– А как выжила-то? – Защитник спас. – Мне и правда делалось дурно, а еще эти расспросы. Отвечала исключительно потому, что не видела иных вариантов, как выпутаться из дурацкой ситуации, в которую угодила по собственной глупости. – Защи-итник, – протянул мужчина. – Стало быть, с тех пор ты выросла в приюте, а затем начала искать собственные корни? Наш дом тебе кто-то указал? – Нет, я… – Нейя, – перебил он, – принеси альбом, будь добра. Достань вон с той полки. Та, тихонько хмыкнув, передвинула лесенку, вскарабкалась на нее и принялась стаскивать с высокой полки большой и толстый фолиант. – Знаешь, – проговорил мужчина, глядя мне в глаза с выражением, словно я пыталась убедить его в чем-то немыслимом, – ложь препротивная штука, но ее всегда приятно разоблачить. – Что разоблачить? – Я где-то упустила нить разговора и не понимала, почему меня до сих пор не отпускают. – Попытку примазаться к семье. Нам уже встречались похожие бродяжки. После войны особенно много появилось так называемых возвращенцев. – Он принялся листать альбом, а девушка встала за его плечом, с любопытством глядя вниз. – Сам дом, – продолжил говорить мужчина, – принадлежал моему двоюродному брату. Но, подозреваю, тебе уже рассказали об этом. Когда шла война, брат переехал сюда и купил его, а потом позвал меня с семьей и остальных родственников. Доехать мы не успели, дороги оказались отрезаны. Перебрались уже после, оставшись в живых, но дом тогда пустовал, как и многие дома в этом городе. Поступали новости о беженцах, о тех, кто перешел пустыню, и тех, кто не перешел. Мой дядя, чья душа упокоилась с миром, искал сына. Он отыскал записи об отряде, погибшем при атаке монстров, о девочке, найденной в пустыне. Ее отправили в Кенигхэм и передали на руки дальней родственнице. Дядя нашел и родственницу. Но к тому времени девочка уже умерла. Не смогла пережить последствий нападения. И это все есть в письме. Вот, взгляни. Тебе этот язык хорошо знаком. Он раскрыл на одной странице, где были вложены письма, фотографии, перевернутые лицевой стороной вниз, еще какие-то записки. Стараясь дышать поглубже, я взяла письмо. Руки подрагивали. Почерк оказался на редкость неразборчивым, корявым. Я уже встречала такой на записке, приколотой к детскому платьицу. В нем сложно было разобрать даже имя. И, конечно же, все штрихи и закорючки, выведенные чужой рукой, мне тогда врезались в память, оставшись в ней навсегда. В самом письме старуха рассыпалась в соболезнованиях и благодарила за обещанную материальную помощь, ведь она приютила сироту и, как смогла, позаботилась о несчастной. Радуясь неожиданно свалившейся на нее крупной сумме, она плакала о несчастной Зофье и разделяла боль утраты. – А вот это мой брат, – продолжил человек с издевательской улыбкой на тонких губах и поднял фотографию, повернув лицевой стороной ко мне. Я отшатнулась и врезалась в стену. – А это его жена. Какой-то крюк или край картины вдавился в лопатки. У меня же совсем потемнело перед глазами, пятно света сузилось до двух лиц на фотографиях – мужчины и женщины. Двух до боли знакомых лиц, что я все эти годы ужасно боялась нарисовать в своей тетради и потому никогда не рисковала изображать людей. – Знаешь, пап, а она и правда похожа на дядюшку. Гляди, или мне кажется? Пока девушка разглядывала снимок, возвращенный мужчиной на стол, я уже почти не дышала. Меня держали только стена и этот крюк между лопатками. – Ерунда! – он тоже наклонил голову. – Волосы у нее другого цвета, а так… – продолжал доноситься из темноты голос. Только темнота его все же победила. Я не лишилась чувств, нет, просто утратила ощущение реальности. Но было осознание, как меня поднимают с пола, тянут куда-то. Кресло? Хлопают по щекам, затем брызгают в лицо холодной водой. – Эй, эй! Ты что? Доктора позвать? – В глазах у девушки светилось беспокойство. Я помотала головой. – Только этого не хватало! – услышала я над головой голос мужчины. – Она еще и болезная. Может, заразная. Нейя, думай впредь, кого тащишь в дом. В следующий раз просто зови блюстителей. – Папа, извини… – Голос девушки опять прозвучал слабо и издалека. – Я больше не… – Дай ей бумагу, еще, чего доброго, пожалуется, будто мы виноваты… – Эй, эй, – меня трясли за плечо, – мы тебя отпустим, если напишешь, что никаких претензий… «Прости нас, милая, – тихий голос в ушах перекрыл громкий. – Прости нас, прости». – Пиши! – снова велел кто-то, вкладывая в руку карандаш. И я писала. Слезы стекали по щекам, каплями падая на бумагу. «Прости». – Папочка, что это? – полный ужаса голос девушки из-за шепота других голосов. «Зоя, не надо!» Чудовища, чудовища вокруг. Лица. Вскрик. Бумага дернулась под пальцами, но я писала. Слезами и расплывающимся кончиком карандашного грифеля. Мама в момент атаки чудовища, погибший отец, защитники спиной к спине, сжавшаяся на полу Мариона. И монстры кругом. – Какой ужас! Отбери у нее, папа. – Эй, девочка, девочка, слышишь? Успокойся! Что-то прижали к губам, а карандаш с силой выдернули из ладони, но я еще пыталась, продолжала им писать, даже когда забрали. Хотела вырваться, оттолкнуть ту ужасную гадость, которую собирался влить в мое горло отравивший меня монстр. Я слышала звон, плеск воды. – Держите же ее! Последнее, что я ощутила, был болезненный укол в плечо. – Привет. Странно оказалось проснуться в мягкой кровати вместо неудобной кушетки. Замершая надо мной красивая девушка улыбалась чуточку виноватой улыбкой. – Привет, Зофья. Как ты себя чувствуешь? Я приподнялась на локтях, а затем подтянула ноги, лихорадочно ощупывая себя и пытаясь понять, во что я одета. В то же платье, в котором гуляла накануне? Главное, чтобы была одежда, тогда я смогу уйти отсюда. Как только она отвернется. Никогда, никогда больше не стану потакать своим желаниям! – Зоя, ой, Зофья, слушай, доктор сказал, у тебя шок и еще что-то такое с научным названием. Вчера он вколол сильнодействующее лекарство, и ты сразу свалилась, но он объяснил, что препарат помог тебя успокоить. А теперь прописал капли, их нужно три раза в день пить для восстановления. Вот. Она протянула стакан с водой, но я и не посмотрела. Откинула одеяло и стала выбираться из кровати. Я уже нашла платье на спинке стула, на мне же оказалась какая-то рубашка, явно девичья. – Ты куда? – девушка пораженно отступила с моего пути, когда я направилась к стулу. – Меня ждут, мне пора на работу. – На какую работу? Ты же нездорова! Зоя! – Меня ждут, – я принялась натягивать платье поверх рубашки. – Ты, наверное, немножко не в себе… доктор сказал, так бывает при сильном потрясении. Просто, просто слушай. Не нужно больше ходить ни на какую работу. Папа сказал, мы теперь тебя не оставим. Не бросим, как та мерзкая ведьма, слышишь? Мы же семья! Семья. На миг это слово ударило меня, заставив скорчиться, как от боли. Семья. Очень странное, неподходящее слово. Неподходящее ко мне. – Зофья, мы тебе верим. Честное слово. Как только увидели те рисунки… это страх просто! До сих пор у меня перед глазами, точно живые! А еще там я видела, – она замялась немного, а я наконец совладала с отверстиями в одежде, просунув голову в расстегнутый рукав, – ты встречала защитников? Правда? Собственными глазами видела их? Они спасли тебя тогда? Или один из тех двоих? Когда поправишься, расскажешь о них побольше? Знаешь, ведь только в Кенигхэме есть крылатые воины. Как я вам завидую! – Были, – я принялась выпутываться из рукава, послышался треск. – Что – были? – Были защитники, я их убила. Рукав поддался, теперь голова попала наконец в горловину. Руки тоже нашли верные отверстия, но платье оказалось надето задом наперед. – Тебе все еще нехорошо, – негромко проговорила Нейя. – Ложись, пожалуйста, обратно. У тебя очень сильное потрясение. Доктор сказал, воспоминания о доме послужили толчком к тому, чтобы освежить все последующие, и у тебя случился нервный срыв. – Я не понимаю. – Прости? – Я не понимаю всего, что ты говоришь. Очень быстро. Я понимаю отдельные слова и смысл, но, пожалуйста, дай мне уйти. – Послушай, – она шагнула ближе, но, увидев, как я дернулась, остановилась и заложила руки за спину, – хотя бы позавтракай с нами. Ведь все равно, где бы ты ни работала, папа это выяснит, и мы в любом случае больше не позволим тебе пропасть. Мы не можем, Зоя. Ради дяди, ради дедушки. – Много слов. – Я говорю с тобой на кенигхэмском, не притворяйся, пожалуйста. Мой акцент не настолько плох. И оставайся на завтрак. У меня уже не было сил спорить. Странный вышел завтрак. Он был молчаливым и сосредоточенным. Молчали мои соседи по столу, а сосредоточена была я. Жевала очень старательно, хотя не особо различала вкус. – Не хочешь оставаться? – все же отец семейства прервал молчание. Он уже довольно долго изучал меня, как и слуги, подающие еду. Из всех только Нейя бросала непродолжительные наименее смущающие взгляды над тарелкой и снова возвращалась к еде. – Нет. – Почему так? – У меня не было этого намерения. – Намерения могут меняться. Да и разве не удобнее жить в доме, в собственной комнате, чем где-то на чердаке у одинокого мужчины?