– К худу… конечно, к худу. – Это наша работа, – пожала плечами Бакстер, – мы часто оказываемся в дерьмовых ситуациях, когда жизнь сталкивает нас с неизбежным выбором. – Согласна, – сказала Кертис, – мне тоже приходилось делать выбор. Судя по вашим словам, у вас в таких делах большой опыт. Вы принимали решения, о которых потом жалели? К столь бесцеремонному вопросу Эмили оказалась не готова. Ей совсем не хотелось воскрешать в памяти запах паркетного лака, ощущение пропитанной кровью ткани, прилипшей к телу, пол, вибрировавший при приближении спецназа… синие глаза Волка… – Бакстер? – спросила Кертис, вырывая ее из пучины воспоминаний. Эмили не знала, сколько времени на этот раз в ней пробыла, представляя, что было бы, сделай она другой выбор, терзаясь и мучаясь, как каждый раз, когда в голове всплывали гипотетические сценарии, предусматривающие куда более благоприятные решения, заканчивающиеся счастливым концом. Детектив рассмеялась над собственной наивностью. Такого понятия, как «счастливый конец», в этой жизни не бывает: – Мне доводилось принимать решения, не зная поначалу, как, впрочем, и потом, верные они или нет, – ответила она, – с этим просто надо научиться жить. – К худу ли, к добру ли, – сказала Кертис. Бакстер кивнула. Женщина на сестринском посту указала на них подошедшему врачу. Бакстер с Кертис встали и прошли за ним в кабинет. – Мы не смогли его спасти, – вводная фраза врача прозвучала, как удар молота по наковальне. Кертис встала и вышла, предоставив Бакстер закончить разговор. Когда Эмили вышла в комнату ожидания, Кертис нигде не было. Она вытащила телефон и поднесла его к уху: – Руш? Это Бакстер. Врачи не смогли ничего сделать. Нам надо поговорить. Заблудиться на Манхэттене практически невозможно, но Кертис, бездумно зашагав по Первой авеню, никак не могла сообразить, какой дорогой лучше вернуться в участок. Ее энциклопедические знания об улицах, переулках и достопримечательностях ограничивались лишь территорией Мидтауна, какой бы огромной она ни была, но не распространялись на окраины острова. Тревожное небо по-прежнему противилось желанию обрушиться на город снегом, но пронизывающий ветер и без того делал жизнь его обитателей невыносимой. Она шла вперед, борясь с ветром и понимая, что ее в любой момент может стошнить. Изнутри женщину разъедало чувство вины, давившее осязаемым, ядовитым грузом, который ей страшно хотелось с себя сбросить и утопить в реке, мелькавшей вдали на каждом перекрестке. Она убила невинного человека. Когда Кертис впервые это признала, внутри у нее все перевернулось. Она подбежала к утопавшим во мраке воротам подземной автостоянки и выплеснула содержимое желудка. Буквально через пару минут после того, как она нажала на спусковой крючок, они страшно поссорились с Рушем, хотя к выстрелу ее подтолкнул не кто иной, как он. Этот день, и без того худший в ее жизни, стал еще хуже. Это он решил отправиться к Гленну Арнольдсу безоружным и беззащитным. Это он непонятно почему остался стоять рядом с ним, вместо того чтобы укрыться в безопасном месте, когда ситуация стала выходить из-под контроля. Это он заставил ее столкнуться со страшной дилеммой: либо смотреть, как на твоих глазах убивают коллегу, либо выстрелить самой, рискуя при этом убить невиновного человека. Она свой выбор сделала. Кертис впервые воспользовалась оружием в ходе оперативных мероприятий. Отличница во всем, она сделала один-единственный выстрел, унесший жизни сразу двух человек: пуля прошла у основания черепа Гленна Арнольдса, убила его и вошла в спину его жертвы. Если бы она взяла на пару миллиметров выше… В тот самый момент, когда она так отчаянно нуждалась в утешении и дружеской поддержке, Руш сказал, что она приняла неверное решение и зарубила на корню их расследование, что она должна была позволить этому парню его убить. Его реакция на произошедшее почему-то расстроила ее больше, чем что-либо еще. Чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы, она вытащила телефон и набрала номер, который любой другой человек занес бы в список контактов как «Дом». На экране вспыхнули слова «Квартира Кертис». – Господи, пожалуйста, пусть подойдет мама… – прошептала она. – Сенатор Тобиас Кертис, – резко сказал глубокий голос. Кертис молчала, она даже подумала, не повесить ли трубку. – Эллиот? Это ты? – спросил сенатор. – Эллиот? – Да, сэр. Вообще-то я хотела поговорить с мамой. – А со мной, значит, ты общаться не желаешь, да? – Нет… да… просто… – Так да или нет? Ты уж как-нибудь определись, – настаивал сенатор. Из глаз Эллиот текли слезы. Ей так нужно было с кем-нибудь поговорить. – Я жду. – Пожалуйста, я хочу поговорить с мамой, – сказала она. – Нет. Я не хочу приплетать сюда маму. Думаешь, я не знаю, что случилось? Леннокс позвонила мне, как только узнала. А должна была позвонить ты. На короткий миг Кертис испытала облегчение: ему уже обо всем доложили. Свернув за угол и увидев улицу, которая, наконец, показалась ей знакомой, она переложила телефон и поднесла его к другому уху, чтобы отогреть замерзшую руку. – Я убила человека, пап… Простите. Сэр. – Жертва мертва? – спокойно спросил сенатор. – Да, – ответила она и разрыдалась. – О господи, Эллиот, – заорал он, – как ты могла проявить такую небрежность? Ты хоть представляешь, что начнется, когда об этом пронюхают журналисты? – Я… я… – стала заикаться Кертис, которая хоть и не ожидала от отца ничего другого, но все же была шокирована столь вопиющим безразличием к ее беде. – Я так и вижу заголовки газет: «Полоумная дочь сенатора США застрелила невинного человека». Со мной покончено. Ты это понимаешь? Ты меня погубила! Кертис стало так больно от его слов, что она едва могла передвигать ноги. Она сделала еще шаг, поскользнулась на льду и зарыдала прямо в телефон. – Да соберись ты, ради всего святого, – прикрикнул сенатор, вздохнул и перешел на самый мягкий тон, на который только был способен: – Прости. Эллиот? – Да. – Я приношу извинения. Для меня случившееся стало настоящим шоком, я просто слишком бурно отреагировал. – Ничего. Простите, что я вас разочаровала. – Давай больше об этом не будем. Лучше поговорим о том, что делать дальше. Леннокс подробно проинструктирует тебя и объяснит, что говорить, чтобы минимизировать ущерб, нанесенный ФБР, мне и жалким остаткам твоей карьеры. – А как же быть с человеком, которого я убила? – Здесь уже ничего не исправишь, – пренебрежительно бросил сенатор, будто вычеркивая жертву из списка тех, кого надо поздравить с Рождеством, – будешь говорить и делать все, что велит Леннокс, а если твоя команда продвинется вперед или арестует кого-нибудь в связи с делом этих вонючих Кукол, ты будешь обязана приложить к этому руку, чтобы выглядеть настоящим героем. Это понятно? – Да, сэр. – Вот и хорошо. – Я люблю вас. На том конце провода дали отбой. Скорее всего, он ее не слышал. В отделе отмечали чей-то день рождения. Там всегда был чей-нибудь день рождения. Именинник на время становился среди коллег знаменитостью, а принятый в обществе этикет предписывал ему потратить большую часть заработанных за день денег на пончики. Эдмундс сидел за столом с обязательным пончиком в руке и время от времени вонзал в него зубы, капая на клавиатуру жиром. Потянувшись к корзине, молодой человек почувствовал, что рубашка на теле угрожающе затрещала по швам. Вернувшись в отдел по борьбе с финансовыми преступлениями, он набрал почти шесть килограммов. И хотя его долговязая фигура вряд ли кому показалась бы раздобревшей, сам он чувствовал лишний вес сразу, как только начинал что-то делать. Он пялился в экран, глядя на висевший перед ним список иностранных банковских счетов, пока не заболели глаза. В последний час Эдмундс ни на йоту не продвинулся вперед, просто сидел и смотрел в окно, наблюдая, как на город опускается ранний вечер. Сосредоточиться он не мог. Утром Бакстер прислала досье на первых трех убийц, но он так и не смог взглянуть на них даже одним глазком из-за годовалой дочки, у которой резались зубки, жены, страдающей от вечного недосыпа, и бесконечных обязанностей, которые на него налагала работа с полной занятостью. Он поймал себя на мысли, что желает побыстрее досидеть до конца дня, вернуться домой, юркнуть в пристройку и полностью посвятить себя расследованию. Он огляделся, проверил, нет ли поблизости начальства, потом открыл сайт «Би-би-си Ньюс», постоянно обновлявший сведения о событиях на Центральном вокзале Нью-Йорка. Снова бросил взгляд на телефон, удивляясь, что Бакстер до сих пор ничего не написала. Читая леденящие кровь показания свидетелей, Эдмундс напомнил себе, как средства массовой информации хватаются за подобные истории, вечно преувеличивая и придумывая несуществующие подробности. Но даже если в приведенных на сайте материалах присутствовала хотя бы крупица правды, можно было с уверенностью заявить, что случай был самый бесчеловечный и жестокий из всех, о которых ему когда-либо приходилось слышать. Не в состоянии больше противиться соблазну, он открыл почту, загрузил прикрепленные к сумбурному письму Эмили файлы и взялся за работу. Руш остался на Центральном вокзале, предоставив Бакстер и Кертис сопровождать в больницу пришитую к телу Гленна Арнольдса жертву. Оказавшись сегодня на волосок от смерти, агент хотел только одного – услышать голос жены. Он понимал, что ужасно повел себя по отношению к Кертис, торопясь как можно быстрее уйти и позвонить. Одних извинений здесь мало. Руш пешком направился к больнице и у главного входа увидел Бакстер. Несколько минут спустя они пересекли магистраль ФДР и сели на скамейку, с которой открывался вид на Ист-Ривер. – Если вы хотели поговорить о Кертис, то мне и без вас все прекрасно известно, – начал Руш, – я скотина… и чтобы извиниться, приглашу ее сегодня на ужин. – Нет, дело не в этом. – Значит, хотите обсудить, какого черта я поперся безоружный с ним разговаривать?