Взволнованные заговорщики, обнимаясь и целуясь, заглядывали друг другу в глаза, словно хотели еще раз, окончательно удостовериться в верности делу, в готовности довести его до конца, пусть даже это будет стоить им жизни. — Садитесь, братья, садитесь, — приглашал отец Сергий, любуясь трогательной встречей капитана с тырновцами. — Спасибо, отче, — отвечали те, усаживаясь на миндеры. — Все уже здесь? — спросил, озираясь, капитан Мамарчев. — Мы пришли последними, да? — Еще Гайтанджии нет, — ответил отец Сергий. — Но он скоро придет. Не успел он закончить, как по камням монастырского двора застучал копытами конь Колю Гайтанджии. Генеральный штаб заговора собрался в полном составе. Стоящая на кованом сундуке восковая свечка едва освещала смуглые лица заговорщиков. Они сидели по-турецки вдоль стены и сосредоточенно молча глядели перед собой. И суровое лицо капитана Мамарчева, и добродушный взгляд Велчо Стекольщика, и благообразный вид Йордана Бороды выражали сейчас одну мысль. Все до единого: и воинственный отец Сергий, и веселый мастер Митю, и отважный Колю Гайтанджия — были воодушевлены одной идеей. Собравшись вокруг капитана Мамарчева, они сосредоточенно слушали его речь. — Братья! Наша подготовительная работа подходит к концу. В этот вечер мы должны провести последний смотр тому, что нами сделано, и принять окончательное решение о дне и часе восстания. Сперва надо посмотреть, кто что сделал, а уж тогда будем думать, как нам быть дальше. Прежде всего послушаем Велчо. — Я постарался, братья, выполнить все поручения штаба. Люди все налицо, оружие тоже. В Тырнове и в пригородах все готово, стоит только дать знак. Я предлагаю поднять восстание в первый день пасхи — в памятный день воскресения господня. И так же как воскресший Христос победил силы ада, так и наш народ воскреснет и победит поганых агарянцев. У нас нехватка оружия, но я надеюсь, что капитану Мамарчеву после первого же удара удастся завладеть турецкими складами и вооружить наше войско. — Я известил своих рабочих, братья, — начал мастер Митю. — Дайте только команду выступать. Я пока не стал рассказывать им, что и как, но придет время, я им все открою и передам их капитану Мамарчеву. — Я со своим монастырским народом закончил все приготовления, и провизию мы собрали, сколько нам было определено. Я тоже за то, чтоб начать восстание в первый день пасхи, — лучше не придумаешь. Больше, пожалуй, говорить нечего, — закончил отец Сергий, глядя на капитана. — А что в Преображенском и Купиновском монастырях? — спросил Мамарчев. — Был я там, капитан. Не только там, но и в Дряновском и в Сокольском был… Один отец Манасий из Преображенского отказал в помощи. — Будь он проклят, этот фанариот! — нахмурил брови Велчо. — Будь он проклят! — повторили все. — А что дали ремесленники? — Одежду и шапки на двести душ, — ответил Колю Гайтанджия. — По первому знаку мы готовы раздать их людям. — Йордан, а ты что скажешь? — обратился капитан Мамарчев к старому Бороде, который до сих пор сидел задумчивый. — Что я могу сказать, капитан? В нашем городе, в Елене, значит, дело идет хорошо. Народ готов и ждет, когда раздастся выстрел из ружья. Буйновцы, марянцы, руховцы — все начеку. У нас золото — не люди! Взять к примеру Христо Кыршовского, Денчо Попдойнова, Крыстю Симитю… Только слово скажи, сразу ринутся в бой со своим народом. — А что с твоим крестником Йорданом Кисьовым? Старик вздохнул. — Камень у меня на сердце, капитан. — Отчего? — А оттого, что взял я грех на душу, посвятив его в нашу тайну. — Разве что случилось? — с удивлением спросил Мамарчев. — Ничего такого не случилось, да только вот уперся человек, и все тут. Ни туды ни сюды. — Верховодом норовит стать, — усмехнулся Велчо. — Он бы не прочь, чтоб мы его князем объявили! — добавил смеясь отец Сергий. — А в цари он еще не метит? — ввернул Митю Софиянец. — Верховодить-то он не прочь, а вот ни денежек, ни одежды не дает, — заметил Мамарчев. — Чудной какой-то. Радеет за народное дело, называется. — Он радеет о собственной мошне, капитан, — перебил его Велчо. — За свое дрожит, а на чужое зарится. В таких радетелях мы не нуждаемся. Три села держит в кулаке. И людей и имущество — все прибрал к рукам. Делает что хочет. Настоящий помещик… Как приходит осень, мужики везут ему и хлеб и кожи — одним словом, все. Разинул пасть, что твой удав! — Оставьте его! — махнул рукой капитан Мамарчев. — И без петухов рассвет наступит. Главное, чтоб он не накликал на нас какую беду. Все молчали. Видя осунувшееся лицо Йордана Бороды, капитан Мамарчев снова вернулся к прежнему разговору: — Как ты считаешь, Йордан, он способен на предательство? Старик не ответил. — Способен или нет? — повторил свой вопрос капитан. — Как можно ему доверять, такому отступнику! — Ты прав. — Ему подавай деньги и славу. Кто же станет ему доверять? — Разумеется, — ответил Мамарчев. — Нашему делу нужны чистые сердца. Так что лучше остерегайтесь его. И следите, с кем он встречается. — Хорошо, капитан. Близилась полночь. Сквозь рваные облака время от времени показывался месяц. На лугу перед монастырем паслись лошади, а вдоль ограды расхаживал взад-вперед Петр, напряженно вслушиваясь в ночные шорохи. За спиной у него торчало длинное ружье, предназначенное для охоты на медведей. В полночь заговорщики один за другим покинули келью и, вскочив на коней, быстро исчезли в различных направлениях, поглощаемые ночным мраком. В келье остались только отец Сергий и капитан Мамарчев. НОЧЬ ПРЕДАТЕЛЬСТВА В ночную пору, когда члены генерального штаба разъезжались по местам, чтобы в нужный момент начать восстание, молодой еленский чорбаджия Йордан Кисьов пробирался в Тырново, к греческому митрополиту Иллариону Критскому. Было уже за полночь. Над городом царила тишина. На кривых улочках с булыжной мостовой не было ни души. Ни христиане, ни мусульмане не подозревали, что эта «страстная неделя» готовит им событие, которое потрясет весь город. Йордан Кисьов, крадучись, шел по пустынной темной улочке к дому владыки, трусливо озираясь по сторонам, — ему казалось, что его непременно кто-нибудь увидит. В доме митрополита знали о том, что он придет. Поэтому не успел он показаться, как перед ним раскрылись большие железные ворота. Торопливо поднявшись по мраморной лестнице, растерянный чорбаджия оказался в большой полуосвещенной прихожей. Вскоре явился монах и ввел его в покои. Илларион Критский, низкорослый жирный человечек в ночном колпаке, с которого свисала кисточка, встретил «раба божия» Йордана весьма сдержанно. Припав к стопам владыки, Йордан поцеловал его золотые туфли. Митрополит трижды благословил его и сказал: — Встань, Йордан! Тот встал. — По какому делу бог прислал тебя ко мне? — Святой отец, — начал с растерянным видом чорбаджия. — Я таю в душе грех, который давно хочу исповедовать перед вашим высокопреосвященством. Владыка сделал строгое лицо. — Говори, Йордан! Йордан снова пал перед ним на колени и, ссутулившись, стал рассказывать все, что знал про заговор. Митрополит глаза вытаращил от изумления. — И это правда, что ты говоришь, Йордан? — Все, от начала до конца, святой отец! — Клянешься? — Клянусь, ваше высокопреосвященство. — Целуй крест! Йордан встал и ткнулся губами в поднесенный владыкой золотой крест. — Скажи еще раз, Йордан, ты правду говоришь? Может, тебе только показалось, что против государства готовится бунт?