– Одну из родительниц убили. Твой отец нынче утром звонил из офиса. Сам факт того, что отец узнал о гибели Малаги Альвес раньше Грейс, вызывал тревогу. Отец не очень-то жаловал «горячие факты», что в личностной сфере, что в технологической. – Да, знаю. И вправду ужасно. – А ты была с ней знакома? – О, нет. Ну, да. Совсем немножко. На вид она казалась очень милой. Эти слова вырвались естественно, почти машинально по принципу «о мертвых только хорошо». Хотя вообще-то особо милой Малага не казалась. Но какое это теперь имело значение? Грейс положила капусту в пароварку и начала растапливать масло для соуса. Она приучила Генри есть цветную капусту, приправляя ее сырным соусом, рецептом которого с ней когда-то поделилась ее давняя подруга Вита. К сожалению, сырный соус теперь представлял собой то немногое, что осталось от Виты в ее жизни. – Это дело рук ее мужа? – спросила Ева, как будто Грейс могла что-то знать. – Обычно так и бывает. – Понятия не имею, – ответила Грейс. – Уверена, что полиция вплотную этим занимается. «На самом деле, – мрачно подумала она, – я точно знаю, что полиция этим занимается вплотную». – Что же это за мужчина, если он убивает мать своего ребенка? – вопрошала мачеха, и Грейс, натиравшая на терке сыр чеддер, поморщилась. «Не знаю, – подумала она. – Негодяй?» – Просто ужас какой-то, – сказала она вслух. – Как папино бедро? По-прежнему его беспокоит? Грейс знала, что даже это представляло собой вторжение в личные владения Евы, и бедра ее мужа восьмидесяти одного года отроду являлись чересчур интимной темой для обсуждения с его единственной дочерью. Более обсуждаемым этот вопрос не делал даже факт, что отцу рано или поздно потребуется артропластика тазобедренного сустава, если не обоих, и скорее рано, нежели поздно. – С ним все хорошо. Он не жалуется. Чувствуя, что разговор заходит в тупик, Грейс повесила трубку, пообещав подтвердить присутствие Джонатана, как только он позвонит. Затем положила отбивные на рашпер и начала взбивать муку с растопленным маслом. После ужина, когда Генри вернулся к себе в комнату, чтобы репетировать, Грейс закончила убирать со стола, отправилась в свою комнату и достала из кожаной сумки ноутбук. Их спальня по обоюдному соглашению всегда являлась свободной от высоких технологий зоной за исключением проигрывателя компакт-дисков рядом с кроватью Джонатана. Он хранил сотни своих дисков в кожаных кофрах на полочках прикроватного шкафа. Диски были педантично разложены по жанрам, а затем по исполнителям в алфавитном порядке. В отличие от большинства людей, заявлявших, что им нравится «всякая музыка», но слушавших только рок, джаз или блюз, музыкальные вкусы Джонатана отличались таким поразительным разнообразием, что он мог принести домой коллекцию диджериду австралийских аборигенов, камерную музыку эпохи барокко и новейший альбом Элисон Краусс. Грейс не была противницей технического прогресса. Для своей жизни, жизни мужа (исключая профессиональную область) и жизни сына ей хватало айфона, и книгу она написала на ноутбуке, но ей не нравились водопады информации, по крайней мере не дома. В большом мире это было неизбежно, продукты и идеи постоянно лезли ей в глаза и уши, что бы она ни смотрела или ни слушала, и даже ее любимое Национальное общественное радио не избежало всеобщей участи, постоянно выдавая информацию от корпоративных спонсоров. Она могла не разделять восхищения мужа по поводу диджериду («диджери-дую», как однажды назвал эту музыку согласный с ней Генри), но эта музыка хотя бы не пыталась продать ей ничего, кроме себя самой. И все же их спальня со стенами болотно-зеленого цвета, красными вуалевыми шторами и широкой кроватью, на которой в свое время спали ее родители (матрас там, разумеется, новый!), являлась уголком для других видов общения. Она любила здесь просыпаться, особенно когда день еще не занялся, когда царила тьма, от прикосновения изгиба худого плеча мужа. Она любила просыпаться ночью, когда Джонатан возвращался домой, переходить от сна к теплу его тела со странной и податливой неуверенностью, спит она или проснулась, заниматься любовью в переходном состоянии, в полусне, возбуждаемая желанием и зрелым уединением на супружеском ложе. Когда Генри был совсем маленьким, он спал между ними. Сначала потому, что она клала его туда, очень и очень аккуратно, чтобы, обуреваемая материнскими страхами, всегда знать, что он переживет ночь, а потом потому, что он сам туда заползал. Однако Джонатан вскоре настоял, чтобы Генри переместился в свою спальню по соседству, которую она когда-то украсила нейтральными обоями с луной и звездами, впоследствии закрашенными. Примерно в то же время она решилась изменить обстановку в их спальне. Кроме кровати, которую она всегда любила, и туалетного столика, который ей не очень нравился, но остался, потому что хранил воспоминания о матери, все из эпохи ее родителей подверглось изменениям: от износившегося паркета (во всяком случае, чистого благодаря бежевым коврам, с которыми она выросла) до бледно-зеленоватых стен. Когда нанятая Грейс оформительница пришла в ужас от ткани, которую она подобрала для штор, Грейс уволила ее и наняла швею без вкусовых предпочтений. Джонатан, со своей стороны, заявил, что ему все равно, лишь бы ей нравилось. И ей нравилось. Она была очень счастлива здесь, в этой комнате, в своей жизни. Счастлива настолько, чтобы поучать людей, как сделать их жизнь счастливой. Она никогда не была самой богатой или самой красивой. И самой удачливой тоже не была. Она до сих пор иногда думала – нечасто, поскольку даже спустя столько лет ее одолевала глубокая печаль, – о детях, зачинаемых, чтобы стать ее, но отчего-то так и не родившихся. Она до сих пор иногда тянулась к телефону, чтобы позвонить Вите, и отдергивала руку, а затем чувствовала некое странное, но по-прежнему болезненное отторжение, поскольку так и не поняла, почему прекратилась их дружба. Она все еще скучала по матери. Но почти все время ей не верилось, что она действительно живет этой жизнью с талантливым и заботливым мужем, на которого она продолжала смотреть с мыслью «Я его заполучу», словно этого уже не случилось, с красивым и умным сыном в этой квартире, где она одновременно была дочерью, женой и матерью. Жесткая правда состояла в том, что ей очень повезло, а Малаге Альвес, теперь вернувшейся к Грейс – на ее родительской кровати, в ее супружеской спальне, с ее сыном, спокойно делавшим уроки у себя в комнате, – ровно наоборот, не повезло совсем. Она открыла ноутбук и начала искать то, что все, похоже, уже знали. Как и следовало ожидать, на веб-сайте «Таймс» не было ничего об убийстве женщины, сын которой посещал престижную частную школу на Манхэттене, однако «Пост» и «Ньюс» поместили небольшие сообщения, настолько похожие по изложению, что их, наверное, писал один и тот же автор. По версии «Пост»: Расположенная в Верхнем Ист-Сайде Академия Рирден… «Вот так!» – подумала Грейс. …потрясена гибелью матери четвероклассника. Согласно данным полиции, десятилетний Мигель Альвес вернулся домой и обнаружил Малагу Альвес, 35 лет, мертвой в их забрызганной кровью квартире. «Забрызганной кровью?» – подумала Грейс. Вот поэтому-то она никогда ничего не читала, кроме «Таймс». Девочка-младенец, тоже находившаяся в квартире, не пострадала. Полиция не может разыскать мужа Альвес, Гильермо Альвеса, 42 лет, уроженца Колумбии. Альвес владеет фирмой «Амстердам принтинг» по адресу 110 Бродвей, одним из старейших и наиболее успешных предприятий по оказанию полиграфических услуг в деловой части города. Академия Рирден является одной из престижных городских школ с подготовкой к поступлению в колледж, обычно отправляющая своих выпускников в университеты Лиги плюща, а также в Стэнфордский и Массачусетский технологический университеты. Плата за обучение в Академии Рирден предположительно составляет от 30 до 48 тысяч долларов в год в зависимости от класса. В настоящее время в Рирдене обучаются дети медиамагната Джонаса Маршалла Спенсера и основателя хеджевого фонда «Эгис» Натана Фридберга. Обладающих информацией по этому или любому другому расследуемому делу просят позвонить в департамент криминальной хроники по телефону 1-888-692-72-33. Вот и все, что они написали, подумала Грейс. Немного, чтобы от чего-то оттолкнуться. И уж, конечно, недостаточно, чтобы начать скандал. И все же она достаточно долго читает журнал «Нью-Йоркер», чтобы знать, что по крайней мере они вряд ли просто так оставят историю об убийстве родительницы школьника из Рирдена, особенно произошедшую в «забрызганной кровью» квартире. Даже если окажется – а, по правде сказать, окажется почти наверняка, – что уроженец Колумбии Гильермо Альвес, так удобно пропавший муж, убил свою жену по классическим, проверенным временем мотивам (ревность, наркомания, финансовые трудности, измена), трудно будет удержаться от бульварной детективной шумихи в антураже манхэттенской элиты. Больше особо ничего не было, просто бессмысленные выкрики на сайте «Городское дитя» («Кто-то что-то знает о маме из Рирдена, которую убили?»). Поиск в «Гугле» по запросу «Малага Альвес» дал обнадеживающе скудные результаты: Малага явно была человеком, как выразилась бы публицист Дж. Колтон, «с пренебрежительно малым онлайн-присутствием». (Грейс сама обладала подобным «пренебрежительно малым онлайн-присутствием» до того, как Дж. Колтон виртуально с ней поработала. Теперь у Грейс был веб-сайт, чистый аккаунт в Твиттере и страничка в Фейсбуке, которые, к счастью, администрировала какая – то молодая женщина в Северной Каролине, нанятая издательством.) Пролистывая страницы с результатами поиска и видя, как запрос «Малага + Альвес» быстро распадается на составляющие (Малага Испания, Малага Родригес, Челеста Альвес, агентство Малага/Хосе Альвес виллы без питания), Грейс с удивлением почувствовала, что и вправду далека от найденного в поиске и попавших туда людей. Она не знала никаких Малагу Родригес или Челесту Альвес. Она никогда не была в Малаге в Испании, а если бы и отправилась туда, то не стала бы арендовать виллу без питания. Разумеется, к данному моменту муж исчез раз и навсегда. Наверное, он в Колумбии, оставив своих детей, будто принц, каковым он, очевидно, и являлся. Даже если полицейские его и разыщут, то назад не вернут, а если и вернут, то на это уйдут годы. Не будет ничего, хотя бы отдаленно напоминающего справедливость, и трудно даже себе представить, что станет с детьми. С малышкой, возможно, все и обойдется, если ее удочерят или возьмут в порядочную приемную семью, но вот сын, Мигель, никогда не оправится от увиденного и от того, что с ним сделали. Он потерян – однозначно и необратимо потерян. Чтобы это понять, не надо быть психоаналитиком. Для этого даже необязательно быть матерью. С этими мыслями она немного смягчилась по отношению к полицейским детективам. Как же, наверное, горько осознавать, что наиболее вероятный убийца уже вне их досягаемости и, скорее всего, им не попадется, а все, что им остается, – это кружить вокруг останков загубленной жизни Малаги, бессмысленно прочесывая периферию. Воды много, а попить нечего! Размышляя подобным образом, Грейс хотела, чтобы у нее оказалось хоть что-то, чем она смогла бы им помочь. Но нечем. Однако больше всего ей хотелось, чтобы рядом был Джонатан, столь знакомый со всеми нюансами смерти, знавший, что ей сказать, сумевший бы погасить необъяснимое, свербящее чувство вины, которое не отпускало ее с момента разговора с Сильвией. (Но почему? Ей что, надо было влезть в чужую жизнь и спросить: «Твой муж, случайно, не из тех, кто может тебя убить? А если так, тебе нужна моя помощь, чтобы уйти от него?») Ей захотелось, чтобы Джонатан уже прочел сообщения. Или просто позвонил. Или, может, не выключал телефон, когда уезжал на подобные сборища. Какой смысл в таком количестве каналов связи, если ни по одному не можешь достучаться до человека? Ей нравился телефон. Она предпочитала его всем остальным гаджетам. Но Джонатан со временем менял свои пристрастия, сначала на электронную почту, потом на текстовую переписку. Грейс решила, что с чем-то из этих двух ей повезет больше, зайдя с ноутбука в свой аккаунт электронной почты. Почту они использовали для рутинных и повседневных сообщений, не особо влиявших на их внутреннюю жизнь как семьи, но очень удобных в качестве напоминаний («Пожалуйста, постарайся приехать до семи вечера, знаешь же, как Ева разозлится, если мы не сядем вовремя за стол») или изменений планов («У меня трудный больной. Сможешь отвести Генри на музыку?»). Теперешние обстоятельства явно подходили для электронной почты. Она набрала адрес мужа, а в теме письма написала: «Жена ищет мужа». Потом текст письма: «Дорогой, можешь мне позвонить? Нужно определиться, когда ты вернешься, чтобы я смогла сказать Большой Е, придешь ли ты на ужин завтра вечером. Еще кое-что произошло в Рирдене, Генри тут никак ни при чем, но, веришь или нет, явилась полиция, чтобы поговорить со мной об этом происшествии. Так странно и неимоверно ужасно. Да, и знаешь что – я сегодня дала интервью „Тудэй“! Люблю, пока-пока, Грейс». Затем она щелкнула «Отправить». И тут она услышала звук, похожий на бульканье. Раз, потом еще и еще раз. Этот звук сопровождал ее жизнь или, по крайней мере, ее семейную жизнь. Так бывает, если ты замужем за врачом, во всяком случае, за врачом, у кого в палатах больные и родители больных, которые всегда должны знать, что в любой момент могут связаться с врачом больного ребенка. Этот звук в свое время прерывал ужины с Джонатаном, концерты с Джонатаном, прогулки, сон с Джонатаном и даже занятия любовью. Щелк-бульк, щелк-бульк, щелк-бульк – потом тишина. Звук означал: кто-то только что отправил твоему мужу электронное письмо. Она посмотрела туда, откуда раздался звук, и увидела лишь знакомый прикроватный столик Джонатана с лампой из белой керамики (близнеца своего светильника), старый журнал «Нью-Йоркер», диск Бобби Шорта («В Таун-Холле», один из его любимых) и одну из многих пар очков для чтения, которые она регулярно ему покупала (дешевые из аптек, чтобы не тратиться на дорогие оправы, потому что он слишком регулярно терял или ломал очки). Но ни один из этих предметов не издавал подобных звуков, а звук этот Грейс слышала – она знала наверняка. Она не знала достаточно, чтобы испугаться. Зачем пугаться знакомых звуков в знакомом месте, даже если услышишь в момент, когда совсем не ждешь? Грейс отложила ноутбук в сторону, тихонько сползла с кровати и опустилась перед ней на колени, не обращая внимания на шум в голове, так внезапно и сильно на нее навалившийся, что родись у нее в мозгу какая-то мысль, она бы не разобрала ее из-за этого гудения. Она открыла дверь прикроватного шкафчика и увидела только знакомые ей вещи: три больших кожаных кофра, полных джаза, рока, винтажных поп-записей из Брилл-билдинга и «диджери-дую». Плюс несколько меню из ресторанчиков навынос и свернутую программку последнего выступления учеников Виталия Розенбаума. Это был призрак, механическая галлюцинация, не значащая ничего за исключением разве что того, что она соскучилась по мужу и – это только-только начало приходить ей в голову – что не была целиком и полностью уверена, где именно он находится. И все же – если это правда, если Грейс действительно убедила себя, что все это ей послышалось, этот щелкающе-булькающий сигнал «кто-то только что отправил твоему мужу электронное письмо», – тогда зачем она протянула руку, схватила и вытащила сначала один кофр, затем еще один, заглянула внутрь и увидела то, что никак не была готова увидеть? До ужаса знакомый смартфон Джонатана, в немом отчаянии мигающий индикатор «низкий заряд аккумулятора», зеленый индикатор сообщений, говоривший ей – как будто нужно было что-то говорить, – что кто-то только что отправил ее мужу электронное письмо. Глава девятая А кто слушает-то? Итак, конец света приближался на рокочущем нижнем уровне подспудного страха. Грейс закрыла дверцы шкафчика, спрятав загадочный телефон и щелкнув задвижкой, словно аппарат мог попытаться сбежать, а затем в течение долгой ужасной ночи сидела на кровати, мысленно ходя вокруг разверзшейся у ее ног трясины, но не ступая в нее. Края трясины, по счастью, еще не сомкнулись, хотя и не сулили ничего хорошего: там было что-то о Джонатане, а еще что-то о почти незнакомой убитой женщине и что-то о полиции. Генри лег спать примерно в десять вечера, обняв ее на ночь, и Грейс с наигранной веселостью прижала его к себе, надеясь, что он не заметит сотрясающей ее дрожи. Шли часы, а Грейс все не спала. Перед ней, конечно же, открывалось множество возможностей. Она могла позвонить Робертсону Шарпу Третьему (которого Джонатан долгие годы называл Робертсон Шарп Третьесортный, а иногда и просто Третьесортным) и объяснить, что Джонатан – «Он иногда такой растеряха!» – забыл телефон дома. Поехал ли на конференцию кто-нибудь еще из Мемориального центра, с кем она могла бы связаться? А может, ей позвонить прямо на конференцию, если удастся узнать ее точное название и место проведения? «Детская онкология в Кливленде» звучит довольно расплывчато. Она могла позвонить Стюарту Розенфельду, который замещал Джонатана, но это все равно что во всеуслышание заявить о том, что жена Джонатана Сакса понятия не имеет, где ее муж, и сходит с ума. Она. Не. Сходит. С ума. И все-таки… Грейс мысленно вернулась к утру понедельника, их обычному началу дня, включавшему кофе и завтрак для Генри (единственного в семье, кто завтракал), обсуждение планов на день, состоявших из – она с трудом припомнила – ее пациентов вплоть до четырех часов, потом занятия Генри музыкой, визит Джонатана к стоматологу, чтобы наконец поставить постоянную коронку на нижний зуб, который он сломал в прошлом году в больнице, поскользнувшись и упав на лестнице. И не было ли каких-то неясных планов насчет ужина, чтобы кто-то что-то купил по дороге домой. Кливленд, рассуждала она, вновь и вновь прокручивая события того дня, в планы не входил. Разве что он планировал улететь позже? После ужина с женой и сыном? Возможно, где-то уже в процессе он решил, что подобный расклад не слишком хорош, что весьма редкий ужин в кругу семьи недостаточно веский повод для отказа от позднего вылета на конференцию, которая должна начаться завтра рано утром? Может, он спонтанно принял это решение, проверил свободные места на рейсах, ненадолго заскочил домой за вещами, решив позвонить ей позже и сказать об изменившихся планах. Он и вправду позвонил в понедельник днем, хотя его сообщение Грейс увидела лишь тогда, когда открыла входящие в полутемном коридоре Виталия Розенбаума во время урока Генри. И поэтому они с Генри поужинали в кубинском ресторане на Бродвее. Само сообщение было ничем не примечательно: «Еду в аэропорт, лечу на конференцию. Название гостиницы не помню – аккредитация у меня в сумке. Встретимся через пару дней. Люблю тебя!» Грейс это сообщение даже не сохранила, да и с чего бы его сохранять? Джонатан уехал на пару дней. На конференции он ездил часто, и они часто устраивались в городах на Среднем Западе с крупными больницами. В клинике Кливленда – это штат Огайо. Или в клинике «Майо» – это в… Миннесоте? Грейс не всегда помнила, что и где, да и зачем ей это? Будто бы ньюйоркцам приходилось отправляться куда-то еще за лучшей медицинской помощью. К тому же он ей звонил, или она ему звонила – в Китае ты или за углом, звонишь всегда по тому же номеру, и отвечает на звонок тот же человек – твой муж. Но тут Джонатан забыл свой телефон. Или нет – не забыл. Теперь Грейс с ужасающей и безжалостной ясностью поняла одно: телефон Джонатана никак нельзя было забыть там, где она его обнаружила, – засунутым за кожаные кофры в прикроватной тумбочке. Люди не «забывают» такие важные вещи, как мобильные телефоны, в местах, куда так трудно добраться. Вот эта странность и не давала ей покоя. Обсуждение планов на день: проверено. Изменение планов: проверено. Случайно оставленный телефон после впопыхах переданного сообщения об изменившихся планах: не проблема. Но положить телефон у задней стенки прикроватной тумбочки, за кожаными кофрами? Совершенно бессмысленно. Дело в том, что Джонатан любил проверять телефон. Он как-то сказал, что от звуков ее голоса, даже с профессиональными нотками по офисной линии, ему становилось безопаснее и спокойнее, и эти слова тронули Грейс. Она знала – всегда знала, – что с самой первой их встречи он считал ее своей настоящей «родней». Она знала, что привнесла в его жизнь то самое ощущение надежности и очага, чего он был практически лишен в своей кровной семье. То, что он начал с ничего не обещавшего старта и превратился в тонко чувствующего, любящего и целеустремленного человека, говорило ей все, что ей следовало знать о том, что он собой представляет. Но, даже размышляя об этом, Грейс припомнила кое-что еще. Или кого-то еще. Женщину, много лет назад лежавшую на кушетке у нее в кабинете. Кушетка осталась та же, но кабинет сменился. Прежний, самый первый располагался на Манхэттене, за Йорк-авеню в районе Верхних восьмидесятых улиц. Тогда Грейс только начинала карьеру психоаналитика, только что закончила обучение, покинув тесные, жутковатые покои мамы Розы, и эта женщина, эта пациентка… Грейс не смогла бы припомнить ее имя, но помнила ее шею, довольно жилистую и длинную, которой можно было даже позавидовать. Женщина пришла одна, но заговорила не о себе. Ей хотелось поговорить о муже, поляке-юристе, работавшем помощником адвоката. Она впервые встретилась с ним в местном спортзале, а потом в своей любимой кофейне, где тот человек во время коротких ухаживаний откровенно рассказал ей ужасную историю о своем детстве, полном лишений и страданий, которая растрогала бы самого закоренелого мизантропа. Из практически неграмотной семьи в университет, потом эмиграция в одиночку, приезд без гроша в кармане и с дипломом адвоката, совершенно бесполезным в Соединенных Штатах, из-за этого работа на юристов младше и менее одаренных, чем он, жизнь в ужасной, снимаемой в складчину квартире, практически в общежитии в Куинсе, постоянные угрозы депортации – словом, жуткая история. До тех пор, пока она не спасла избранника своей любовью, браком и практическими советами и действиями для подтверждения его юридического образования. Та женщина как-то раз сказала, когда Грейс тонко намекнула, что, возможно, та не столь уж хорошо знала своего мужа, как ей казалось. «Взгляните, откуда и кем он прибыл и кто он теперь, – ответила женщина. – Вот и все, что мне нужно знать». Она сказала, что он никогда бы не пришел на сеанс. Как поляк, объяснила женщина, он просто не верил в психоаналитику. А потом женщина тоже перестала приходить. Много лет спустя Грейс увидела ее в сырном отделе магазина «Элис» на Третьей авеню и осторожно с ней заговорила. Женщина по-прежнему жила в той же маленькой квартирке, но теперь растила дочь одна. Ее муж-поляк ушел от нее вскоре после рождения малышки, выписал в Штаты женщину еще из жизни на исторической родине, потом женился на ней и нанял партнера в своей новой юридической фирме, чтобы тот представлял его во время развода. И да, ему удалось найти надежное пристанище для своих боли и страданий. Грейс сидела, не шевелясь. На Парк-авеню раздался вой сирен. Она натянула на плечи одеяло. Снова открыть ноутбук Грейс не смогла. Она представила, как набирает слова «детская», «Кливленд», «онкология» и «конференция», но отчего-то не могла себя заставить. К тому же все это уладится само собой. Она просто накрутила и взвинтила себя, вот и все. В своей практике она сотни раз видела подобное, и, разумеется, иногда за этим что-то стояло. Частенько. Но не всегда. Отнюдь не всегда. На самом же деле, почти с облегчением подумала Грейс, нечто подобное уже однажды случилось без каких-либо ужасных последствий. Много лет назад, в самом начале их семейной жизни, вспоминала она – воспоминания и вправду нахлынули на нее с той же всепоглощающей и такой бессмысленной паникой! – произошел случай, немного похожий на этот, когда она прожила день или чуть больше, не совсем точно зная, где находился Джонатан. В то время он был ординатором, и, конечно же, ординаторы с их безумными полуторасуточными дежурствами и вправду исчезали в больнице, словно уходя на дно океана, и всплывали совершенно вымотанными, сбитыми с толку и неразговорчивыми. К тому же то было время без вездесущих мобильных телефонов, так что если уж ты погружался, то глубоко: ни меток на радаре и никаких пузыриков, указывающих твое примерное местоположение. Забавно, подумала она, но так, наверное, в те времена было лучше для всех – не иметь возможности вступать в контакт. Сейчас Грейс бы не допустила, чтобы Генри передвигался без мобильного телефона. Без, если уж честно (и если такое было бы возможно!), встроенного джипиэс-локатора. Однако пятнадцать лет назад не казалось столь ужасным, что Джонатан исчез на пару дней, не отвечая на сообщения, которые она оставляла ему в больнице, а потом на автоответчике.