— Так мы двигаем туда? — Ты спрашиваешь или утверждаешь? — Джоуи, это твое шоу. Он посмотрел на останки своего проводника-подростка. — Тебе норм, что твое тело просто гниет здесь? Невозможно сказать, когда его найдут. Вряд ли этот дом скоро выставят на продажу. Дейзи-Мэй фыркнула. — В фильмах вечно нудят насчет упокоения мертвых; мне же вообще похер. Если какой-то кретин найдет кучку старых костей, я не оживу. А вот узнать, как я умерла? Это дело. Джо был рад, что наконец-то может отвернуться от тела. — Тогда мы идем в эту школу. Лучше быть настороже. Не помню почему, но от этого названия плохо пахнет. — Похоже, я умерла в темной каморке, связанная и с заткнутым ртом, — заметила Дейзи-Мэй. — Думаешь, может быть хуже? Джо улыбнулся, словно вспомнил, что такое сочувствие. Глава 12 Если за сто сорок восемь лет своего правления Герцогиня и стала в чем-то экспертом, так это в подгонке правды. Или во лжи, если вы настаиваете на грубом варианте. Это не означало, что ей нравится лгать, но в Загоне правда была стратегическим ресурсом, подлежащим распределению. Раздай слишком много, и у душ под ее началом разболеются животы. А уж Джо Лазарусу правда определенно противопоказана. Нет, пусть он лучше верит, что его главная цель — раскрыть загадку собственного убийства, и именно поэтому она отправила его на Почву. Так лучше и для девушки; у нее есть планы на Дейзи-Мэй, большие планы, и у них нет шансов принести плоды, пока Лазарус не сделает то, что от него требуется. Забавно, но ложь всегда расписывалась как грех в библейских россказнях, хотя зачастую она — единственный способ сделать истинно хорошее дело. Герцогиня откинулась на спинку кресла; хрустнула кожа. Стакан виски успокаивающе холодил руку. Часто ей было достаточно налить виски, взять стакан в руку — и отказаться попробовать. Это было то, в чем Герцогиня эпически не преуспевала на Почве, и сейчас она наслаждалась ощущением власти, которую приносил собственный отказ, ощущением контроля над своей судьбой. «Ха». Наверняка Всемогущий усмехнулся, услышав эти мысли. В комнате послышалась хрустящая трель, будто звонок телефона из 70-х, пропущенный сквозь эхо-камеру. Герцогиня опустила стакан на стол (убедившись, что влажное дно встало на стеклянную подставку) и уставилась на черный с золотом телефон, стоящий перед ней. Она попыталась вспомнить, когда последний раз слышала его звонок. Она сомневалась, что вообще когда-либо его слышала. Сообразив, что уставиться на телефон не то же самое, что ответить на звонок, Герцогиня сняла трубку с рычага. — Да? — Привет, твоя светлость. Как дворец? «Мейбл». Она давно не слышала голоса оружейницы, но от этого тембр ее голоса — эта подчеркнутая западноанглийская картавость — не становился приятнее. — С твоего ухода особо не изменился. Послежизнь продолжает крутиться. — Герцогиня подняла стакан, взболтнула виски. — А как идет окультуривание дикарей? — Если б ты вылезала наружу, знала бы сама. Герцогиня ощетинилась, оскалила зубы. — Для этого я держу там тебя, помимо всего прочего. — В трубке вспухла тишина. — Я так понимаю, к тебе заходила Дейзи-Мэй. Мейбл фыркнула. — Она была с этим новым парнем. Надеюсь, Рейчел, ты знаешь, что делаешь. — Знаю, — ответила Герцогиня. — И я попросила бы тебя не забывать о моем титуле. Мейбл пробормотала что-то неразборчивое. — У твоего звонка, при всей его приятности, — продолжила Герцогиня, — есть какая-то цель? Хрустящее молчание. Наконец: — Я видела ее сегодня в Загоне. — Кого ты видела? В глубинах поста управления взревел сигнал тревоги. — Нашу сестру, Рейчел. Я видела нашу сестру. * * * У девушек семьи Дженки было мало друзей на Почве. Родители поощряли такое затворничество — на самом деле они раз за разом его предписывали, — и все шло как надо, поскольку у каждой из сестер были остальные, и только это им по-настоящему и требовалось. Девушкам никогда не объясняли причины такой принудительной изоляции. Их бабушка просто говорила: «Мы взрастили вас для величия, дорогие мои, и те, кому оно не суждено, запятнают вашу породу». Все сестры страшились своей престарелой бабушки (которая на вид не менялась с годами, до такой степени, что сестры допускали, она так и родилась древней), но это не помешало Герцогине и Мейбл ревновать, когда Ханна, их старшая сестра, была призвана к постели старой карги на свой шестнадцатый день рождения. Герцогиня и Мейбл вертелись у двери, уши прижимались к тонким дубовым панелям, а город и его звуки пытались утопить разговор в комнате. Спустя час дверная ручка повернулась, и девушки отскочили подальше. Из дверей появилась Ханна, глядящая сквозь сестер, будто их тут не было, будто она уже обитала в будущем, где им не нашлось места. Остаток дня девушки лихорадочно перешептывались, отчаянно пытаясь догадаться, что Бабуля Дженки сказала Ханне, но та не сказала ни слова, только выдавала улыбку, говорившую «на самом деле я не здесь». Поклевала скромный праздничный обед, а затем объявила, что собирается в одиночестве принять ванну — ежегодная привилегия бедных и пуританских Дженки. Это Бабуля Дженки часом позже сломала дверь в ванную. Она — они — нашли Ханну лежащей в ванне, в густо-красной воде; Герцогиня никогда еще не видела такого цвета. Руки Ханны покоились на краях простой металлической лохани, на каждом запястье — по аккуратному разрезу. Герцогиня никогда не забывала аккуратность этих разрезов; ее младшая сестра всегда была опрятна до педантичности, особенность, которой она придерживалась до самой смерти. Мейбл помнила это иначе, но Герцогиня была убеждена, что на лице Ханны была написана радость. Радость, которая говорила «я свободна». Радость, которая говорила «я иду». Бабуля Дженки пронзительно вскрикнула, рухнула на колени рядом с кровавыми лужицами, собравшимися под ванной, и разрыдалась одним, повторяемым с болезненной одержимостью словом, которое Герцогиня, спустя столько лет, помнила с абсолютной ясностью. Сука. Сука. Сука. Похорон не было, а если и были, никто не позвал на них двух оставшихся сестер Дженки. И пока шли годы и все яснее становились ожидающие ее обязанности, Герцогиня избегала мыслей о своей младшей сестре и способе, которым та лишила себя жизни, жизни, уже обещанной чему-то — и кому-то — другому. Однако сейчас о ней трудно не думать, поскольку вот она, яркая, как день, стоит у входа в комплекс. «Это невозможно, — подумала Герцогиня. — Это не может быть она». «Это она самая, — проскрежетал голос Бабули Дженки, ее внутренний, нежеланный голос рассудка. — У кого еще такие белые волосы? Мейбл узнала ее, как только увидела, и ты тоже. Это твоя сестра, Рейчел. Ты уже подозревала это, после отчета Дейзи-Мэй. Но ты отбросила эту мысль, верно? “Лишенные — всего лишь тупые животные, овцы, за которыми нужен присмотр”, — так ты сказала девушке». «Потому что так говорила мне ты, — подумала Герцогиня. — Этому меня учили, и это я вижу собственными глазами». «И что сейчас видят твои глаза? — произнес голос Бабули Дженки с высокомерием, вплетенным в каждое слово. — Мои видят твою младшую сестру, законного стража Загона, у ворот твоего предположительно “ненаходимого” дворца. И она не одна. Видишь тех лишенных, что сгрудились вокруг нее?» «Иди на хер, — подумала Герцогиня. — Ты мертва». «Ты тоже, — ответила Бабуля Дженки. — И как все сложилось для тебя?» — Мэм, что нам следует делать? Герцогиня обернулась от видеоэкрана к подчиненному, стоявшему за ее спиной. Сколько душ было под ее командованием за последние полтора столетия? Слишком много. Она устала от ответственности, устала от веса короны. Вечно кто-то ждет приказа, вечно кто-то ждет, когда ему скажут, что делать, вечно кто-то желает кусок ее самой… Где поддержка для нее? К кому ей идти за советом? «Хватит себя жалеть, — проскрежетала Бабуля Дженки. — Думаешь, твоя сестра жалеет?»