Глава восьмая Кто-то только что отправил твоему мужу электронное письмо Как же она разозлилась! Разозлилась так, что все время, пока ехала в лифте на шестой этаж, пыталась успокоиться и понять, не постигло ли ее острое физическое многофункциональное расстройство, требующее немедленного и экстренного медицинского вмешательства. Но она всего лишь очень сильно рассердилась. В лифте висело зеркало, которого Грейс намеренно избегала, боясь увидеть себя раскаленной добела, поэтому пристально рассматривала обшитый пленкой под дерево потолок, сильно двигая челюстью, будто пыталась и не могла разжевать что-то твердое. И все же злоба продолжала кружиться рядом, заполняя замкнутое пространство. «Как они смеют?» – неустанно думала она, пока поднимался лифт. Но: как они смеют… что именно? Ее не обвиняли ни в чем предосудительном, только, возможно, в том, что она в качестве члена родительского комитета в школе своего сына не очень-то приветливо повела себе по отношению к новой, не очень богатой родительнице, которая вследствие непредвиденного стечения обстоятельств оказалась убитой. Но зачем выбирать для этого именно Грейс? Почему не пройтись по всем родителям четвероклассников или не провести классного руководителя по осевой Парк-авеню, похлопывая ее по мягким частям, если уж хочется показать пример. В чем их проблема? Самое худшее, думала она, гремя ключом в замке входной двери квартиры, это то, что ей некуда выплеснуть накопившуюся злобу. В приводивших ее в ярость ситуациях она предпочитала лежавшие на поверхности способы эмоциональной разгрузки. Например, «закипевшая» или ведомая на буксире машина может очень сильно раздражать, но тут по крайней мере знаешь, куда бежать и на кого орать. Одиозных родителей одиозных детишек в школе Генри можно было словесно окатить ледяным душем, давая понять, что ей больше не нужно делать дружелюбную мину или близко общаться с ними на школьных мероприятиях. Грубых продавцов и сомнительные ресторанчики можно потом игнорировать. В Нью-Йорке никто и ни на что не обладал монополией: даже супермодное место, куда не попасть, через неделю-другую сменится новым супермодным местом. (В этом правиле единственным исключением, с которым ей когда-либо доводилось сталкиваться, являлся прием в частные школы, но Генри в трехлетнем возрасте благополучно устроили в класс с выпуском в 2019 году, что на Манхэттене означало «надежный старт», по крайней мере с точки зрения образования.) Здесь же совсем иной случай, поскольку Грейс, разумеется, помогала полиции, как следует любому законопослушному гражданину, особенно после 11 сентября, когда башни-близнецы и человеческая жизнь рухнули в вихре пламени. Это сводило ее с ума. И даже если бы кто-то и указал нужный клапан для выпуска пара, на что именно ей жаловаться и обижаться? Что двое полицейских детективов, внешне безукоризненно вежливых, пытающихся расследовать жуткое и чрезвычайно трагическое убийство, в результате которого двое детей остались без матери, и отдать в руки правосудия виновного в этом человека (конечно же, мужчину), явились к ней домой и задали несколько вопросов? Ничего такого, чего бы она не видела в сериале «Закон и порядок». Ничего особенного. Поставив сумку на столик в прихожей и слушая, как на кухне хлопнула дверь холодильника (Генри, по привычке выпивающий свой огромный стакан апельсинового сока после школы), Грейс гадала, позвонить ли Джонатану. Конечно, ему вполне можно довериться и поплакаться, но, возможно, слишком эгоистично ради этого отвлекать мужа от конференции. К тому же в его мире, где умирают дети, какое сочувствие она могла ожидать к убитому незнакомому человеку, не говоря уже о себе самой, шапочной и не очень дружелюбной знакомой погибшей? Она знала, что он немного разозлится от мысли, что двое полицейских велели ей не защищать их двенадцатилетнего сына. Нет, разозлится он здорово. «Защищать сына от чего?» – спросит он, и Грейс представила, как его настроение, словно кривая на ленте ЭКГ, начинает подпрыгивать и трепетать. Защищать его от… известия о гибели матери четвероклассника, которого Генри толком и не замечал и не знал по имени? «Я знаю, что вы хотите его защитить». Это было бы смешно, если бы не факт, что полицейский – ирландец или тот, другой – не говорил такого на самом деле. Может, стоит позвонить Роберту Коноверу и наорать на него, но и за ним нет особой вины, кроме рассылки идиотских писем. Вот это очень плохо. Но Роберту все-таки нужно было что-то делать, что-то сказать. Было бы в корне неверно не пытаться работать на опережение. А большинство людей, даже директора школ, были никакими писателями. Они норовили сказать что-то несуразное (или идиотское), пытаясь словесно выразить свои мысли. А может, стоило накричать на Салли, потому что она как глава благотворительного комитета явно указала полиции на Грейс, или просто потому, что она по жизни была неприятной особой? А что, если на отца наорать? Вообще-то Грейс никогда не орала, не говоря уже о том, чтобы кричать на отца, который давным-давно твердо дал понять, что станет иметь с ней дело только как со спокойным и уравновешенным человеком, которого он вырастил и выучил на свои деньги и чьи язвительные и вдумчивые комментарии всегда приветствовались. По характеру она не была порывистой и эмоциональной, что хорошо, но даже ей пришлось пережить девичий переходный возраст, сопровождавшийся несколькими проявлениями гормонального взрыва, неприятными сценами в ресторанах и в присутствии давних друзей родителей. Грейс прекрасно знала, что подобные эксцессы производили неизгладимое впечатление на чувствительную натуру отца. К тому же она была единственным ребенком. Отец ее по-прежнему никогда не отступал от своих понятий о родительской привязанности. Даже после смерти матери Грейс (случившейся уже после отъезда дочери из родительского дома) и даже после повторной женитьбы он ни разу не расстался с ореолом отцовского авторитета, который создал себе, став отцом, точно так же, как поступают мужчины, только что вышедшие из родильного отделения. Ей казалось, что они поддерживают хорошие отношения, если это означало, что они часто виделись, что отец говорил ей «ты прекрасно выглядишь», что одобрил ее выбор мужа и произведенного ею на свет ребенка, а также даже гордился достигнутыми ею успехами на профессиональном поприще. И никто из них не делал напыщенных заявлений, так что все шло хорошо. А еще присутствовали некие ритуалы, которых оба придерживались, вроде еженедельных ужинов в квартире, где отец жил с женой, которую Грейс почти восемнадцать лет именовала (язвительно) «новой». (Сначала эти ужины проходили в пятницу вечером из уважения к строгому соблюдению Евой Шаббата, а потом в другие вечера из уважения к неспособности Грейс и Джонатана подстраиваться под требования вышеупомянутого Шаббата, а также оттого, что сын и дочь Евы больше не могли соблюдать хотя бы элементарные приличия в отношении этой неспособности.) И теперь, когда Грейс подумала об отце, ей и вправду захотелось ему позвонить. Позвонить отцу или Еве следовало в любом случае, чтобы подтвердить намеченное на завтрашний вечер. Но она этого не делала, поскольку еще не знала, вернется ли Джонатан из Кливленда вовремя. Вошел Генри с батончиком мюсли, которые рекламируют как здоровое питание, но они напичканы сахаром, как полновесные леденцы. – Привет, – сказала Грейс. Генри кивнул. Он посмотрел на дверь своей спальни, и Грейс поняла, что, кажется, мешает ему пройти. – Домой дошел нормально? – спросила она. – А кто были эти люди? – напрямую поинтересовался Генри. – Они из полицейского управления. Ничего особенного. Генри стоял, держа мюсли в вытянутой руке, как орел на американском гербе держит оливковую ветвь и стрелы, и хмурился, глядя на мать из-под отросшей челки. – Что значит – ничего особенного? – Ты слышал о мальчике из вашей школы? У которого мама погибла? – Да, – кивнул он. – А почему они тебя об этом расспрашивали? Грейс вздохнула. Она надеялась, что соблюдает дистанцию. И ей хотелось ее соблюдать. – Его мама была вместе со мной в благотворительном комитете по организации аукциона в прошлую субботу. Но я ее едва знала. По-моему, мы разок поговорили на совещании. Мне нечем было помочь полицейским. – А кто это сделал? – спросил сын, удивив ее. И тут Грейс осенило. Он, наверное, думает, что все случившееся с Малагой Альвес может произойти и с его мамой. Он всегда был немного пугливым. Боялся страшных картинок даже в мультфильмах. Психологи ей рассказывали, как в летнем лагере он дожидался, пока ребята соберутся в туалет, стоявший на опушке леса, и шел вместе со всеми, а не один. И даже теперь ему хотелось знать, где она. Она знала, что со временем такое обычно проходит, но это, похоже, стало чертой его характера. – Дорогой, – ответила она, – они сами все выяснят. То, что случилось, – просто ужасно, но они во всем разберутся. Не надо так переживать. «Я знаю, что вы хотите его защитить», – вспомнилось ей. Ну, конечно же, хочет. Это ее работа. И ее обязанность, большое вам спасибо. Тут она вздрогнула при мысли о тех двоих. Навязчивых и жутких типах. Генри кивнул. Лицо у него осунулось, подумала Грейс, или, возможно, просто так выглядело. По мере роста ребенка форма головы меняется, челюсти, скулы и глазницы меняют положение и очертания. Похоже, скулы у Генри стали выше, отчего щеки казались впалыми. Он вырастет симпатичным, весь в отца, и фигурой в него пойдет. Он вырастет, вдруг поняла она, и станет выглядеть точь-в-точь, как ее отец. – А где папа? – спросил Генри. – В Кливленде. Надеюсь, завтра вернется. Он тебе не говорил, когда возвращается? И тут ее поразило, что она даже спросила у родного сына, когда вернется ее муж. Но брать свои слова обратно было слишком поздно. – Нет. Не говорил. Я в том смысле, что он не сказал, куда уезжает. – Надеюсь, он успеет вернуться к ужину с дедушкой и Евой. Генри промолчал. Ему нравилась Ева, которая – если только в жизни и психике матери Джонатана не произойдет радикальных изменений – являлась бабушкой, которую он по праву должен был иметь. Родители Джонатана несколько десятков лет провели в плену своих непризнанных пристрастий (по словам Джонатана, Наоми была алкоголичкой, а Дэвид с 1970-х годов ни дня не провел без транквилизаторов) и безграничном потакании младшему брату Джонатана, закоренелому бездельнику, который так и не окончил колледж, никогда толком не работал и жил в подвале родительского дома, узурпировав их заботу, внимание и финансовые ресурсы. Здоровые амбиции Джонатана явно сбивали его родителей с толку, а желание принимать участие в жизни других людей, особенно находящихся в чрезвычайных обстоятельствах, вызывало неприкрытое отвращение. Они все так же жили в Рослине, но с тем же успехом могли бы жить и на Луне. Генри с младенчества их не видел. Грейс и сама провела с семьей Джонатана очень мало времени. Состоялись формальные «смотрины», потом дежурная прогулка по городу с неуклюжим и натянутым обедом в китайском ресторане, затем последовал марш будто под конвоем вокруг Рокфеллер-центра с целью осмотра рождественской елки, и все это сопровождалось осторожнейшими разговорами. Никто из родителей Джонатана на свадьбе не появился. (Явился лишь его брат, он постоял позади небольшой группы гостей на лужайке, спускавшейся к озеру у дома в Коннектикуте, и исчез, не попрощавшись, во время банкета.) С тех пор она видела родителей мужа лишь несколько раз, включая их неловкий визит в больницу «Ленокс-Хилл» после рождения Генри, куда они пришли – она этого никогда не забудет – со стеганым ватным одеялом явно ручной работы, но родом не из текущего и даже не из предыдущего десятилетия. Она допускала, что оно могло им быть по-своему дорого, но его сомнительный вид вызвал у нее отвращение. Нет, она не укроет своего долгожданного и обожаемого ребенка потертым и слегка пованивающим одеялом, которое они могли найти на благотворительной распродаже или в каком-нибудь «секонд-хенде». С разрешения Джонатана она, выписываясь, оставила одеяло в мусорной корзине. Никто из этой троицы – ни отец, ни мать, ни младший брат – никогда не проявлял подлинного интереса ни к Грейс (что в итоге проблемой для нее не стало), ни к появившемуся на свет Генри. Теперь она понимала, что Джонатан, очень умный и самостоятельно мотивированный ребенок, с младых ногтей делал из себя человека по собственному разумению, и это представлялось Грейс почти героическим поступком. Это было гораздо больше, чем совершила она. Ее родители, возможно, и не выставляли это напоказ, но всегда заставляли ее чувствовать себя желанной и очень значимой, настойчиво и недвусмысленно внушая, что ей необходимо двигаться вперед в этом мире, получить образование, проявлять интерес к окружавшим ее людям и оставить свой след в жизни. Джонатану приходилось постигать все это самому: без поддержки, без наставлений и даже без призора. Жалости по отношению к нему Грейс не чувствовала, потому что и он не испытывал жалости к самому себе, но ей было жалко Генри, который заслуживал по крайней мере одну настоящую бабушку. – Как с уроками? – спросила она у Генри. – Неплохо. Кое-что успел сделать в школе. Хотя у меня контрольная. – Хочешь, чтобы я помогла? – Может, попозже. Сначала надо позаниматься. Сходим поужинать в «Свинячий рай»? В «Свинячий рай», ресторанчик с продажей навынос, они ходили, когда оставались одни. Джонатан, разумеется, не был религиозен, но китайскую кухню не любил. Об этом заведении они не рассказывали ее отцу и Еве. – Нет. Я купила отбивные из барашка. – О! Хорошо. Грейс отправилась на кухню готовить ужин. Генри ушел к себе в спальню, предположительно чтобы заниматься. Она окончательно избавилась от своей злобы на двух полицейских при помощи бокала шардоне из холодильника и достала пароварку для цветной капусты. Когда кастрюля стояла на столе, отбивные были приправлены, а полкочана зеленого салата лежало в центрифуге для обсушки листьев, Грейс достаточно пришла в себя, чтобы снова позвонить Джонатану, но его телефон сразу переключился на голосовую почту. Она отправила короткое сообщение с просьбой перезвонить, потом набрала номер отца, ответивший протяжным, старомодным звонком, который наверняка перейдет на автоответчик из доцифровой эры с неразборчивым приветствием и затянутым сигналом. Но трубку сняла Ева. – Ал-ло? – протянула она, и по ее вопросительной интонации стало ясно, что она не знает, кто звонит. В телефоне ее отца не стоял определитель номера, в его доме не было ни цифрового медиаплеера, ни компьютера. Отец и мачеха Грейс перестали идти в ногу с технологическим прогрессом с появлением кнопочных телефонов и видеокассет (в отношении последних они не расширяли свою коллекцию «Шедевров кино» 1980-х годов). Сотовые телефоны у них были, на этом настояли Грейс и дети Евы, но к каждому аппарату были приклеены бумажки с инструкциями и самыми важными номерами. Грейс знала, что не надо звонить отцу на мобильный, и он ей с него тоже ни разу не позвонил. – Здравствуй, Ева, это Грейс. – Ой, Грейс. – Голос у нее был не очень разочарованный, что подтверждалось чуть более ранним разочарованием. – Твоего отца нет дома. – У тебя все хорошо? – спросила Грейс, следуя установленному сценарию. Ева, привнесшая все условности богатой жизни своих родителей в довоенной Вене в собственную богатую жизнь в послевоенном Нью-Йорке, требовала строго определенных по форме реплик. Из нее – если бы она вообще захотела хоть чем-то заниматься – получился бы великолепный инструктор по строевой подготовке. – Да, все прекрасно. Мы ждем вас завтра к ужину, да? – Да, мы тоже ждем этого события. Но я не уверена, сможет ли Джонатан вовремя вернуться. И этого крохотного раздражителя оказалось более чем достаточно. – Что значит «ты не уверена»? – Он в Кливленде, на медицинской конференции. – Да? – Я не знаю точно, во сколько приземлится его рейс. Для Евы это было чем-то совершенно вопиющим. То, что Грейс не знала дату возвращения Джонатана, было просто непостижимо. Ева даже представить себе не могла жену, чья жизнь целиком не подчинялась бы делам мужа. Все реалии и реальности семейной жизни Грейс с ее обязанностями и планами, постоянно растущими обязательствами (разумеется, Еве рассказали о выходящей скоро книге и туре, о выступлениях в прессе, но понимала ли та хоть малую толику всего?), не говоря уже о свойственных профессии врача превратностях, требующих поступаться светскими условностями, когда люди внезапно тяжело заболевали, вызывали у Евы такое стойкое неприятие, что она обычно старалась вообще о них не думать. – Я не понимаю, – ответила Ева. – Разве ты не можешь это выяснить? Разве так трудно сделать один телефонный звонок? Она, думала Грейс, являет собой полную противоположность классической матери-иммигрантке. Классической матери-иммигрантке любой национальности, что смогла бы вдоволь наготовить пасты, гуляша или ростбифа, если бы ты захотел пригласить друзей на ужин. Ева всегда была хозяйкой великолепного, но чрезвычайно негостеприимного дома. Родная мать Грейс готовила не очень хорошо, но по крайней мере могла создать впечатление, что очень рада вас видеть, когда разливала прекрасные супы доминиканской кухни. – Я пытаюсь, – сбивчиво ответила Грейс. – Почему бы нам не условиться на три персоны за столом, и я, разумеется, уведомлю тебя, если что-то изменится? Слишком много всегда лучше, чем слишком мало, верно? Она с таким же успехом могла бы спросить: неплохо бы положить в холодильник побольше мусора? – Просто ужас, что произошло у Генри в школе, – вдруг сказала Ева, и этот внезапный и нелогичный переход настолько сбил Грейс с толку, что она не сразу поняла, о чем ее мачеха ведет речь. – В школе? – неуверенно переспросила она, замерев с занесенным над доской ножом, которым обрезала черенки у цветной капусты.