Так что паниковать не стоило. Просто ждать. И я ждал. Катаев появился минут через десять. Его слегка сутулящаяся фигура вынырнула из молочно-серого сумрака – предвестника скорого дня – со стороны огорода. Выходит, все-таки воспользовался той же тропой, при этом ничего не обнаружив. Я оказался прав, и мне захотелось оставаться в незапятнанных штанишках этого чувства как можно дольше. Подойдя к «Патролу», Катаев уверенно распахнул водительскую дверцу и засунул в салон сразу половину себя. – Все в порядке? – фраза была дежурной, так люди при встрече взаимно справляются о здоровье, хотя оба при этом мощнее скаковых лошадей, что видно невооруженным глазом. Но в данной ситуации вопрос угодил аккурат в струю событий. – Ни хрена не в порядке, – сказал я и сунул ствол ему в голову, под нижнюю челюсть – как сунул бы шампур, доведись готовить из нее шашлык. Сам я в этот момент полулежал на водительском месте, и Катаев меня не заметил, решив, что мы, все втроем, обосновались на заднем сиденье. Шведская тройка или что-то вроде того. В общем, он оказался не совсем прав, засунувшись в салон так далеко, и слегка удивить его труда не составило. Клацнув от неожиданности зубами, Катаев скосил на меня глаза и застыл в довольно интересной, но явно принужденной позе. Ежу было понятно, что стоять так, враскорячку, по своей воле он не стал бы. Но пошевелиться не смел, опасаясь, что мои нервы окажутся более непоседливыми, чем разум, и я нажму курок при первом движении – прежде чем соображу, что делаю. Хотя с такими мозгами мог бы догадаться, что человек, чьи нервы расшатаны сильнее ветхого флюгера, вряд ли сумел бы сделать то, что удалось мне. Для этого, как ни крути, требуется хладнокровие. Так что за мои нервы и целостность своей башки он опасался напрасно – возможно, даже понимая это. Но, сделав поправку в сторону «береженого бог бережет», остался стоять на месте. – Расслабься, – разрешил я, когда совести в моем организме скопилось достаточное количество. – Просто не бери в голову. Забирайся в машину – и поедем. И, подтверждая слова действиями, сдвинулся на пассажирское место. Катаев, которого я так и не соизволил снять с мушки, крякнул и сел за баранку, вцепившись в нее руками. Даже в предрассветных сумерках было видно, что он побледнел. Я деловито сорвал с его шеи амулет, убедился, что это действительно флэш-карта, и удовлетворенно кивнул. Кто сказал, что наша с Ружиным задача не будет решена? – Ну и… дальше что? – спросил Катаев, просидев с минуту в тишине. Наверное, ждал, что я первым подам голос, но я этого так и не сделал. Виртуозная игра на нервах. Порой, когда в ударе, я становлюсь непревзойденным исполнителем на этом инструменте. И вопрос Катаева в принципе значил для меня не меньше, чем для Паганини – разорванный рукоплесканиями зал. Значит, музыка пробрала его до души. – Поехали, – мягко напомнил я. – Куда? – его голос был вял, как туалетная бумага. – На собрание. Ты же туда собирался меня везти? Так зачем сомневаться? Нельзя, понимаешь, менять маршрут на горном склоне. – Слушай, может, дашь мне переодеться и умыться? – тоскливо спросил Катаев. – Не могу же я появиться на собрании в таком виде. – Ты сам себя послушай, – предложил я. – Только сперва голову в окошко высунь, а то стошнит прямо в салоне. Понимаешь, сколько тонн дерьма только что попытался напихать в мою голову? Надеюсь, ты не думаешь, что я настолько законченный дурак, чтобы согласиться на твою просьбу? Так что расслабься и получай удовольствие. Они переживут и такой твой вид. – Я совсем не считаю тебя дураком, – запротестовал он. – Но мой престиж… – Да подотрись своим престижем! Заводи машину и поехали. Нас люди ждут. – Не опоздаем, – Катаев был упрям, как ржавый гвоздь в дубовой доске. – Просто пойми… Я не стал его понимать – понималка внезапно, хоть и временно, атрофировалась. Мне было плевать на желания Катаева, меня больше занимали мои собственные. А желал я сейчас, если честно, одного – уехать отсюда, и чем быстрее, тем лучше. Не ровен час, очнется кто-нибудь из телохранителей и побежит вместо больницы свой долг выполнять. А выполнение этого долга грозило мне крупными неприятностями. Стоит ли рисковать лишний раз? Я почему-то считал, что не стоит. Наверное, потому, что это был не тот случай, когда после риска люди собираются пить шампанское. И я перешел к решительным, хотя в определенных кругах не очень популярным, мерам. Гринпис и Общество охраны животных расстреляли бы меня ракетами класса земля-земля, если бы прознали, что я сделал. А именно – быстро и, наверное, очень больно ткнул Катаева стволом пистолета в пах. Он пискнул, а я проскрежетал: – В следующий раз еще и на курок нажму. Так что лучше не буди во мне зверя, дегенерат моржовый! Поехали! Он не решился на новые возражения. Мер физического воздействия ему хватило. Обвинять Гаврилу Сотникова в том, что тот слабак и боится боли – одно. А самому проявлять силу характера в критической ситуации – совсем другое. Катаев сдулся при первой же возможности. Тоже не гигант духа. Мотор взревел, и «Патрол», поскольку ворота перед ним открыть не удосужились, просто вывернул их усиленным лебедкой бампером. Катаев был нужен мне в двух целях. Во-первых, будучи одним из иерархов секты, он в определенной степени гарантировал мою безопасность. И, кроме того, был вынужден исполнять роль гида-путеводителя, поскольку я знать не знал, куда меня занесло, а поговорка «язык до Киева доведет» в данном случае себя не оправдывала: означенному языку в этом безлюдном месте было не за что – вернее, не за кого – зацепиться. Но, разжившись таким заложником, можно было не переживать: дорогу он знал если и не как свои пять пальцев, то все же достаточно хорошо, чтобы добраться до козодоевской квартиры к назначенному времени. И даже раньше. Поддерживать светскую беседу во время езды Катаев не хотел. Может быть, обиделся, что я не дал ему привести себя в порядок, может, имел другую причину – черт разберет. За всю поездку задал только один вопрос, не самый оригинальный, но я бы очень удивился, не сделай он этого. – Как тебе удалось от парней избавиться? – Эх, гражданин Катаев, гражданин Катаев, – тяжело вздохнул я. – Знали бы вы, что спрятано за моими нежными голубыми глазами, вы бы не задавали таких глупых вопросов. За ними стоит бесстрашный лев и непобедимый тигр. Ну, нечто среднее между ними. Гибрид. Не веришь – спроси у своих телохранителей. Они подтвердят. А что ты думал? Поймал зверушку? Сейчас освежуешь и шкурку у кровати постелешь? Шкурка-то красивая. Оранжевая, в черную полосочку. Тигриная шкурка, гражданин Катаев. Мог бы сам сообразить, что такие трофеи за здорово живешь не добываются. Гражданин Катаев ничего не ответил на мою поэму в прозе. Просто вздохнул – не менее тяжело, чем я, отвечая на его вопрос, – и еще крепче вцепился в баранку. К дому, в котором проживал его друг, коллега и собрат по вере, мы подъехали в четверть восьмого. 33 – Звони, – мягко сказал я Катаеву, когда мы оказались у нужной двери. Он вдавил кнопку звонка, а я, заняв удобную позицию за его спиной, вынул пистолет. Хотелось преподнести Козодою сюрприз – не менее неожиданный, чем тот, что устроил мне Катаев. С ним-то я поквитался, но в счете все равно пока вели сектанты. Нам с Ружиным удалось удивить их дважды – в случае с Цеховым, и нанеся ночной визит в штаб-квартиру. Они ответили взрывом гостиничного крыльца. Попыткой Засульского и расстрелом Ружина. С Сотниковым у меня получилось абсолютное равенство по количеству сюрпризов на морду лица, с Катаевым – тоже. Итого: 4:5 в пользу «Вестников». Душа требовала справедливости и равного счета. Но сюрприза снова удостоился я. День как-то упорно не желал складываться, а счет – сравниваться. Когда трель звонка смолкла и дверной глазок на секунду потемнел, я даже не встревожился – освещения на площадке не было, так что меня разглядеть в полумраке наблюдатель не мог. Только Катаева, но ведь как раз его-то здесь и ждали. И, словно в подтверждение этого, заклацали запоры – хозяин, или кто там его заменял, – готовился впустить визитеров. Я усмехнулся. Что ж, шестиствольного пулемета не прихватил, но то положение, какое умудрился занять к этому моменту, было довольно выигрышным. Хотя, конечно, с шествиствольником было бы внушительнее. Но когда дверь гостеприимно распахнулась, я и думать забыл про пулемет. Потому что на площадку сразу выскочили трое, вооруженные так же, как и я – пистолетами. Одним из выскочивших, как ни странно, был сам Козодой. Видимо, деканы тоже играют в войнушку. Времени на раздумье не оставалось. Его вообще внезапно оказалось очень мало – хватало лишь на действие. И я начал действовать. Тупо, как паровоз, который летит вперед, не глядя, что у него там, впереди – Анна Каренина или состав с горючим. Две пули я выпустил не отходя от кассы – в спину так и не успевшему пошевелиться Катаеву. Судя по тому, что стало с его поясницей, пули разворотили ему обе почки. Я начал разворачиваться, чтобы обеспечить более тесный контакт с теми, что вышли меня встречать. Изъясняться на словах смысла не было. Особенно после того, как двумя выстрелами оказались разрушены все мосты. Но Козодой все же заговорил. Причем, такими словами, которых трудно ожидать от декана и Гласа Божия. – Пи…дец тебе, говнюк! – истерические нотки в голосе едва ли способствовали укреплению авторитета, но Козодою было не до подобных мелочей. – Думал всех перехитрить?! Хрена с два! Витек позвонил перед выездом, мы тебя ждали! Алтарь тоже ждет тебя, гондон! Он дернул дулом пистолета, но я успел выстрелить первым. Причем, трижды – со странной отстраненностью наблюдая, как набухает кровью его белая рубашка. Потом что-то большое и очень горячее ударило меня в плечо и сбросило вниз, с лестницы. Я закувыркался, отчаянно матерясь, потому что все вокруг завертелось в дурацкой бешенной пляске. Дважды ударился головой, боли при этом не почувствовал, зато вдоволь налюбовался звездами собственного производства. Потом меня встретила лестничная площадка. На ней я и распластался, вниз лицом и с вытянутыми в разные стороны руками-ногами, словно морская звезда, тулящаяся к утесу во время прилива. Я, как и она, отчаянно мечтал о покое. Движением в данный момент был сыт по горло. Вниз по лестнице прогрохотали шаги – сектанты вовсе не желали предоставить мне возможность умереть спокойно. Я даже не успел повернуть голову, чтобы посмотреть, от кого ждать неприятностей в ближайшие мгновения – бок взорвался болью. Очевидно, в него по самое не хочу погрузился ботинок. Проверять справедливость этой догадки я не стал – почему-то вдруг захотелось совсем другого: вывернуться почти наизнанку, обхватив бок руками, одна из которых уже заметно теряла чувствительность, и с легким недоумением слушать голос, прорвавшийся сквозь желтизну тупой боли: – Давай! Только в голову не пинай. Пусть он, падла, почувствует свою смерть! Это было, конечно, очень любезно со стороны говорившего – позаботиться о том, чтобы я не впадал в беспамятство, но мне такая заботливость показалась несколько излишней. То ли организм включил защитные механизмы, то ли боль сделала свое дело – на меня навалились слабость и непреодолимое желание прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик, впасть в спячку. Потому что не спал долгие-долгие годы. Странно, ведь еще двадцать минут назад был бодр и свеж. Но, лежа на полу и держась за рвущийся от боли бок, я знал одно – спать хотел так, как не хотел еще ни разу в жизни. Даже не смотря на боль. И уж тем более – жесткость принявшего меня ложа. Но поспать мне, ясное дело, не дали. Сколько ног пнуло меня разом – сказать не берусь. Пересчитать не сумел – из положения «лежа» это делать неудобно. Однако боль была куда шикарнее, чем после первого удара в бок, охватив, как показалось, уже все тело. На сей раз желтизна расцвела в голове всерьез и надолго. Потом, после четырех-пяти повторений, я понял, что это далеко не предел. Но было уже все равно – после того, как желтизна достигла максимальной степени насыщенности. Я принимал последующие удары довольно равнодушно – свернувшись в позу зародыша и по возможности, чисто инстинктивно, прикрывая голову руками. И, как ни парадоксально, в голове все еще крутились мысли. Не бог весть что, разумеется, но все же: как глупо все получается, как хорошо все начиналось и прочее в том же духе. А потом откуда-то из неведомых глубин, с самого дна Марианской впадины моего подсознания начала выплывать злость. По мере разрастания она переходила в ярость, и скоро угрюмо-благородная сумеречная синева этого чувства вытеснила из мозга желтизну боли. Берсеркер проснулся; если бы в тот момент я мог соображать, я бы понял, что смогу сейчас встать, не смотря на боль в переломанных ребрах, пальцах рук и прочих ушибах, но, поскольку безумный берсеркер успел полностью завладеть сознанием, вытеснив меня самого куда-то на задворки, я начал вставать, даже не задумываясь над тем, что делаю. Понимал только две вещи: прямо передо мной есть враги и их, простите за нескромность, надо – ар-р-гх! – убивать! И я бы, наверное сделал это – хотя бы с одним из нападавших, потому что в тот момент был дурнее курицы, которой отрубили голову, но которая после этого бежит куда-то по своим куриным делам, хотя вся информация об этих делах, как и остальные сведения о мире, остались вместе с головой валяться на колоде рядом с топором. Но в тот момент, когда тело уже поднялось на четвереньки и даже оторвало одну руку от пола, собираясь принять более приемлемую позу, меня все-таки пнули в голову. И темно-синий взорвался красным, который быстро перешел в темно-бордовый, а затем и вовсе почернел. 34 Где-то, в каких-то туманных далях, я совсем было уже решил, что мертв – мертвее мамонтова племени. Решил – и смирился. Ну, судите сами, стоит ли покойнику бастовать против собственной смерти? Для него, для покойника то есть, от этого все равно ничего не изменится. Бастуй, не бастуй, наденут на тебя белую обувь и под звуки траурного марша снесут на кладбище. Если, конечно, будет, на что надевать эту самую обувь и наскребут, что в гроб складывать. Такие пироги. Я принял данное соображение довольно спокойно. Даже на удивление. Беспокоиться начал потом, когда понял, что мыслить покойникам, в некотором роде, не полагается. А я мыслил. Следовательно, все еще существовал – как разумная единица. Формулировка была не совсем моя, но настолько обнадеживающая, что я без зазрения совести присвоил ее. Пусть и временно. Вот только незадача – ни одна долбанная мышца моего долбанного тела мне не подчинялась. Руки-ноги не шевелились, глаза не открывались. Складывалось впечатление, будто мозг вытащили из черепной коробки и засунули невесть куда, скажем, в трехлитровую банку, отсоединив от всех нервных окончаний и полностью отстранив от управления организмом, как радикалы-революционеры-путчисты отстраняют от власти зарвавшееся коррумпированное правительство – просто в силу того, что оно не может эффективно управлять. Мозг у меня зарвавшимся и коррумпированным не был, но от власти тоже был отрешен, как неэффективный. И тут я начал верить в загробную жизнь. А фигли? Ни холода, ни голода, ни боли не чувствовал, свет и тьма для меня не существовали, я был невесом, как космический вакуум. Если это не форма существования в загробном мире, тогда объясните, что это такое, а то мне с этой задачей справиться не удалось. Скорее всего, я был не в раю. Но и не в аду. По моим понятиям – потомка европейцев и христиан – и то, и другое значительно отличалось от состояния, в котором я пребывал. Отсюда вывод: раз я еще ни там, ни там, значит, пока в законсервированном виде. Душа ожидает, когда Господь Бог и апостол Петр завершат свой консилиум и определят, куда меня приспособить. Скорее всего, конечно, в ад, но, говоря по совести, я бы даже на рай не согласился променять то состояние блаженного покоя, в котором имел счастье быть. Офигенное счастье – просто быть. И больше ничего. Ни видеть, ни слышать, ни обонять, ни осязать, ни ощущать вкуса. Просто быть. Правда, через какое-то время – какое именно, сказать затрудняюсь, потому что в законсервированном состоянии абсолютного покоя о времени как-то забывается – я был жутко разочарован. Все умозаключения полетели псу по хвост, когда безмятежное загробное существование нарушил усталый дребезжащий голос, каким ни апостол Петр, ни, тем более, Господь Бог говорить не могли. Больше всего это было похоже на голос полковника Ацидиса: – Как, бриллиантовый мой, ты еще не пришел в сознание? Если да, но говорить не можешь, просто постарайся кивнуть или еще каким-то образом дай знать. Я постарался выполнить просьбу, но не был уверен, что из этого вышло что-то стоящее, а потому на всякий случай постарался что-нибудь сказать. К крайнему удивлению, это у меня получилось. – Полковник? – пробулькал я для разминки. – Ну, наконец-то! – обрадовался он. – Уж я и то думаю – не может человек проваляться без сознания трое суток после обыкновенного избиения, когда у него даже почки и селезенка целая. Хотя тут тебе повезло. Жутко повезло. – Полковник? – на всякий случай я решил додавить свой вопрос.