С этими словами Леди Септима выключила вентиляторы и ушла, захлопнув за собой дверь. Офелия осталась одна посреди пробирок, образцов и лабораторных весов, в ослепительном свете, лившемся сквозь витражи. При выключенных вентиляторах помещение мало-помалу превращалось в настоящую парилку. Офелия, долго исполнявшая роль лакея на Полюсе, знала, как трудно целыми часами сохранять неподвижность, но ей впервые довелось стоять вот так, на табурете, где невозможно было размять ноги, сменить позу, перенести вес тела с одной стороны на другую. Мышцы и рады были бы помочь ей удерживать равновесие, но они ужасно болели после ночи, проведенной на голых пружинах кровати, и падения с лестницы. Офелия пыталась сосредоточиться на ярких бликах света, которые скользили по гладким полированным столам лаборатории одновременно с солнцем, плывшим по небосклону, но все ее тело взмокло от пота под плотной одеждой, и вдобавок ей все сильнее хотелось в туалет. В конце концов она свалилась на пол, а табурет, переняв ее раздражение, внезапно запрыгал по залу, отбивая чечетку. Офелия посмотрела на его курбеты, и перед ней вдруг пронеслись чередой все ее новые впечатления: Индекс с запретными словами, камера наблюдения в амфитеатре, коллективная память, спрятанная за семью замками в Секретариуме… Бог и Попечители держали великое множество людей – целое человечество – в подчинении, словно неразумных детей. «Я была лакеем Беренильды, игрушкой Фарука и добычей барона Мельхиора, – снова подумала девушка, усмирив табурет и встав на него. – И сделаю всё, чтобы Леди Септима не помешала мне достичь цели». Солнце уже клонилось к горизонту и в лаборатории стало темнее, когда наконец открылась дверь. Офелия поморгала, чтобы согнать капли пота, склеившего ее ресницы. Перед ней стояла Элизабет все с тем же бесстрастным выражением обсыпанного веснушками лица. – Ну как он тебе, твой первый денек? Не надумала уйти от нас, стажерка? – Не надумала, – хрипло ответила Офелия: от жажды у нее пересохло горло. – Как командир второго подразделения роты предвестников я разрешаю тебе сойти с этого табурета. Приказ звучал так напыщенно, что Офелия сочла его насмешкой. Каково же было ее удивление, когда Элизабет протянула ей руку, чтобы помочь спуститься, и дала специально принесенную для нее бутылку с водой. – Ну вот, это была хорошая новость, – сказала Элизабет, глядя, как Офелия, захлебываясь и кашляя, пьет воду. – А плохая состоит в том, что тебе вынесли порицание за потерю матраса и формы. Это значит, что ты получишь вдвое больше нарядов по хозяйству, чем все остальные. – Но ведь и матрас, и форму украли! Элизабет хитро прищурилась. – Такова традиция. Впредь будешь бдительнее. Да, совсем забыла: тебе пришла телеграмма. У Офелии заколотилось сердце. Она торопливо развернула листок, который вручила ей Элизабет: ПОЗДРАВЛЯЮ. АМБРУАЗ. Она перевернула листок, но на обороте не было ни слова. Говорливый, неистощимый на рассказы Амбруаз ничего не добавил к своему скупому поздравлению. В душе Офелии что-то дрогнуло. Неужели она лишилась единственного друга на Вавилоне? – Похоже, я делаю ошибку за ошибкой. Это признание вырвалось у нее помимо воли, пока она ставила на место табурет. Девушка испугалась, что оно вызовет массу нескромных вопросов, но Элизабет не задала ей ни одного. Она уже вынула свой блокнот и начала испещрять его пометками. – Единственная серьезная ошибка – та, которую нельзя исправить. Офелия внимательно посмотрела на бледное личико Элизабет, поглощенной своими записями. Она еще не разобралась в ее характере, но эти слова стали самым большим утешением за весь день. – Элизабет… – М?м-м? – Что случилось сегодня в Мемориале? – Ах, это? – бросила Элизабет, энергично вычеркивая в блокноте строчку за строчкой. – Miss Сайленс скончалась. Брови Офелии поползли вверх. Miss Сайленс? Это имя ей что-то смутно напоминало… Неужели та самая мемориалистка с тонким слухом, которая так грубо обошлась с ней, пожелав обыскать ее сумку? – Ее тело нашли сегодня утром в Мемориале, – продолжала Элизабет. – Я, как всегда, пришла туда, чтобы поработать с моей базой данных, но мне тут же приказали вернуться в Школу. И объяснили, что это просто несчастный случай: мол, miss Сайленс упала с библиотечной стремянки. – Упала со стремянки? – удивленно переспросила Офелия, ожидавшая чего-то более драматического. – Вот уж действительно не повезло… Элизабет рассеянно кивнула, покусывая кончик карандаша. – Да, наверно, miss Сайленс так и подумала за миг до смерти. Я мельком видела ее тело. Но главное – ее лицо… Никогда не думала, что лицо может настолько исказиться от простого падения. – А как оно исказилось? – шепотом спросила Офелия. Элизабет приподняла веки; ее взгляд был таким же загадочным, как цифры в блокноте. – Оно выражало смертельный ужас. До этого момента Офелия думала, что здешняя жизнь ничем не напомнит ей о Полюсе. Теперь она поняла, что недооценила Вавилон. Путешествие Сегодня Мама уложила ее спать еще раньше обычного. Как всегда, дважды измерила ей температуру, дала попить, попробовав перед этим воду в стакане, расчесала ее длинные белые волосы и укутала, спросив, не зябнет ли она. Потом, как всегда, долго стояла на пороге спальни и глядела на нее с какой-то неуверенной улыбкой, пока наконец не решилась открыть дверь и уйти, шелестя платьем. Теперь Виктория лежала одна, глядя в потолок. Мама не прикрыла за собой дверь – она никогда ее не закрывала, Мама, – поэтому из гостиной сюда доносились приглушенные голоса. В доме большей частью царила тишина, иногда звучала музыка, но голоса – очень редко. Виктории совсем не хотелось спать: ей хотелось туда, в гостиную, где голоса. Одеяло так плотно укутывало ее, что она едва могла пошевелить пальцами ног. На ее месте обычная маленькая девочка стала бы брыкаться, плакать и звать Маму, но Виктория была необычной девочкой. Виктория не плакала. Никогда. Виктория не ходила. Никогда. По крайней мере, Вторая-Виктория. Настоящая же Виктория выпуталась из одеяла, cпустила ноги на пол и подошла к незатворенной двери. Поколебавшись – как только что Мама, – она обернулась и посмотрела на кровать. Там лежала маленькая девочка – лежала и смотрела в потолок. Ее лицо, губы и волосы были такими же белыми, как подушка. Виктория знала, что находится сейчас одновременно и в постели, и на пороге, но не испытывала при этом ни страха, ни удивления. Скорее чувствовала себя виноватой – как в тех случаях, когда пробовала самостоятельно выбраться из высокого детского стула и Мама в панике бежала к ней на помощь. Виктория никогда долго не колебалась: позыв к путешествию неизменно оказывался сильнее сомнений. Она бесшумно выбралась в коридор, ощущая себя необыкновенно легкой, куда более легкой, чем Вторая-Виктория! Такой же легкой, как пена в ванне. Когда она погружалась в пенную воду с головой, вызывая испуганные крики Мамы, все предметы виделись ей совсем иначе: их контуры колебались, краски становились расплывчатыми. Виктория взглянула на себя в большое зеркало. Его поверхность напоминала водоворот: точно такой же бывал на дне ванны, когда Мама вынимала затычку. Виктория легко, как мыльный пузырек, запрыгала вниз по ступенькам парадной лестницы; ее притягивали голоса в гостиной. Пересекая вестибюль, она почувствовала чье-то присутствие за входной дверью, которую оставили приоткрытой. Девочка выглянула наружу. Сначала она увидела только осенние деревья, качавшиеся под ветром. Шел дождь. Он шел каждый день, и, хотя этот дождь был ненастоящий и никого не мочил, Виктория предпочитала солнечные дни. Она проводила глазами птицу, парившую в небе, но знала, что и птица тоже ненастоящая. Снаружи все было ненастоящее. Так сказала ей Мама. Виктория спрашивала себя, как же выглядят настоящий дождь, настоящие деревья и настоящие птицы. Крестный не водил ее туда, где можно было ими любоваться, а сама она ни разу не осмелилась покинуть дом во время своих путешествий. Внезапно Виктория увидела дыру. Огромную дыру прямо посреди парка. В этом месте не росли деревья и трава, не шел дождь. Там не было ничего, кроме пыльного паркета. А прямо перед ней на крыльце сидели двое. Дама-с-Разными-Глазами и Рыжий-Прерыжий-Добряк. Друзья Крестного. Хотя Виктория подошла ближе, ни тот, ни другая ее не заметили. Они разговаривали. Она уже стояла совсем рядом, но их голоса все равно оставались далекими и искаженными. – Что-то он долго возится, наш аристократ! – ворчала Дама-с-Разными-Глазами. – Аркантерра сама собой не найдется, а этот замок мне опротивел вконец. Здесь полно иллюзий, прямо не знаешь, куда смотреть. И она послала плевок в большую дыру. Виктория попятилась. Однажды, во время своего путешествия, она прошла перед Дамой-с-Разными-Глазами и тут же очутилась на месте Второй-Виктории, то есть в постели. Может, Дама-с-Разными-Глазами и не могла ее видеть, но все же лучше держаться от нее подальше – очень уж она странная. Рыжий-Прерыжий-Добряк облокотился на ступеньку, и Виктория увидела его улыбку, такую плотоядную, словно ему вдруг пришло на ум съесть Даму-с-Разными-Глазами. – Ну, лично я прекрасно знаю, куда мне смотреть. Дама-с-Разными-Глазами надвинула фуражку на глаза, и дыра в центре парка мгновенно стала невидимой, как и ее лицо. – Я серьезно говорю, Рене. С тех пор, как умерла Матушка Хильдегард, я себя чувствую здесь не на своем месте. Как и в Небограде, как и на всем Полюсе. Мне плевать на то, что все эти дворянчики меня презирают, я им отвечаю тем же. Но до чего же противно смотреть на наших бывших товарищей, которые стелются передо мной, как последние трусы! Хотят объявить забастовку, хотят протестовать, хотят требовать прибавки к жалованию… и встают по стойке смирно перед любым аристократишкой. Как же ты хочешь низвергнуть Бога, если даже не способен справиться с кучкой маркизов?! Ну, что ты на это скажешь, господин синдикалист? Ты хоть понимаешь, что тебя считают предателем за одно то, что ты якшаешься со мной? Рыжий-Прерыжий-Добряк положил руку на плечо Дамы-с-Разными-Глазами и привлек ее к себе. – Что скажу? А вот что: первому же, кто посмеет обидеть мою хозяйку, я вышибу зубы. Не сомневайся, Гаэль, я серьезно говорю. Дама-с-Разными-Глазами молчала, но Виктория приметила ее улыбку под козырьком фуражки. Она никогда не замечала, чтобы Отец и Мама так обращались друг с другом, и эта мысль отдалась болью в ее другом теле – том, которое осталось в постели. Девочка обернулась и увидела на лестничных перилах Балду, который пристально смотрел на нее желтыми глазами. Виктории всегда ужасно хотелось погладить его, но Мама считала котов слишком опасными. Девочка робко потянулась к нему; Балда зашипел и кинулся прочь. Виктория побежала обратно в дом – с чувством, что совершила непоправимую глупость. На какой-то миг ее соблазнила мысль снова стать Второй-Викторией – той, что в постели, – и заснуть, как велела Мама, но, едва она услышала звуки арфы, сомнения бесследно рассеялись. И снова соблазн путешествия затмил все остальное. Она бесшумно вошла в гостиную и замерла, увидев Старшую-Крестную. Та стояла у окна, сложив руки на груди, и хмуро взирала на облака. Виктория еще не очень хорошо знала эту даму. Ее строгий вид и желтое лицо наводили на нее робость. К счастью, тут же была и Мама. Она сидела за арфой, и ее красивые руки с татуировками порхали от струны к струне, как фальшивые птицы в парке. Виктория подошла к ней, чтобы приласкаться, но Мама ее не увидела. К великой радости Виктории, здесь же находился и Крестный. Разлегшись поперек кресла, он тасовал почтовые конверты, словно карточную колоду.