остался. А я, спасая его, чудеса героизма проявил. Может, и медаль дадут. Что-нибудь вроде «За отвагу на пожаре». А? Как считаешь? – Не, – Ружин отрицательно покачал головой. – Медаль не дадут. У нас за такое говно медалей не дают. Но поверить – поверят. – Вот и хорошо, – умиротворенно согласился я. – Мне, собственно, больше ничего и не надо. Теперь за работу. Я повернулся к ментику. Тот выглядел очень запуганным. Ну, то есть совсем. Между ног расплывалось темное пятно мокроты. И от него несло, как из выгребной ямы. Но никакой готовности говорить по-прежнему не наблюдалось. – Э-э, да он обделался, – сообщил я Ружину. – Причем с обеих сторон. С таким вонючим даже работать противно. Тот вдруг хлопнул меня по спине и плотоядно оскалился: – А может, заставить его вылизать собственные подштанники? – А если не захочет? – А он и мыло в рот брать не хотел, – сообщил Ружин. – А когда я ему на яйца наступил – взял. И подштанники вылижет. Знаешь, как можно заставить кошку сожрать сырую картофелину? Наступить ей на кончик хвоста. Будет орать, но все равно сожрет. – Да ты изверг! – я нервно хохотнул. – Не замечал. Просто в пацанятах разной гадостью занимался. В том числе этой. Пацаны – жестокий народ. – Знаю, – кивнул я. – Мы тоже, бывало, коту яйца веревкой обвяжем, веревку – к перилам, кота – в лифт, и на кнопку первого этажа. Кастрация по-американски называлась. – А что? – встрепенулся Ружин. – Тоже неплохо. Надо взять на вооружение. – Не стоит, – возразил я. – Ты ему уже и так все оттоптал, не почувствует он, если мы с его мудью еще какой-нибудь фокус сделаем. Хотя… Почувствует, конечно, но эффект будет совсем не тот. – Ты прав, – согласился Ружин. – Нужно еще подумать. Эта фраза стала последней каплей, переполнившей чашу терпения ментика. Он вдруг принялся колотиться башкой о батарею и дергаться из стороны в сторону. Примерно после третьего удара из головы потекла кровь, а после четвертого он заголосил дурным голосом. Ружин отпихнул меня в сторону, схватил с пола обмылок и ловким движением запихнул его в широко распахнутый рот впавшего в истерику пленника. Тот заткнулся, но башкой колотиться не перестал, и напарнику пришлось схватить его пятерней за горло и прижать к батарее. Глаза ментика медленно полезли из орбит, и Ружин, заведя руку за спину, коротко бросил: – Полотенце! Я протянул требуемое, с увлечением и не без зависти наблюдая за ловкими движениями его рук, которые с неожиданной сноровкой приторочили дергающуюся голову к батарее, пропустив полотенце под подбородком. Совершив этот маленький подвиг, Ружин поднялся, сполоснул руки под краном и, за неимением полотенца вытерев их о собственный наряд, сказал: – Порядок. Так он себе башку не расшибет, дергаться тоже не сможет. Задавиться не получится – амплитуды не хватит. Пойдем пока поужинаем. Все равно ничего от него не добьемся, пока истерика не закончится, – и ушел в комнату. Я еще немного посидел на корточках, рассматривая ментика. Сумеем разговорить или нет? Было похоже, что сумеем. Сломался. Жрать собственное дерьмо – это его добило. Поднявшись, я тоже сполоснул руки – мало приятного ощущать на них присутствие чужой мыльной слюны. Но ванную покинул с мокрыми руками – следовать примеру Ружина и вытирать их о себя не стал. Ментик все еще что-то стонал, поблескивая мылом во рту, но о его форму я теперь даже ноги вытереть побрезговал бы – обоссанная, обосранная и облеванная. Полный букет. Ружин в комнате как раз клал телефонную трубку на рычаги. – Пожрать заказал, – пояснил он. – Что-то проголодался. Нудного ты какого-то типа загарпунил, Чубчик. У меня от таких всегда чувство голода возникает. – Ты что-то жрешь, жрешь, а толку не видать, – проворчал я. – Не в коня корм, что ли? – Ну, так я же не овес жру, – оскорбился он. – Так ты и не конь, – возразил я. – А-а! Иди застрелись! Из шестиствольного пулемета, что в кровати валяется. – Сам из такого стреляйся, – начал было я, но меня прервал затрещавший вдруг – он всегда трещит вдруг – телефон. Ружин поднял трубку, прижал ее к уху и отрывисто бросил: – Да! – Потом послушал немного и выдал на-гора еще один перл: – Фью-ить! – При этом глаза у него вылезли из орбит не хуже, чем у ментика в ванной. Я с интересом наблюдал за процессом, но в это время в дверь постучали. Ужин прибыл. Ружин замахал на меня рукой и я, поднявшись с дивана, подошел к двери и отпер ее. И только в этот момент понял, что он орет мне благим матом: – Не открывай!!! 25 Наверное, это и есть то, что полковник госбезопасности, провожая нас в аэропорту, назвал звериным чутьем. Благоприобретенное, сказал он. Наблюдается у представителей моей профессии. Я даже не успел разглядеть, что там – за дверью. Оборачивался, мечтая встретиться глазами с Ружиным и покрутить пальцем у виска – мол, ты что, с головой поссорился? Зачем орать-то? Но несколько слагаемых (испуг и ярость в его голосе, встревоженный и удивленный вид во время телефонного разговора, а главное – то, что дверь, не дожидаясь приглашающего движения моей руки, вдруг распахнулась), быстро просуммированные мозгом, заставили тело броситься на пол. Очень вовремя, как оказалось. Маячившая за порогом смутная тень, чьи очертания в дверном проеме я едва успел уловить боковым зрением, подняла автомат – судя по виду, «Узи» – и принялась с бедра поливать комнату. Прежде я такие кошмары только в кино видел. Теперь вот и наяву сподобился. Тень, которая оказалась длинным кожаным парнем вроде тех, с кем мне пришлось пересечься в туалете ресторана «Москва», несколько раз провела дулом по комнате крест на крест. Вид у нее при этом был тот самый, что в американских боевиках, и я даже не знаю, чем сие вызвано – то ли парень неосознанно подражал им, то ли, наоборот, мое сознание постаралось взять за основу по возможности более знакомый образ. В попавшем под обстрел номере царил настоящий ад. Все разлеталось мелкими осколками – оконное стекло, сверкнувшее в лучах заходящего солнца тысячей маленьких алмазов, телефонная трубка в ружинской руке и сам корпус телефона, причем заключенные в нем детальки жалобно звякнули – звук, чудом зафиксированный сознанием в треске стрельбы. Разлетелась агатово-черными осколками поверхность телефонного столика, брызнули щепой многочисленные деревянные детали обстановки. Даже люстре – и той досталось на орехи, дескать, нечего под потолком болтаться. Но самой яркой картиной, врезавшейся в мозг, стал Ружин, который так и застыл с перекошенным в крике («Не открывай!») ртом. А потом это изображение разлетелось клочьями красного, белого, серого и всех этих цветов вперемешку. Синяя рубашка вдруг пошла волдырями, словно тело взрывалось изнутри, и стала быстро менять цвет на темно-бордовый, почти черный. Потом в воздухе мелькнули ноги, и то, что минуту назад было Ружиным, – его окровавленные останки, – рухнуло взад вместе со стулом. Если хотите, назовите это Армагеддоном – вы не очень ошибетесь. Во всяком случае, я, лежавший на полу и имевший сомнительное удовольствие наблюдать за развитием событий снизу, воспринял все именно так. А как иначе прикажете воспринимать, если в один миг все вокруг из нежно-розового превратилось в темно-бордовый, цвет крови на сердце, цвет ужаса? Зато парень воспринимал происходящее в совершенно ином цвете. Он был носителем божьей воли, вверг эту комнату в хаос возмездия, и я уверен, что в этот момент он почти физически ощущал божественную длань, поощрительно-снисходительно поглаживающую его по загривку. Но магазин опустел быстро. «Узи» выплевывает пули, не успевая их распробовать, за что его не любят многие, предпочитая укороченный АК, хоть тот и более тяжел. Сперва посланец смерти застыл с недоуменным выражением лица, затем кивнул, сообразив, чем вызвана задержка процесса, и полез в карман куртки. Меня он не замечал – или же думал, что скосил сразу, как только распахнул дверь. Это было не так. Я был жив и даже без единой царапины. И доказал это, хотя для начала пришлось совладать с ужасом – чувством, которое посетило меня, пожалуй, впервые, и которое не хотел бы пережить снова. То, что я испытал у городского Управления ГАИ, показалось цветочками по сравнению с нынешними ощущениями. Здесь и сейчас меня ничто не связывало по рукам и ногам – вставай и беги. И моим первым побуждением было именно это – бежать от стрелка как можно быстрее, забиться под кресло, под кровать, под плинтус, наконец! В любую мало-мальски заметную щель. И второе, и третье, четвертое побужденья от первого не отличались. Я с огромным трудом пытался сдержать себя, и в итоге мне это удалось. Паника не прошла, она выпала осадком, позволив мозгу принимать более-менее осознанные решения. А телу, соответственно, совершать осознанные действия. И тело начало. Первым в дело пошел сервировочный столик, который стоял перед автоматчиком – о маскировке, пусть даже такой кондовой, он все же позаботился, значит, господь не до конца разума лишил. Но декорация сыграла сейчас в мою пользу, ударив сектанта по ногам. Тот от неожиданности прытко сиганул назад, впечатавшись спиной в стену, и взглядом, полным яростной ненависти, уставился на меня. Автоматный магазин, который он не успел вставить, вывалился из руки и глухо упал на ковровое покрытие. Однако «Узи» остался у него, хотя вполне мог бы тоже выпасть – не будь ремень предусмотрительно обмотан вокруг запястья. Для него моя запоздалая активность явилась полнейшей неожиданностью. Он привык к тому, что я лежу на полу, и думал, что так будет продолжаться вечно, но я его разочаровал, ввергнув в легкий шок. И, хотя он быстро прошел и парень в черной кожанке присел, чтобы подобрать с пола магазин, это было уже неважно – я вынул из кармана пистолет ментика и навел на автоматчика, молясь про себя, чтобы тот единственный патрон, который, как я считал, оставался в стволе, не пущенный в Засульского, действительно был там. Ведь убедиться в этом наверняка так и не удосужился – просто нужды не видел. Глаза посланца смерти расширились, когда он сообразил, что ему угрожает. Теперь в его взгляде не было ни ярости, ни ненависти – он горел одним только фанатичным огнем, верой в собственную миссию и, как следствие этого, в невозможность смерти. По крайней мере, до тех пор пока миссия не будет завершена. Оскалившись, он рванулся вперед, по ходу движения пытаясь вставить магазин, и я, не дожидаясь, когда у него это в самом деле получится, выстрелил. Патрон там был. Тот самый, единственный. И он спас мне жизнь, оборвав при этом жизнь чокнутого сектанта, который едва не поставил жирную кроваво-красную точку на нашем с Ружиным предприятии. Впрочем, Ружина можно было вычеркивать. Как из списков нашей маленькой диверсионной группы, так и из моей памяти. Поскольку о мертвых – либо хорошо, либо ничего, а говорить о Ружине хорошо в настоящее время было некогда, то я выбрал второе. Вскочив, по привычке наскоро обтер пистолет о свою одежду, бросил его тут же на пол и выбежал из ружинского номера, по пути обогнув сервировочный столик, на котором теперь царил полный разгром, и переступив через теперь уже очень мертвое, но совсем недавно даже слишком живое тело фанатика, на чьем лбу чернела единственная ранка. Круглая, как жизненный цикл. Толкнув свою дверь и обнаружив, что она заперта, я полез в карман за ключом, попутно осмотревшись. Странно, что в коридоре еще никого не было. Хотя чего уж тут странного… Люди тянутся туда, где в данный момент других людей делают или, по крайней мере, происходит тот же процесс, но совсем не туда, где лишают жизни. Тяга к лицезрению и первого, и второго считается извращением, но так уж устроена человеческая психика. Туда, где стреляют, никто не спешит. Бесплатная раздача пуль людей не прельщает. Вот и мои соседи по этажу – запрятались подальше в ожидании приезда полиции, когда можно будет высунуть нос не опасаясь, что его отстрелят. Впрочем, один человек, кроме меня и мертвого фанатика, здесь все же был. Коридорный, доставлявший заказ в ружинский номер. Но он присутствовал при сцене налета не потому, что был очень смелый или его заставили это сделать (хотя последнее в какой-то мере все же имело место); просто он был мертвее автоматчика, а в таком состоянии ни смелость, ни подневольное положение смысла не имеют. Мертвее автоматчика он был сразу по двум причинам. Во-первых, достиг этого состояния раньше него, а во-вторых, лежал около лифта, имея на плечах одну лишь нижнюю челюсть. Остальное было снесено – уж не знаю, чем, но, подозреваю – предметом вроде мачете. Где находилась вторая половина головы, я не стал любопытствовать. Зрелище было не из самых приятных, и я решил, что на сегодня с меня подобных натюрмортов хватит. Открыв, наконец, дверь, я прошмыгнул в номер, прикрыл ее за собой и, подперев спиной, тяжело вздохнул. Господи, спаси и сохрани душу раба грешного твоего Вадима, который жизнью жил неправедною, который отправил на тот свет не один десяток человек, который считал, что нет на свете крови, способной его удивить, и нет на свете смерти, способной ввергнуть его в ужас. За эти два дня ты, в горней милости своей, напихал рабу своему Вадиму полную запазуху кровавых пейзажей, поразивших его до глубины души, и смертей, ввергших его в пучину кошмара. Хорошо хоть – не безумия. С Богом так не говорят, да? Я злой стал? Ну что ж, это не удивительно – при том раскладе, который имелся у меня на руках. Удивительно, что я при этом еще не кусаюсь. В общем, спасибо тебе, Господи, что раб твой Вадим пока не свихнулся. Значит, это впереди. Каким весельем взгреешь ты меня на пути в мир умалишенных?