— Почему сразу «чудило»? — обиделся тот. — Да потому, что я вам объяснял — эта бомба на двести метров осколки разбрасывает! А другие — на пять! А ты именно ее взял! Джузеппе спрятал гранату, пожал плечами. — Ты же знаешь, Костян, у меня с памятью не особо… — Зато с аппетитом особо, — усмехнулся Ворон. — Что-то мне тоже жрать захотелось. — И мне, — подтвердил Оскаленный. Все с жадностью набросились на еду. Вдруг Оскаленный засмеялся с набитым ртом. — Ты чего? — Бабка возмущалась, что во дворе наплевали. А что бы она сказала, если бы Джузеппе бомбу взорвал? Ворон хмыкнул. — Мы бы этого уже не услышали. Впрочем, такая перспектива аппетита им не испортила. * * * Ворон подъехал на Старопочтовую в хорошем настроении: ночь они с Мариной провели вместе, и уже на полном серьезе обсуждали будущую свадьбу. Приятные воспоминания вызывали улыбку, и он с трудом заставлял губы принимать обычное положение: братва такого не понимает — смех без причины признак дурачины! Он включил поворотник, чтобы заехать во двор и увидел нетерпеливо топчущегося у подворотни Джузеппе. Тот всполошенно замахал рукой, будто опаздывал на поезд и отчаянно пытался остановить попутку. Хорошее утреннее настроение сразу испортилось. Он притормозил и опустил стекло. — Что случилось?! Джузеппе рывком распахнул дверцу и плюхнулся на сиденье рядом с ним. — Гангрена увёл Оскаленного! — тяжело дыша, будто после быстрого бега, сообщил он. — Оскаленный — конь что ли, или бычок, что его кто-то увёл? — Не «кто-то», а Ган-гре-на! — вытаращил глаза Джузеппе. — Ты что, не знаешь, кто это? — Да знаю, знаю… Как он его «увел»? — Приехал с двумя своими, сказал, чтобы Оскаленный с ними ехал… Ну, тот и поехал. А я тебе звоню, звоню… — Кто с ним был? — Эти… Колхозник и Мясник… «Плохо дело!» — подумал Ворон. Он знал, что эти двое выполняют обычно «мокрую» работу. Неужели решили убрать Оскаленного? Но что-то слишком открыто, без маскировки… Короткому они имитировали самоубийство, а тут внаглую… Нет, скорее, цель другая… — Гангрена сказал, зачем им Оскаленный? — Ничего не сказал. — Когда это было? — Минут сорок. — Ребят поднял? — спросил Ворон, сосредоточенно заезжая во двор. — Да, но не всех… Бешеный собирает новичков, Губатый едет, Ящер еще три холодильника забирает, будет позже… — Ладно… Они запарковались во дворе и, под осуждающими взглядами старушек, сидящих на вынесенных из дома табуретках, зашли в офис. Артист вскочил навстречу. — Ну, что будем делать? Куда направлять ребят? — Пока никуда, — ответил Ворон. — Подождём. А что делать… Надо скамейку во дворе поставить. Хорошую, со спинкой. — Зачем?! — Бойцы устремили на него недоуменные взгляды. — Чтобы старушкам было удобно. Тогда они нас полюбят. Джузеппе усмехнулся. — А мы что — лохи? — Почему? — Ты же говорил «лохов надо любить»! — Любить надо не только лохов! Я, например, влюбился в девушку, а она в меня, думаем пожениться! Так что, мы лохи? — Ух ты, круто! — удивился Джузеппе. Артист тоже изумленно отквасил челюсть. — И когда это будет? — А нас пригласишь? У «торпед» простые и конкретные натуры, они могут думать только о чем-то одном, поэтому полностью переключились на обсуждение предстоящей свадьбы. И подоспевший Губатый тоже подключился к этому разговору. Собственно, Ворон такую цель и преследовал. Через некоторое время появился Бешеный с семью бойцами под предводительством Рыжего. Они сели на корточки в углу двора и стали ждать. Последним пришел Ящер. — Ну, что делать будем? — спросил Бешеный, поигрывая пистолетом — Подождём, — сказал Ворон. — Что мы можем сделать? Ничего ведь неясно… Ждать пришлось еще час. Они вернулись тем же составом: Оскаленный, Гангрена и два головореза Креста. Один казался эдаким деревенским простачком с придурковатой улыбкой, но холодным, цепким взглядом. Второй по виду был похож на тяжелоатлета, кузнеца или рубщика мяса. Последним он, по сути, и являлся. Только рубил не баранину или свинину, а человечину. Словом, они оправдывали свои прозвища. Гангрене было за пятьдесят, и он имел вид классического урки, отпетого босяка: выдвинутая вперед челюсть, низкий покатый лоб, маленькие мутные глазки, железные зубы, которые он не считал нужным по нынешней моде менять на металлокерамику. Высокий, сутулый, с длинными, как у орангутанга, почти до колен руками, он был весь расписан татуировками, которые раскрывали понимающему человеку все зигзаги пройденной им жизненной дороги. Одевался Гангрена затрапезно — мятые брюки неопределенного цвета, рубаха с длинными рукавами в любое время года. Он не следил за собой, иногда ударялся в многодневные запои с такими же урками в грязных, заплеванных притонах. Он около двадцати лет провел за решеткой и, как ни странно, чувствовал себя там лучше, чем на воле. Объяснялось это тем, что камерная жизнь примитивна, как жизнь животных, а Гангрена прекрасно разбирался в животном существовании зэков, так как сам являлся неотъемлемой частью этого душного, вонючего и опасного мира. Войдя во двор, он сразу срисовал бойцов Рыжего, хмыкнул многозначительно, покрутил головой, махнул рукой и вместе с Оскаленным вошел в офис. В руке он, к удивлению братвы, держал не топор или обрез, которые бы удачно дополнили его образ, а маленький дешевый блокнот, который можно купить в любом канцелярском магазине. — У ментов научился, — перехватив недоуменные взгляды, усмехнулся он. — Записываю, кто что говорит. Так точнее выходит… Следов побоев и пыток на Оскаленном заметно не было, хотя лицо его раскраснелось от возбуждения. Бешеный и Губатый приветствовали возвращение кореша радостными криками и объятиями. Только Ворон остался сидеть, развалясь на диване в прежней вольготной позе. Так и положено сидеть хозяину. — Так ты и есть Ворон? — прищурившись, негромко спросил Гангрена. Ворон, не сдвигаясь с места, молча кивнул. — Знаешь, кто я? — Знаю. — Базар есть. Пойдем, покатаемся! — Я не телка, чтобы меня катать. Хочешь базарить — базарь здесь! — Тогда пусть все нарисуют ноги! Ворон кивнул, и братва вышла во двор, где ожидали Колхозник и Мясник. Между ними тут же завязался оживленный разговор. Гангрена взял стул и сел напротив Ворона. Помолчал, внимательно ощупывая его взглядом. — Что-то ты на батю не очень похож, — наконец сказал он. — Молот у нас в авторитете, и вопросов к нему никогда не было. Потому что он никогда косяков не упарывал… — А я упорол, что ли? — хмуро спросил Ворон. — Пока не знаю, — многозначительно покрутил головой Гангрена. — Начал ты круто: с пеленок зону топтал… но то не твоя заслуга — мамашкина. Она весь срок в ДээРе[7] прокантовалась, а это, считай, санаторий! Многие бабы нарочно залетают от кого попало, чтобы туда соскочить… — Ну, ты базар-то фильтруй! — резко бросил Ворон и сел ровно, наклонившись вперед и уперев кинжальный взгляд в мутные глазки собеседника. — Метешь метлой, как фраер локшовый! — Да ты что, Воронок, огорчился! — Гангрена даже за сердце схватился, встал и пересел на диван, обнял, погладил по спине, будто успокаивая. — Я и в мыслях плохого не имел про Марусю! Просто бывает так: шалашовки всякие дают кому ни попадя — или нашему брату, арестанту, или конвойному, или вольнонаемному, да мало ли кому… Все, чтобы свое положение облегчить, а ребенка потом бросают, он им и сто лет не нужен… Так что не огорчайся, братское сердце, мы к тебе со всем уважением, это от бати к тебе перешло, он у нас в авторитете… Да и ты по малолетке круто отметился: пришил какого-то крысеныша, и в воспиталке[8] себя поставил, как положено… Ну, да потом какое-то мутилово пошло, не о нем сейчас речь…