Вот только с самого начала последовали серьезные неудачи. Когда где-то на побережье Сенегала Хоукинс попытался устроить облаву на негров, местное племя, весьма воинственное, встретило незваных гостей отравленными стрелами. Восемь англичан погибли. Хоукинс тоже был ранен стрелой в колено, но как-то выжил. Потом все же повезло: вождь соседнего племени воевал с соседями, которых в чистом поле все же разгромил, но остальные засели в неприступной, по африканским меркам, укрепленной деревне. Взять ее без огнестрельного оружия вождь не мог – а у англичан оно как раз было. Так что вождь предложил Хоукинсу сделку: англичане помогут ему взять крепость, а он взамен отдаст им всех пленных. Грязная политика везде одна и та же, кто бы ее ни вел, джентльмены в бархате или полуголые чернокожие вожди с кольцом в носу. Базовые принципы одни и те же… Крепость англичане взяли. Вождь отдал Хоукинсу примерно восемьсот пленных. Позже оказалось, что он крепенько сжульничал и гораздо больше оставил себе, чтобы потом продать другим белым уже за деньги, но Хоукинсу хватило и этого. Проторенной дорожкой он отправился в Америку, в другую испанскую колонию. Негров поначалу опять-таки не удалось продать: действовал все тот же строгий указ испанского короля. Губернатор проявил гораздо больше твердости, чем его коллега, и отказал Хоукинсу. Тот и в самом деле обстрелял город из пушек, но все жители с губернатором во главе укрылись в дремучих лесах. Работорговцу помогла случайность: англичанам попался чернокожий раб. С ним договорились быстро: англичане увозят его с собой и дают свободу, он покажет ведущие в лагерь беглецов потайные тропинки. Англичане напали на лагерь ночью, испанцы убежали еще дальше, в самые дебри, но бросили в лагере городскую казну, а еще немало жемчуга и золотого песка… Будь Хоукинс обычным пиратом, он убрался бы с этой богатой добычей, но у него на борту было восемь сотен голов дорогого «товара». Он отправил губернатору письмо. Оно для истории сохранилось: «Если вы не предоставите нам торговой привилегии, ваши сокровища останутся на моем корабле, а город будет сожжен. Но если вы купите наших негров, мы все это вернем». И этот губернатор вынужден был согласиться. Как ни удивительно, Хоукинс вернул ему все ценности и казну, проявив редкую для пирата и работорговца щепетильность. А вот на обратном пути снова не повезло, и гораздо серьезнее: шторм загнал эскадру Хоукинса в порт города Веракрус (на территории нынешней Мексики). Поблизости показался очередной «серебряный караван» – тринадцать грузовых судов под конвоем двух военных галеонов, которыми командовал не кто иной, как вице-король Новой Испании дон Энрикес, глава всей испанской администрации в Америке… В конце концов завязался бой. Англичанам удалось метким попаданием в пороховой погреб поднять на воздух испанского флагмана. Но испанцев оставалось еще немало, и боевого опыта у них было побольше, чем у собранных с бору по сосенке авантюристов Хоукинса. Часть его кораблей испанцы захватили, часть потопили. Из порта удалось вырваться только двум маленьким суденышкам. Одним командовал сам Хоукинс, другим – его молодой родственник, делавший первые шаги на пиратской дороге Френсис Дрейк… Вся выручка за «черное дерево» (как стали называть продаваемых в рабство африканцев) досталась испанцам, и Хоукинс вернулся домой с пустыми руками. Однако репутацию сохранил – списали на случайность, от какой никто не застрахован… И адмиральского звания не лишили. По проторенной сэром и адмиралом Хоукинсом дорожке довольно скоро пустились и другие англичане. Однако примерно лет девяносто вывоз из Африки рабов происходил в довольно скромных масштабах – как у англичан, так и у португальцев и примкнувших к ним голландцев. Широкий размах он приобрел в середине следующего столетия – но подробный рассказ об этом будет в следующей книге, как раз в значительной степени и посвященной XVII веку. Упомяну лишь, что сомнительная честь стать пионером английской работорговли обернулась для Хоукинса не только адмиральским званием – ему официально разрешили включить в свой герб изображение негра в цепях. В те времена англичане (и не они одни) особой щепетильностью не страдали и, как гласит английская же пословица, называли кошку кошкой… Корона, плаха, море Один из самых интересных (и трагических) эпизодов елизаветинской эпохи – истории, злополучной королевы Марии Стюарт. Красавицы, носившей две короны и имевшей серьезные права на третью – что ей не принесло счастья. Королевой Шотландии Мария стала, когда ей не исполнилось и недели. Ее отец, король Иаков Пятый (я, следуя за большинством историков, всегда использую латинизированные имена королей, о какой бы стране речь ни шла, и, как многие, неприязненно отношусь к «модернистам», у которых на страницах их книг появляются то «Анри Четвертый», то «Генри Восьмой»), умер всего в тридцать один год. Причиной смерти стала не столько лихорадка, но и, есть серьезные причины так полагать, нешуточное нервное переутомление. Положение его было весьма незавидным. Шотландия тех времен больше всего напоминала Польшу: король был практически декоративной фигурой. Вся власть принадлежала сильным и могущественным кланам шотландских лордов и баронов. Все они, и католики, и протестанты, в точности как польские магнаты, вели себя предельно вольно: обладали всей властью на местах, завязывали междоусобные войны (где вчерашние враги то и дело становилась союзниками, а потом опять врагами), те, кто владел землями у английской границы, ходили в грабительские набеги на англичан когда хотели и сколько хотели. Объединяло их одно-единственное: все они старательно следили, чтобы король не усилился ни на капельку. Французский посол писал о них: «Золото и корысть – единственные сирены, чьих песен заслушиваются шотландские лорды. Учить их, что такое долг перед государем, честь, справедливость, благородные поступки, – значит лишь вызвать у них насмешки». Можно считать это предвзятым мнением иностранца – но и великий шотландский поэт Роберт Бернс называл эту гоп-компанию не иначе как «кучкой негодяев»… Все достояние Иакова Пятого составляли десять тысяч овец, на доходы от продажи шерсти которых король и жил. У него не было не только армии, но и гвардии – потому что не было казны. Парламент, где заправляли те же лорды, бдительно следил, чтобы король не разбогател и не усилился. Ко всему этому бардаку добавилась еще и религиозная рознь: лордов-протестантов втихомолку поддерживала деньгами Англия, лордов-католиков – Франция, Испания и Ватикан. Собственно говоря, короля не свергли и не убили исключительно потому, что лорды ревниво относились друг к другу – ни один клан не хотел, чтобы престол занял кто-то из его соперников. Одним словом, одно из самых неуютных мест в Европе, в первую очередь – для шотландских королей. Ничего удивительного, что Марии с самых ранних лет пришлось пережить немало неприятных минут. Когда она еще лежала в пеленках, ее выдачи Англии потребовал Генрих Восьмой, заявив, что Мария как-никак – родная правнучка его отца, а потому он намерен ее пригреть, воспитать, а впоследствии выдать замуж за сына Эдуарда. Лорды (которым перепало немало английского золота) за брачный договор проголосовали. Однако решительно воспротивилась мать Марии, вдовствующая королева, происходившая из богатого и влиятельного рода де Гизов, а потому пользовавшаяся большой поддержкой Франции. Поскольку в договоре был секретный пункт: в случае преждевременной смерти Марии «вся полнота власти и управление шотландским королевством» переходит к Генриху», были все основания опасаться, что «преждевременная смерть» непременно последует – нрав Генриха, к тому времени казнившего двух жен, был прекрасно известен – а в случае смерти Марии он становился полновластным хозяином Шотландии. Через трупы он перешагивал, как через бревно, – и был не настолько сентиментален, чтобы пощадить малолетнюю девочку – единственное препятствие меж ним и шотландской короной. В Шотландии Генриха хорошо знали – а он хорошо знал шотландских лордов и прекрасно понимал: сегодня они взяли с него деньги за составленный в его пользу брачный договор, а завтра (и протестанты, и католики) за хорошие деньги от испанцев, французов или Папы Римского заявят, что подписывали договор сглупа, по пьянке, не прочитав толком, и законной силы он не имеет. И потребовал выдать ему ребенка немедленно. Королева отказала. Ее, как Генрих и предвидел, поддержали те лорды, что получали денежки не из Лондона, а из Парижа, Мадрида и Рима. Генрих решил избавиться от этой проблемы так, как избавлялся от многих других – собрался без всякой дипломатии захватить девочку силой. В Шотландию вторглась английская армия. Отданный ей приказ Генриха сохранился: «Его Величество повелевает все предать огню и мечу. Спалите Эдинбург дотла и сровняйте с землей, как только вынесете и разграбите все, что возможно. Разграбьте Холируд и столько городов и сел вокруг Эдинбурга, сколько встретите на пути; отдайте на поток и разграбленние Лейт, и другие города, а где наткнетесь на сопротивленце, без жалости истребляйте мужчин, женщин и детей». В те времена изящная дипломатия была совершенно не в ходу, никто не стеснялся называть вещи своими именами и оставлять на бумаге самые людоедские приказы… Дальше начался сущий Голливуд. «Не то чума, не то веселье на корабле…» Английские командиры указания короля выполняли в точности. Однако королева с ребенком укрылась в самом неприступном шотландском замке Стирлинге. Взять его штурмом у англичан не было никаких шансов, и Генрих сыграл отступление. Правда, предварительно он форменным образом выбил у шотландцев договор, по которому они все же обязывались выдать ему Марию – но только когда ей исполнится десять лет. Безусловно, те, кто этот договор подписывал, действовали в полном соответствии с известной притчей о Ходже Насреддине, хотя ее и не знали. Насреддин согласился за хорошие деньги в течение двадцати лет обучить грамоте эмирского ишака, резонно рассудив, что за двадцать лет кто-нибудь из троих обязательно умрет – либо ишак, либо эмир, либо сам Ходжа. Примерно так и получилось: Генрих умер через пять с лишним лет, после чего шотландские лорды заявили, что с его смертью договор стал недействительным и соблюдать его они не намерены. Однако выдачи малютки потребовал от имени малолетнего короля Эдуарда регент королевства герцог Сомерсет. Получив отказ, вновь послал в Шотландию английские войска с тем же заданием – не просто все спалить и разграбить все, что не прибито и не приколочено, а в первую очередь захватить ребенка. 10 сентября 1547 г. произошло сражение при Пинки, неудачное для шотландцев – их там погибло более десяти тысяч при гораздо более меньших английских потерях. Однако и на сей раз малышка-королева в руки англичан не попала: и она, и ее мать самым загадочным образом исчезли из замка Стирлинг. Куда они подевались, не знали и приближенные королевы-матери. А она с помощью нескольких верных слуг спрятала дочь в захолустном монастыре Инчмэхом, стоявшем на небольшом островке посреди озера Ментит, находившегося в совершеннейшей глуши, в местах, которые французский посол назвал «краем дикарей». Добраться в монастырь можно было только на лодке. Возможно, англичане в конце концов отыскали бы Марию и там – но не хватило времени. Чтобы поддержать королеву-мать (и не допустить полного захвата англичанами Шотландии), французский король Генрих Второй послал большую эскадру, высадившую сильный экспедиционный корпус, заставивший англичан убраться восвояси. Судьба Марии совершила первый резкий поворот – их еще будет в жизни очаровательной шотландки немало. Решено было обручить ее с французским дофином, наследным принцем Франциском. За это стояли королева-мать, и шотландская «католическая партия», и де Гизы, самый в то время могущественный знатный род Франции. За невестой, которой исполнилось всего пять лет и восемь месяцев, приплыл французский галеон. В Ла-Манше, чтобы захватить девочку, его подстерегали английские корабли – то ли военные, то ли «морские собаки», то ли все вместе. Однако галеону удалось добраться до французских берегов, воспользовавшись густым туманом. Тринадцать лет во Франции – безусловно, самые беззаботные, веселые и счастливые времена в жизни Марии Стюарт. Таких больше никогда не будет. Французский двор в те времена был, возможно, самым блестящим в Европе: рыцарские и поэтические турниры, охоты, пышные балы, маскарады, игры в мяч… При дворе блистали знаменитые поэты Ронсар и Дю Белле, которых сегодня считают классиками французской поэзии. Придворные декламировали стихи, пели мадригалы, музицировали. К Марии с большой симпатией относились и будущий тесть, король Генрих Второй (в одном из писем называвший ее «самым прелестным ребенком, какого мне довелось видеть»), и его всесильная фаворитка Диана де Пуатье. Так что жизнь Марии – цепь увеселений и развлечений. Впрочем, не только. Она, несомненно, девочка способная, получила при французском дворе отличное образование: французский, итальянский, испанский и, разумеется, древнегреческий и латынь. Уже в тринадцать лет произнесла перед придворными речь на латыни, ею же и написанную. Когда она из девочки стала девушкой, последовал целый шквал восторгов, в том числе и поэтических. Знаменитый историк Брантом писал: «На пятнадцатом году красота ее воссияла, как свет яркого дня». Ему не уступал знаменитый испанский драматург Лопе де Вега: «Звезды даровали ее глазам нежнейший блеск, а ланитам – краски, придающие ей удивительную прелесть». Чтобы, как в зеркале обворожая нас, явить нам в женщине величие богини, жар сердца, блеск ума, вкус, прелесть форм и линий вам небеса послали в добрый час. Природа, захотев очаровать наш глаз и лучшее затмить, что видел мир доныне, так много совершенств собрав в одной картине, все мастерство свое вложила щедро в вас. Это – Дю Белле. После замужества Марии Пьер Ронсар, автор довольно-таки фривольных виршей (это в его стихах воспевается «маленькая аленькая щелочка» – ну, вы меня поняли. Молчать, гусары!), после замужества Марии писал еще откровеннее, вкладывая слова в уста одного из своих героев: Кто грудь ее ласкал, забыв на ложе сон, за эту красоту отдаст, не дрогнув, трон. Вот только Мария оставалась непреходящей головной болью Елизаветы – поскольку упрямо именовала себя королевой английской. В чем ее поддерживал весь католический мир, с подачки Папы Римского считавший Елизавету незаконнорожденной, узурпаторшей трона, по праву принадлежавшего как раз Марии. Моральной поддержкой дело не ограничивалось: после венчания Марии с дофином Генрих Второй прямо-таки приказал молодоженам включить в свои гербы английскую королевскую корону, а потом издал указ, предписывающий обращаться к Марии не иначе как «королева Французская, Шотландская, Английская и Ирландская» – и именовать ее так во всех официальных документах (Елизавете наверняка долго икалось). Французский престол стал вакантным внезапно, в результате несчастного случая. Генрих Второй, совсем не старый, погиб на турнире – копье его соперника расщепилось от удара, острый обломок попал под забрало короля и через глаз глубоко проник в мозг. Врачи были бессильны – такое ранение и для современных медиков было бы нешуточной задачей, а уж в XVI в. помочь не могли вообще ничем. Через несколько дней король умер, дофин стал королем Франции под именем Франциска Второго, а семнадцатилетняя Мария (будучи на год старше супруга) – королевой. Казалось, жизнь удалась. Однако сложилось так, что Франциск с раннего детства был крайне болезненным и хилым ребенком. Здоровья ему не прибавляло и то, что Франциск, не желая отставать от невесты, а потом супруги, изнурял себя бешеной скачкой (Мария ее любила), участием в охотах, непосильными для него физическими упражнениями. Менее чем через полтора года после свадьбы Франциск умер от гнойного воспаления в ухе. Сегодняшние медики его, пожалуй, спасли бы без особого труда, но в те времена все хирургические операции сводились к ампутации конечностей (причем пациента иногда напаивали до бесчувствия, чтобы не чувствовал боли, а иногда поступали и того проще – оглушали ударом деревянного молотка по голове). Вообще, операции, подобные той, что могла бы юного короля спасти, начали делать только в XX веке. Мария Стюарт в одночасье стала вдовствующей королевой, по французским законам имевшей право только на подобающие титулу почести, но лишенную всякой власти. В истории Франции не раз случалось, что вдовствующие королевы фактически правили королевством по малолетству или слабоволию сыновей-королей: Екатерина Медичи при Карле Девятом, Мария Медичи при Людовике Тринадцатом, Анна Австрийская при Людовике Четырнадцатом. Но у Марии сына не было, да и откуда взяться искусству управления государством в семнадцать лет? Был серьезный шанс стать королевой, так сказать, вторично: ставший королем брат покойного Франциска Карл Девятый был влюблен в Марию чуть ли не с детских лет, и о их браке заговорили всерьез. Однако дело расстроила другая вдовствующая королева, королева-мать Екатерина Медичи, женщина властная, решительная, умная, мастерица интриги (Дюма, иногда вольно обращавшийся и с историей, и с историческими персонажами, в романе «Королева Марго» нарисовал довольно точный портрет Екатерины, соответствующим исторической правде). Екатерина Марию люто ненавидела. В чем, увы, Мария сама была виновата: весьма необдуманно, с юношеским чванством не раз на публике насмехалась над происхождением Екатерины – не столь уж и благородным. Конечно, в семействе Медичи хватало людей, занимавших видное положение: несколько гонфалоньеров (правителей) Флоренции (последнего, когда с республикой во Флоренции было покончено, Папа Римский сделал герцогом Флорентийским), герцог Урбинский (чьей дочерью и была Екатерина), великий герцог Тосканский и даже два Папы Римских. Известный и могущественный род, но все же – не королевский. Вообще-то Мария так себя вела сообразно с нравами того времени: титулованный дворянин считался гораздо выше «просто» дворянина, а король стоял над любым титулованным дворянином. Медичи происходили от разбогатевших купцов и простых лекарей, пусть небедных и популярных. «Medici» по-итальянски и означает «медики», а в гербе фамилии на щите красовались шесть пилюль (в те времена на гербах сплошь и рядом помещали самые прозаические бытовые предметы – например, тележные и мельничные колеса, стропила, молотки и котлы, разнообразных рыб и раков. Ну, а подкова встречалась в гербах практически всех европейских стран от Англии до Польши – в том числе и у моих польских предков). Одним словом, Мария Стюарт вела себя в соответствии с нравами века – но иметь врагом Екатерину Медичи я бы никому не пожелал. Она и расстроила брак, провернув какую-то хитрую и искусную интригу, которой не смог противостоять не только откровенно слабый и безвольный Карл Девятый, но и могущественные, гораздо более сильные духом герцоги де Гизы. Подробности так и останутся неизвестными… Марии во Франции стало очень неуютно – и она решила вернуться в Шотландию, королевой которой оставалась (ее мать умерла за полгода до смерти Франциска, так что Мария оказалась без надежной поддержки). Что до Шотландии… Не хотел бы я там жить в описываемые времена даже в качестве лорда. Своими словами я описывать ситуацию не буду – состояние дел задолго до меня прекрасно охарактеризовал один из биографов Мари Стюарт Стефан Цвейг, ему и слово. «Нищий край; развращенная знать, радующаяся любому поводу для смуты и войны; бесчисленные кланы, только и ждущие случая превратить свои усобицы и распри в гражданскую войну; католическое и протестантское духовенство, яростно оспаривающее друг у друга первенство; опасная и зоркая соседка (речь, понятно, об Англии. – А.Б.), искусно разжигающая всякую искру недовольства в открытый мятеж и ко всему этому враждебные происки мировых держав, бесстыдно втравливающих Шотландию в свою кровавую игру». Вот такое милое местечко досталось во владение девятнадцатилетней королеве, не имевшей ни малейшего опыта государственного управления, – и, как ее отец, не имевшей ни казны, ни войска. Правда, первое время у нее был в приближенных незаурядный человек, которого как раз и считают прирожденным государственным деятелем, – лорд Меррей, единокровный брат Марии (незаконный сын ее отца). Но потом и он согласно доброй старой шотландской традиции поднял мятеж против королевы, но был разбит и едва унес ноги за границу. У Людовика Тринадцатого был Ришелье. У Екатерины Второй – Потемкин. У Елизаветы целая плеяда выдающихся государственных деятелей. Похожих людей возле Марии не нашлось (впрочем, это беда многих шотландских монархов). Действуя, можно сказать, наугад, прямо-таки «методом тыка», она восстановила против себя многих. Протестанты ее, католичку, не любили по определению, подстрекаемые нашим старым знакомым Джоном Ноксом (неистовым проповедником и вполне себе крепким мужиком), в пятьдесят семь лет женившимся на восемнадцатилетней красотке – Неистовый Джон был фанатиком, но радостей жизни не чурался. Католики стали Марию недолюбливать за то, что она, пытаясь как-то ладить с протестантами, неосмотрительно сделала им ряд довольно серьезных уступок. В государственных делах ей не везло – и точно так же не повезло в семейной жизни. Будем не циниками, но реалистами: совсем молодой, красивой и темпераментной женщине одной спать скучно. А поскольку она еще и королева, необходим наследник престола. Так что Мария стала подыскивать себе супруга. Узнав об этом, Елизавета ей попыталась навязать свою кандидатуру – Роберта Дадли, своего любовника, которого она сделала графом Лестером. Мария от этакой чести решительно отказалась – во-первых, Дадли был «простым» лордом без капли королевской крови, а во-вторых, Мария прекрасно понимала, что Дадли станет при ее дворе английским «агентом влияний». Испанский король сватал ее за своего сына, короли Дании и Швеции сами предлагали руку и сердце – но Мария по каким-то своим причинам всем отказала. И мужа нашла сама – в двадцать один год всерьез влюбилась в молодого красавца Генри Дарнлея, что немаловажно, равного ей по положению (он, как и Мария, был правнуком Генриха Седьмого, только по другой линии), да вдобавок католиком. За него Мария замуж и вышла. Выбор оказался крайне неудачным. Вопреки известной пословице «Что на витрине, то и в магазине» Дарнлей при ближайшем знакомстве оказался отнюдь не подарком – молодой красавчик был человеком малообразованным (да что там, неотесанным), грубым и недалеким, увлеченным главным образом попойками с приятелями (точнее сказать, прихвостнями). Никакой духовной близости и быть не могло. Мария в своем Холирудском замке создала крохотную копию французского двора: там говорили по-французски, читали французских поэтов и европейских философов вроде Эразма Роттердамского, читали стихи вслух, пели под музыку мадригалы, ставили любительские спектакли по пьесам английских драматургов, устраивали способные ужаснуть пуритан балы-маскарады – на одном из них Мария появилась в мужском костюме, в шелковых облегающих панталонах, а ее партнер по танцам, поэт Шателяр, был наряжен дамой. Дарнлей там выглядел бы белой вороной – да, впрочем, его и на аркане туда было не затащить. Вдобавок он регулярно закатывал Марии сцены, требуя и себе королевской короны с передачей ему части королевской власти. До этого он числился просто законным супругом королевы, но сам королевского титула не получил, оставаясь тем, кого гораздо позже станут именовать официально принцем-консортом – законный муж, но не имеющий ни короны, ни какой-либо власти. Мария ему столь же регулярно отказывала и в том и в другом, отчего отношения меж супругами лишь ухудшились. В довершение всего Дарнлей был патологическим ревнивцем. Однажды он приревновал Марию к ее секретарю и музыканту, итальянцу Давиду Риччио, с которым Мария, на его взгляд, проводила подозрительно много времени, и всерьез почитал Риччио ее любовником (большинство историков и биографов считает, что это была напраслина и Марию с ее секретарем связывала лишь общая любовь к книгам, поэзии и музыке). В домах простых людей семейные ссоры сводятся в основном к битью тарелок на кухне и тасканию друг друга за волосы. В семьях монархов раздоры часто принимают более серьезный оборот – вспомним Стефана и Матильду, Эдуарда и Изабеллу. Вот и Дарнлей задумал самый настоящий заговор с целью убить итальянца. В чем был ничуть не оригинален – убийства из ревности случаются и среди людей самого простого звания. Однако здесь себя в полной мере проявила шотландская уникальность: Шотландия была единственной европейской страной, где заговоры оформлялись письменно. Да, вот представьте себе! Собираясь затеять очередную усобицу или мятеж против короля, лорды составляли письменные договоры о намерениях, под которыми все и расписывались – чтобы в случае чего никто не мог отвертеться. Именовались подобные «контракты» либо «ковенант», либо «бонд». Дарнлей и его сообщники составили два таких бонда. В первом Дарнлей гарантировал заговорщикам полную безопасность при любом исходе дела, обещая защищать их перед королевой. Во втором… Вот второй гораздо интереснее: в нем лорды, в свою очередь, обязуются признать за Дарнлеем всю полноту королевской власти В СЛУЧАЕ СМЕРТИ КОРОЛЕВЫ. Как покажут последующие события, естественной смерти молодой и полной сил супруги муженек ждать не собирался, а рассчитывал в суматохе прикончить и ее. Положение Дарнлея свободно можно характеризовать словами «ниже плинтуса». Первое время говорили «король и королева» – но потом Дарнлея стали именовать попросту «супругом королевы». Раньше его подпись в королевских рескриптах стояла первой, теперь – второй. Выпущенные было монеты с изображениями Марии и Дарнлея срочно изъяли из обращения. Дарнлея перестали приглашать на заседания Государственного совета и запретили включить в герб королевские регалии. Давид Риччио попросту перестал ему показывать важные государственные бумаги, а там и подпись Дарнлея исчезла вовсе – Риччи попросту с позволения Марии скреплял важные бумаги печатью с ее факсимиле. Английский посол, как все дипломаты, чуткий к малейшим политическим переменам, перестал титуловать Дарнлея «ваше величество». Одним словом, теперь Дарнлей был никто, и звать его никак. Так что причины убрать Марию у него были весомейшие (охлаждение меж супругами к тому времени дошло до того, что Мария отказалась исполнять супружеские обязанности, ссылаясь на беременность, между прочим, такого срока, при котором супруги все же занимаются любовью, если того желают). Интересно, что о готовящемся заговоре прекрасно знала английская разведка (а помянутый английский посол сам в нем был замешан). Но Елизавета и не собиралась предупреждать Марию – ее больше устраивал на шотландском троне Дарнлей, недалекий субъект невеликого ума. Что-то такое знал и Джон Нокс – есть сведения, что он заранее готовил проповедь, представляя не совершившееся еще убийство (неважно кого, Риччио или Марии) «деянием, заслуживающим всяческой хвалы». Кто-то, так и оставшийся неизвестным, анонимным письмом предупредил Риччио, но Дарнлей (с которым они когда-то были большими друзьями) постарался итальянца обаять и рассеять все подозрения – Риччио письму не поверил. Кровавая развязка наступила 9 марта 1566 г. Мария ужинала у себя в Холируде, в небольшой комнате и в небольшой компании – несколько дворян, сводная сестра Марии, Риччио и Дарнлей, старательно притворявшийся белым пушистым зайкой. В комнате с обнаженным мечом в руке появился один из главных заговорщиков лорд Рутвен, которого многие в Шотландии боялись, считая колдуном и чернокнижником. Королева почувствовала неладное – Рутвен в комнату вошел не через обычную дверь, а поднялся по потайной винтовой лестнице, которой имели право пользоваться только Мария и Дарнлей. И со всей королевской спесью спросила: кто позволил? Рутвен преспокойно ответил, что ей самой опасаться нечего – они сюда пришли исключительно ради «этого итальянского труса». Мария не потеряла присутствия духа. Спросила, в чем ее секретаря обвиняют. Рутвен, как все шотландские лорды, тот еще отморозок, преспокойно пожал плечами: – Спросите у вашего супруга… Мария повернулась к Дарнлею – но тот, будучи еще и труслив, отворачивается, прячет глаза и мямлит: – Да я ничего не знаю… Ворвались остальные заговорщики, вооруженные до зубов. Мария, сохраняя присутствие духа, сказала: если Риччио в чем-то виноват, она сама распорядится, чтобы его судил парламент. Вместо ответа заговорщики схватили отчаянно кричавшего Риччио и выволокли в соседнюю комнату, где и убили, нанеся более пятидесяти ударов кинжалом, а тело выбросили в окно. Один из заговорщиков (вряд ли из чистого азарта) уже навел пистолет на Марию, но другой, очевидно, не посвященный во все тонкости заговора, схватил его за руку и выстрелить не дал.