Шерлок воспользовался моментом, чтобы попытаться одолеть последнюю ступеньку и пристроиться на коленях у Генри. Генри рассмеялся и притянул пса к его цели. – М-м… Он был душевнобольным? – Да. Ну, «душевнобольной» – это юридический термин. Он был очень болен. Страдал тяжелым психическим расстройством. – Это и было «нечто ужасное»? – Это и вправду было ужасно, но под ужасным она подразумевала совсем не это. На самом деле случилось так, что он умер из-за своей болезни. Ему было лет девятнадцать или двадцать. – А я не знал, что можно умереть от психического расстройства. Грейс вздохнула. Ей не хотелось вдаваться в подробности, но казалось, этого не избежать. – Вообще-то из-за своей болезни он покончил с собой. Вот что произошло. И его мать, моя пациентка, как сам представляешь, была вне себя от горя. И ей необходимо было найти какой-то способ отвлечься, хоть как-то успокоиться после этой жуткой утраты. И однажды она мне сказала: «До конца моих дней это будет первым, что обо мне скажут, когда я выйду из комнаты». Я, помнится, еще подумала: «Да, верно, так и будет». Но мы никак не можем повлиять на то, что о нас скажут, когда мы выйдем из комнаты. Никак и никогда. Даже и пытаться не нужно. Наша задача просто в том… ну, находиться в комнате, пока мы там, и стараться не думать слишком много о том, где нас нет. В какой бы комнате мы ни оказались, надо просто там быть, – сбивчиво закончила Грейс. Кажется, сын не до конца ее понял, но с чего бы ему все это осознать? Это очень абстрактно. Возможно, для двенадцатилетнего парня слова Грейс прозвучали немного по-женски. А правда заключалась в том, что Грейс и сама все это время очень смутно себе представляла, как просто быть там, где находишься. До недавних пор она слишком много размышляла над тем, что она думала, говорила и делала, и совсем не задумывалась о том, как ей… просто… быть. Но именно в этот момент она сидела на крыльце веранды, глядя на озеро и оглядываясь на всю свою жизнь, рядом устроился Генри, и они оба гладили не очень-то чистого пса из штата Теннесси. И это не было ужасным. Значит, и она не была ужасной, по крайней мере, в эту минуту. А Генри… он тоже не казался ужасным? Не казался. В сложившихся отвратительных и страшных обстоятельствах – нет, не казался. Выходит, это и станет первым, что о них скажут, когда они выйдут из комнаты. И станет навсегда, пока они оба живы. Это, вне всякого сомнения, довольно жестоко. Но ни Грейс, ни Генри никогда не смогут этого изменить, и от того факта, что не стоило и пытаться, становилось как-то легче. Генри прижался лицом к собачьей морде. Шерлок принялся преданно облизывать его щеки. Грейс попыталась на это не реагировать. – А папа душевнобольной? – вдруг спросил Генри. – Нет. По крайней мере, не в этом смысле. Себе он вреда не причинит, Генри. В этом я уверена. Снова стало холодать, и почти совсем стемнело. Грейс придвинулась ближе к сыну и к собаке. От пса веяло теплом. Потом Генри спросил: – Как ты думаешь, где он? Грейс покачала головой. – Не знаю. Понятия не имею. Иногда я надеюсь, что его найдут, потому что я жутко на него злюсь и хочу, чтобы его наказали. А иногда надеюсь, что не найдут, поскольку пока его не поймают, мне не придется узнать наверняка, он это сделал или нет. Тут Грейс поняла, что сказала эти слова вслух, да еще сыну, и пришла в ужас. – А ты думаешь, это его рук дело? – спросил Генри. Грейс закрыла глаза. Она выжидала, сколько смогла – не очень долго. Потому что он спросил прямо, и от ответа ей не уйти. Глава двадцать третья Край света Вита приезжала в Грейт-Баррингтон каждый вторник на собрания сотрудников в филиал клиники Портера и, невзирая на сложную ситуацию, оставалась там, и они вместе с Грейс обедали вместе в каком-нибудь ресторане в городе. Снова проводить время с Витой было для Грейс все равно что восстановить огромную часть своей пропавшей когда-то жизни. К ней вернулись воспоминания, которые почти атрофировались и были забыты, поскольку, не имея больше рядом подруги, Грейс считала, что возвращаться к ним было бы мучительно больно. И очень грустно. И вот теперь, в самые неожиданные моменты, все эти мелочи возрождались в ее памяти, как, например, пока она вела машину по автостраде 7 или ждала возле спортзала, когда у Генри закончатся зимние командные тренировки. Грейс вспоминала книги, которые они читали вместе с Витой, одежду, которую вместе выбирали в магазинах, потом носили по очереди, а иногда чуть ли и не дрались из-за нее. Она вспомнила мать и тетушку Виты, весьма эксцентричную женщину. Сейчас Грейс понимала, что у той, скорее всего, было биполярное расстройство в легкой степени, но все же она иногда присматривала за девочками, как нянька, в доме у Виты, и тайком подкармливала их сладостями, когда родители Виты уходили куда-нибудь на весь вечер. Все эти эпизоды, да и многие другие, такие непоследовательные сами по себе, вместе напоминали некое безумное лоскутное одеяло Викторианской эпохи, только сшитое из кусочков ее собственной жизни. После обеда они шли в местный магазин деликатесов «Гуидо», и Вита запасалась продуктами, которые невозможно было достать в Питтсфилде (сплошная пустошь для истинных гурманов, как она называла этот город). Именно здесь Грейс открыла для себя курицу «Марбелья», образец совершенства кулинарного искусства. Грейс сама неоднократно готовила курицу «Марбелья» на своей кухне, и каждый раз искренне полагала, что блюдо у нее получается просто фантастическое. Но местные куры в «Гуидо» были лучше. Причем значительно лучше. Вскоре они вместе с Генри почти каждый вечер по вторникам наслаждались курочкой «Марбелья» из «Гуидо». Грейс честно пыталась выяснить, почему блюдо из «Гуидо» намного вкуснее ее стряпни, но ничего не получалось, и это стало раздражать ее. Правда, не настолько, чтобы она совсем от него отказалась. Итак, теперь вторник для Грейс стал самым любимым днем недели. Как-то вечером в пятницу, в конце февраля, Грейс привезла Генри в кирпичный дом, чтобы познакомить его с группой «Дом на ветру». К тому времени они с Лео встречались уже через день. При этом не всегда случайно, якобы просто столкнувшись друг с другом в библиотеке. Лео рассказывал ей, как здорово движется у него работа над книгой об Ашере Леви. Он надеялся закончить черновик своей работы до июня, когда заканчивался его творческий отпуск, правда, пока что ему так и не удалось доказать, что Леви и его корабль переселенцев из Ресифи являлись самыми первыми евреями в Америке. Похоже, какой-то купец из Бостона прибыл туда в 1649 году, то есть, на пять лет раньше. «Горькая, очень горькая пилюля», – с усмешкой прокомментировал это Лео. Грейс собиралась что-нибудь приготовить на ужин с музыкантами, но в назначенный день ей пришлось встретиться с агентом по аренде помещений, который подыскивал место для ее будущей работы. Появилось новое предложение – ряд комнат в длинном строении, похожем на сарай, но переоборудованном под офисы. Здесь уже снимали кабинеты адвокаты, консультанты и врачи всех мастей. Окна здания выходили на зимнее поле (агент сообщил, что здесь один фермер выращивал кукурузу и траву под корма для скота). Даже в такое неблагоприятное время года в комнатах оставалось тепло и было много света. Грейс попыталась представить здесь свою кушетку из кабинета в Нью-Йорке, письменный стол и кресло на колесиках, а потом еще коробку для салфеток и коврик килим, но тут же поняла, что ей не хочется видеть все это в таком милом месте. Новая кушетка. Новая коробка для салфеток. Вот белую керамическую кружку, которую Генри слепил в лагере, она оставит. Ей нравилась эта кружка. И она, наконец-то, избавится от картины Элиота Портера. Пора бы уже! Вместе с агентом они отправились к нему в офис, а потом уже не оставалось времени возвращаться домой и что-то готовить. Кончилось все тем, что она отправилась в «Гуидо» и купила там огромный поднос цыплят «Марбелья» и заехала за Генри, который в это время находился на репетиции оркестра. Мальчик выглядел довольно уставшим и уже забыл, что сегодня они едут не домой, но, уловив запах цыплят, доносившийся из пакета на переднем пассажирском сиденье, тут же воспрянул духом. – А еще дети там будут? – с сомнением в голосе поинтересовался он. – Не думаю. – Грейс вспомнила про падчерицу Лео. Когда она встречалась с ним на этой неделе, он ничего о ней не говорил. – Правда, у него есть падчерица. Примерно твоего возраста. Чуть постарше. – Здорово! – с сарказмом отреагировал Генри. Для двенадцатилетнего мальчика хуже ужина в компании взрослых мог стать только ужин в компании с девочкой чуть постарше. – Мне хотя бы не придется играть с ними на скрипке? – Нет-нет, – ответила Грейс. Она это не планировала. Но теперь, когда Генри упомянул об этом, она вдруг припомнила, что Лео когда-то подумывал о том, чтобы Генри присоединился к ним. Но мальчик уговорил ее оставить скрипку в машине. Возле кирпичного дома Грейс удалось вклиниться в единственное свободное парковочное место на самом краю подъездной дорожки. Она остановилась за «Субару», на бамперах которой красовались наклейки «Сборная Бард-колледжа по квиддичу» и «Старые банджоисты не умирают… они просто перестают изнашиваться». – А книгу можно с собой взять? – осведомился Генри. Грейс секунду колебалась, потом ответила: – Хорошо. Только давай сначала посмотрим, что у них там, ладно? – Договорились. – Он выбрался из машины, Грейс вынула поднос с цыплятами и тоже вышла наружу. Она направилась к заднему входу в дом, Генри следовал за ней. Музыканты играли так громко, что на стук Грейс в дверь никто не вышел. Тогда она постучалась еще раз. Потом, пожав плечами, Грейс повернула ручку двери и вошла внутрь, держа перед собой поднос. Позади нее, закрыв дверь, шел Генри. – О, привет! – воскликнул Лео. Музыка смолкла. В один прыжок Лео оказался на кухне. – Грейс! Как здорово! – Он потянулся вперед и поцеловал ее, достаточно скромно, но тепло. – А ты, – обратился он к мальчику, – и есть Генри, новый исполнитель мелодий на народной скрипке, которого мы все так ждем. – Ну… нет, – смутился Генри. – То есть я играю на скрипке, только на академической. Я на народной никогда не играл. – Это детали, – провозгласил Лео. – Пойдемте, у нас там камин. Хочешь чего-нибудь выпить? Генри попросил содовой. Это был просчитанный шаг, потому что дома содовую не пили. – Прости, у нас тут нет содовой. А клюквенный сок ты любишь? – Сойдет. Грейс попросила бокал вина и нервно отпивала по глотку. Она и не осознавала, как сильно нервничает, пока в руке у нее не оказался бокал. Потом до нее дошло, что трое лучших друзей Лео, наверное, ждут его в соседней комнате. И еще она поняла, что ей совсем не безразлично, что они все о ней подумают. В этом доме она была всего однажды, причем много лет назад, когда из-за сильной грозы в районе озера повсюду отключили электричество на пару дней. И тогда соседям пришлось проявить дружелюбие и собраться у кирпичного дома, чтобы приготовить на гриле все то, что осталось у них в холодильниках. Грейс не запомнила Лео, только вот этот дом, – вернее, единственное в нем, что было достойно запоминания, а именно огромный камин, сложенный из речных камней. Казалось, он занимал всю стену. Зайдя в комнату и снова увидев камин, Грейс поняла, что ее память не преувеличивала его размеры и общее впечатление от этой громады. Каменная кладка упиралась в потолок, а по ширине выходила далеко за пределы камина. Создавалось впечатление, будто каменщик позабыл обо всем на свете, увлекшись красотой камней. А они были разных оттенков – коричневые, серые и даже розоватые. Между ними было втиснуто длинное распиленное вдоль бревно, которое служило каминной полкой и, похоже, было положено сюда уже после того, как каменщик закончил основную работу. Как только они вошли, Грейс сразу отметила, что взгляд Генри тотчас устремился на камин, и он принялся водить глазами вверх-вниз, точно так же, как и сама Грейс много лет назад, когда она была примерно такого же возраста, как он сейчас. «Я понимаю, – мысленно произнесла она. – Я чувствовала то же самое». В камине горел огонь, своим великолепием не уступающий самому камину. Языки пламени плясали, лизали дрова и выбрасывали волны тепла в комнату. Наверное, поэтому музыканты (их было трое на кушетке и в креслах) держались от них подальше. Один из группы, плотный мужчина с редеющими волосами, сразу поднялся со своего места, как только гости вошли. – Это Колум, – представил приятеля Лео. Тот самый, что вырос в Шотландии, вспомнила Грейс, пожимая крепышу руку. – Привет, я Грейс. А это Генри. – Здравствуйте, – сказал Генри и тоже пожал ему руку. Остальные приветливо помахали с кушетки напротив. Женщина по имени Лирика (ее родители были хиппи) обладала роскошной шевелюрой черных волос с седыми прядями. Так в Манхэттене волосы не седеют ни у кого. Еще сразу бросался в глаза ее выразительный нос с округлой переносицей. На коленях у нее лежала большая стопка нот, и Грейс тут же воскликнула: «Не вставайте, пожалуйста!» Но тут же вскочил со своего места ее сын-подросток, сидевший рядом. Его звали Рори, в руках он держал скрипку. – Простите, что прервала вас, – извинилась Грейс. – Вы нам не помешали, – сказал Колум, и Грейс сразу уловила его сильный шотландский акцент. – Вы же принесли ужин. А это совсем другое дело. – Цыплята, – уточнил Лео. – Я сунул их в духовку. – Я в самом деле проголодался, – заявил Рори. Он немного походил на мать, с таким же внушительным носом, который по праву можно было бы назвать орлиным, и очень темными волосами. Только он обладал более округлой фигурой и казался мягким и податливым. Его отец, кто бы он ни был, наверняка отличался добродушием. Лирика рассмеялась: – А ты все время голодный. – Затем обратилась к Грейс: – На кормление Рори уходит полный рабочий день. Рори снова присел на свое место, взял в руки скрипку и принялся наигрывать мелодию, но негромко, так, чтобы не мешать разговору. Казалось, его кисть движется сама по себе, как будто принадлежит совершенно другому телу. Генри, как успела заметить Грейс, внимательно наблюдал за мальчиком. – Я так рада увидеть место, откуда все время доносилась музыка, – сказала Грейс. – Иногда я отдыхаю у причала возле своего дома и слушаю ее. – У нас есть аудитория, – улыбнулся Лео. – Наконец-то! – Подожди-ка, ты же говорил, что у вас есть поклонники, которые следуют за вами по пятам. Правда, их пока скромное количество. – Очень скромное, – подтвердил Колум. Он взял в руки гитару, которая до сих пор стояла у кресла. – Но мы уже достигли… я бы сказал… двузначного числа. – Это значит… – Генри нахмурился. – Неужели целых десять человек?