— Пускай войдет! — нетерпеливо сказал генерал и вставил в глаз монокль. В то же мгновение в дверях встал капитан Мамарчев, саженного роста, плечистый, длинноусый: на груди два ордена за храбрость, а на боку — драгоценная сабля. Генерал Дибич сделал вид, будто не замечает его. Мамарчев подошел поближе, остановился и отдал честь. Лишь тогда генерал пристально посмотрел на него в монокль и начал без околичностей: — Вам известны законы войны, капитан Мамарчев? — Известны, ваше сиятельство. — Вы знаете, что ждет того, кто в военное время дерзнет нарушить дисциплину и попытается поднять бунт? — Знаю, ваше сиятельство, но я должен вам объяснить… — Я не нуждаюсь в ваших объяснениях, капитан Мамарчев! Я их уже слышал не раз. — Ваше сиятельство… — Капитан Мамарчев, вы будете преданы военному суду! Мне не нужны сейчас никакие ваши объяснения. Не будь заключен мир, вы бы понесли за ваш дерзкий поступок самое суровое наказание! Вам ясно? Вы понимаете, какое преступление вы совершили? — Если любовь к отечеству — это преступление, тогда я готов нести самое суровое наказание! — Опять старая песня, капитан Мамарчев! Вы забываете, что вы русский офицер и что вы стоите перед вашим начальником? — Об этом я не забываю, ваше сиятельство. Я горжусь тем, что служу в русской армии… На эту армию сейчас у нашего народа вся надежда. — А если сейчас политический момент неподходящий? — Мы считаем, что подходящий. Предоставьте нам самим действовать! Внешней политике России мы никакого вреда не причиним и русскую армию подводить не станем. Разгневанный генерал, в чьей груди билось честное солдатское сердце, питавший глубокую ненависть к турецкой тирании, начал понемногу успокаиваться. Выйдя из-за стола, он стал прохаживаться по зале. Мамарчев продолжал: — Мы добиваемся простых вещей, ваше сиятельство. Как и все прочие народы, мы хотим радоваться свободе и независимости, хотим, чтоб наших людей судили болгары, а не турки; мы не желаем ни в обоз, ни в походы ходить по прихоти беев; мы добиваемся того, чтоб нас больше не грабили и не убивали в наших домах, чтоб насильно не обращали в турецкую веру наших девушек, чтоб не было больше ни ангарии,[36] ни поборов… Вот чего мы хотим. Неужто мы не имеем на это права, ваше сиятельство? Генерал Дибич, остановившись у окна, глядел на улицу. «Право! — размышлял он. — О каком праве он толкует? Эх, бедные болгары!.. Если бы это зависело только от одного генерала Дибича, он бы вас освободил, он вмиг рассек бы гордиев узел политики. Но генерал Дибич всего лишь военачальник. Над ним стоят политики. А над политиками император… Разве их интересует, что где-то на Балканах терпит муки и страдания некое племя, именуемое болгарским народом? Бедные, бедные болгары!.. Я вас вполне понимаю, однако помочь вам ничем не могу!» Он вздохнул. Глаза его подернулись влагой. «Помни о своем долге, генерал!» — упрекнул он себя и снова обратился к Мамарчеву: — Капитан Мамарчев, вы совершили очень тяжкий проступок. Я не хотел бы вас судить. Однако я обязан задержать вас здесь до тех пор, пока положение не выяснится. Он позвонил в колокольчик. Вошел адъютант. — Отведите капитана на гауптвахту! — приказал генерал. Адъютант отдал честь и вывел Мамарчева на улицу. ПОСЛАНИЕ Жители Сливена и Котела не могли прийти в себя от столь неожиданного поворота дел. К Стойко Поповичу без конца шли люди, тревожась за судьбу капитана Мамарчева: — Что ж теперь с ним будет? Сколько его могут продержать под арестом? Наконец они решили написать генералу Дибичу послание, поведать в нем о тяжкой участи болгар, просить о помиловании капитана. Это историческое письмо было написано в доме Стойко Поповича достославным и просвещенным котленцем Анастасием Беровичем. Усевшись по-турецки на рогожке, он спрашивал, очиняя гусиное перо: — Как ты считаешь, Стойко, по-гречески следует писать или по-болгарски? Стойко задумался. — А по-твоему, как должно быть, хаджи Анастасий? — Я бы написал по-гречески! Сразу схватит суть дела… Надо, чтоб все было сказано мудро, веско… — Да, но поймет ли его генерал Дибич? — У него ведь толмачи имеются! — важно заметил Берович. — Они ему и переведут… Греческий язык в подобных случаях более годится. Стойко все еще колебался. Он чувствовал, что тут что-то не вяжется — болгары, а пишут по-гречески. О какой же свободе они толкуют? О какой независимости? Тоже мне болгары, родного языка стыдятся! И Стойко Попович твердо сказал: — Надо писать только по-болгарски, хаджи Анастасий, церковнославянскими буквами… Чтоб, когда посмотрит, генерал сказал: «Наши люди — и говорят по-нашенски, и пишут!» Берович почесал пером в затылке. — Ты, пожалуй, прав, Стойко; только я не очень-то владею церковнославянским письмом и боюсь наделать ошибок. Пусть уж лучше я напишу по-гречески, поскольку этот язык мне ближе и понятней. А генерал Дибич пускай найдет себе толмачей, чтоб они ему перевели. — Ну, коли так — твоя воля! И Стойко Попович начал сочинять письмо: Милостивому государю Дибичу, военачальнику русских войск и прочее. Мы, единородные и единоверные Ваши братья, бедные болгары, с тех пор как попали под тяжкое турецкое иго, сколько мы, несчастные, выстрадали и страдаем каждодневно, того не описать за много дней и во множестве книг… Хаджи Анастасии строчил своим красивым почерком, а Стойко Попович смотрел перед собой в одну точку и, пока скрипело гусиное перо на белой бумаге, обдумывал следующие фразы: Сообщаем Вашему сиятельству, что мы лишены всякой возможности исповедовать нашу пречистую веру, строить новые церкви и даже чинить старые… — Маленько помедленней, а то я не поспеваю за тобой, — сказал Берович, макая гусиное перо в чернильницу и дописывая последнее слово. Попович нахмурил брови и стал диктовать медленней: Жизнь наша ежечасно подвергается опасностям: турки нас режут и убивают, словно диких животных. Столь дорогую нам честь нашу пятнают каждый день басурмане. Они оскверняют наши церкви и святыни. Они насильственно отуречивают наших малолетних детей; эти разбойники грабят нас, разоряют наши дома, наши села, губят нас неслыханными поборами. Но пуще всего мы страдаем во время войны, поскольку землю нашу топчут войска; мы лишаемся скотины, наши посевы и виноградники страдают от потрав, гибнут, а с другой стороны, мы кормим бесчисленные турецкие войска и терпим невероятные жестокости; в особенности же турки лютуют оттого, что несут урон в войне с нашими единоверными русскими братьями. Больше того, побежденные, возвращаясь в Азию и другие места, появляются всюду, сеют страх и ужас среди несчастных болгар, режут, жгут, грабят, угоняют в рабство! Эти звери хотят выместить на нас, несчастных, свою злобу, вызванную тем, что они в сражении с русскими проиграли и обращены в бегство. Такая же страшная участь ждет нас и сейчас. Хаджи Анастасий остановился и со вздохом посмотрел на исписанный лист. — Длинно выходит? — спросил Стойко. — Длинновато, но ничего. Пускай он знает обо всем, что у нас тут творится… И муки наши, и страдания. Может, смилуется. Погоди, я еще раз заострю перо. Пока хаджи Анастасий старательно очинял перочинным ножиком гусиное перо, Стойко задумчиво глядел в окно. Наконец он снова вернулся к письму: — А теперь про капитана Мамарчева! Берович опять склонился над бумагой. …Ввиду этого мы покорнейше просим милостивого государя военачальника Дибича во имя его величества государя Николая освободить нашего брата и соотечественника Георгия С. Мамарчева и позволить нам, несчастным, попытать счастья в это столь благоприятное время освободиться от турок. Поставив точку, Берович взял из деревянной мисочки щепотку мелкого песку, посыпал им исписанный чернилами лист бумаги, затем покачал его вправо-влево и ссыпал песок обратно в мисочку.