— Думаю, Синтара вас недооценивает. Она потрясла головой. — Уже нет. Я ей написала. — Неужели? Тогда дела начинают ускоряться. — Увидим. Она еще не ответила. — Вы адресовались к ней как к равной верховной жрице? Она кивнула. — Тогда вы использовали фамильярный язык, в самом первичном смысле слова. Она клюнет на наживку. — Да. Тщеславие всегда было слабым местом в ее укреплениях. — Мы составили здесь скорбный список, Ланир. Когда крепостей слишком много, осада становится способом жизни. В таком мире каждый заканчивает день в одиночестве, со страхом глядя на запертые двери. — Грусть сделала его лицо более резким. — Весьма горький список. — И каждое имя — шаг по пути, историк. Не дано вам удержать этот пост, столь вознесенный над миром. Теперь, Райз Херат, придется пройтись среди нас. — Я не запишу этого. Я изгнал из сердца такую привилегию. — Кровь на ваших руках, — сказала она без особого сочувствия. — Когда всё будет сказано и сделано, можете омыть их в реке. А пока река бежит и бежит, правду не отыскать, и никто не поймет, в чем ваш грех. Или мой. — В нужный день вы встанете на колени рядом со мной, верховная жрица. Она кивнула. — Если существуют шлюхи истории, Райз, то мы явно из их числа. Он смотрел на нее как приговоренный. «Видишь, женщина? Зеркала повсюду». * * * Шаг за шагом паломник одолевает путь. Находя места трагедий, которые считаются духоподъемными, или места, освященные обглоданными до костей истинами, искатели превращают эти места в святилища. Эндест Силанн наконец понял: священное не находят, но приносят с собой. Память прядет нить, каждый пилигрим — волокно, растянутое, изогнутое, вплетаемое в жизнь. И не важно, что он был первым. Другие из сообщества жрецов пустились в дорогу под покровом зимы, чтобы посетить разоренное имение Андариста. Шли по его стопам, но не оставляя за собой кровавых следов. Приходили и стояли, созерцая место недавней резни, но смотрели без понимания. Их путешествие, знал он, было поиском. Чего-то, некоего состояния, бытия. И, созерцая, молча вопрошая, они находили… ничего они не находили. Он воображал: они ступают на поляну перед домом, бродят кругом, осматривая никчемную почву, корявые камни и сухую траву, готовую по весне вновь разрастись, став густой и зеленой. Наконец пересекают порог, ходят по плитам, скрывшим гнилые тела убиенных, и перед ними в ледяном сумраке предстает камень очага — нет, теперь это просевший алтарь — и нечитаемые слова на каменной поверхности. Он видел их — озираются, воображают себе привидения тут и там. Они ищут в тишине, ищут слабых отзвуков, плененных воплей потери и тоски. Замечают, без лишних вопросов, капли черной крови, не понимая причудливого маршрута, не понимая, что Эндест тоже блуждал бесцельно… нет, они находят какой-то великий смысл в каплях на камне. Воображение — жуткая вещь, падальщик, жиреющий на малейших крохах. Огромный клюв, когти скрипят и клацают, птица скачет, косясь жадным глазом. Но в конце концов смысла нет. Приятели — аколиты вернулись в Цитадель. Они смотрели на него с завистью, даже с почитанием. Смотрели, и одно это бередило раны, ибо в памяти Эндеста не было никаких ценных тайн. Любая деталь, уже смутная и сливающаяся с соседними, бессмысленна. «Я жрец бесполезности, сенешаль нелепости. В моем молчании вы узрели смирение. В унылости — добровольно принятое бремя. Находите в выражении моего лица значительность, едва ли мне свойственную. Споря, вы следите за мной, ища оценок, откровений, парада пышных слов, под которые можно танцевать и петь, благословляя мрак». Он не может передать им причину своей усталости. Не может исповедать истину, как ни хотел бы. Не смеет сказать. «Глупцы, она глядит моими глазами и заставляет меня плакать. Кровоточит моими руками и видит в ужасе, что руки освящают, роняя слезы власти. Завладевает мною, чтобы сбежать, оставив за собой отчаяние. Я состарюсь, отмечая гибель надежд. Согнусь под весом неудач. Кости хрустнут вместе с падением Куральд Галайна. Не читайте мои воспоминания, братья и сестры. Они уже искажены сомнением. Уже приняли форму моих пороков. Нет. Не ходите за мной. Я всего лишь иду к могиле». Недавно он сидел на скамье внутреннего сада, съежившись от злого холода, накрывшись толстой медвежьей шубой. И видел юного заложника Орфанталя, бегущего вдоль замерзшего пруда, что окружает фонтан. Мальчик нес в руке учебный меч, пес Ребрышко мчался рядом, как будто припомнил молодые годы. Освободившись от глист, он набрал вес, этот пес, мышцы стали гладкими и сильными, как подобает охотнику. Они играли в сражения, и не раз Эндест созерцал «предсмертные судороги» Орфанталя, а Ребрышко ложился рядом, портя мрачное очарование сцены уткнутым в лицо мальчишки влажным носом. Тот вопил, проклиная пса, хотят трудно найти что-то дурное в природной любви зверя. Вскоре они начинали бороться, барахтаться на тонком покрывале снега. Эндест Силанн не находил в увиденном утешения. Дитя и пес отбрасывали смутную, едва оформленную тень, и он видел в ней грядущие кошмары. * * * Лорд Аномандер покинул проклятый дом брата — место недавнего убийства — в компании Великого Каменщика, Каладана — Азатеная. Они направились на север, в горелый лес. Эндест следил с залитого кровью порога. «Я надеюсь на твое обещание мира», сказал Аномандер Бруду, когда они еще были в доме. Каладан Бруд оглядел его. «Пойми, Сын Тьмы. Я строю при помощи рук. Я создатель памятников проигравшим. Пойди на запад, найдешь мои работы. Они украшают руины и прочие забытые места. Стоят, сделанные навечно, дабы отмечать добродетели, ценимые прошлыми эпохами. Их забыли, но их снова откроют. В дни раненого, умирающего народа такие монументы возводят вновь. И вновь. Не чтобы им поклоняться, как идолам — лишь циники найдут в подобном удовольствие, оправдывая самоубийство веры. Нет, их возводят в надежде. Возводят, моля о здравии. Возводят, борясь с тщетой». Аномандер указал на камень очага: «Еще один твой монумент?» «Намерения предшествуют делам и остаются лежать позади. Я не голос потомков, Аномандер Рейк. Как и ты». «Рейк?» «Пурейк — словно на языке Азатенаев», сказал Бруд. «Не знал? Уважительный девиз, дарованный твоему роду в дни юности отца». «Как? Чем он заслужил?» Азатенай пожал плечами. «Его дал К'рул. Не рассказав о своих соображениях. Или скорее дала, К'рул любит менять образ мышления и приобретает обличье женщины каждые несколько столетий. Сейчас он мужчина, но тогда был женщиной». «Тебе известно значение слов, Каладан?» «Пур Рейкесс келас нэ А-ном. Что примерно значит «Сила в том, кто стоит недвижимо». «А-ном», нахмурился Сын Тьмы. «Возможно, в детстве ты быстро научился стоять». «И Рейкесс? Рейк, как ты изволил меня наречь?» «Потому что вижу в тебе, как видят и другие. Вижу силу». «Не чувствую ничего особенного». «Как и любой, кто силен». Они беседовали, словно Эндеста не было, словно он оглох к их словам. Двое мужчин, Тисте и Азатенай, выковывали нечто общее, и чем бы оно ни было, они не страшились правды. «Отец погиб, потому что не хотел покинуть битву». «Твой отец был скован цепями данного семье имени». «Как и я, Каладан? Ты даешь мне надежду». «Прости, Рейк, но сила не всегда добродетель. Я не воздвигну тебе монумент». И Сын Тьмы улыбнулся. «Наконец ты сказал что-то приятное». «Но тобой восхищаются. Многие по своей натуре готовы прятаться в тени сильного». «Я их прогоню». «Подобные принципы понятны немногим», заметил Бруд. «Жди суровой критики. Осуждения. Те, что ниже тебя, будут требовать признать их равными, но при этом заглядывать тебе в глаза с ожиданием, с глубоким доверием. Любую доброту они воспримут как должное, но их аппетит неутомим, и они лишь ждут твоего отречения, твоей измены. Сверши же ее и узри поношение». Аномандер пожал плечами, словно чужие ожидания для него ничто, он выдержит любые последствия, следуя принципам. «Ты сулишь мир, Каладан. Я поклялся и хочу заставить тебя выполнить обещанное. Твои слова не изменили моих намерений». «Да, я обещал вести тебя и поведу. Делая так, буду опираться на твою силу, надеясь, что ты упорен и сумеешь перенести все возлагаемые тяготы. Пусть новое имя напоминает тебе и мне об этом. Принимаешь его, Аномандер Рейк? Будешь стоять, как сильный?» «Имя отца оказалось проклятием. Да, оно привело его к гибели». «Верно». «Хорошо, Каладан Бруд. Я принимаю первое бремя». Разумеется, Сын Тьмы не мог сказать иначе. И они ушли, оставив Эндеста одного в оскверненном доме. Одного с засыхающей на руках кровью. Одного, оставленного Матерью Тьмой. Она услышала каждое слово. И снова сбежала.