От этого открытия ему легче не стало. Шестикрылы вполне могли запасать пищу впрок, замуровывая добычу в каменных хранилищах. Оставался только один способ проверить эту теорию: попытаться отыскать выход. Профессору было все равно, в какую сторону идти, поэтому он двинулся вперед, придерживаясь правой рукой за стену. Глаза его быстро приспособились к темноте, и вскоре он уже различал слабый абрис собственных пальцев. Мрак не был абсолютным. Вскоре Сахарнов сообразил, что и воздух в пещере вовсе не спертый. Он отчетливо ощущал тоненькую струйку сквозняка на лице. С каждым шагом сумрак в пещере становился все менее непроглядным. Наконец впереди забрезжил свет. И на стену напротив легло светлое пятно. После пещерной тьмы оно показалось Семенычу ослепительным. Он постоял, зажмурившись, и только когда под веками перестали вспыхивать оранжевые круги, двинулся дальше. Через минуту профессор уже стоял у выхода из пещеры. Открывшийся вид завораживал. Семеныч даже забыл о голоде и жажде, железными клещами терзавших его внутренности. Во все стороны, сколько хватал глаз, простиралась пустыня, черно-красная, исполосованная тенями. Красное солнце, очень похожее на земное, висело над западным горизонтом. А на востоке кренился диск Луны, по видимому размеру многократно превосходящий солнечный. Рядом с ним плыли диски поменьше. В вышине парили шестикрылы. Под ногами профессора был уступчатый обрыв, а справа и слева высились ноздреватые откосы. Семеныч окончательно убедился, что изрытая пещерами гора ему не почудилась. Он подумал о других ее пленниках. Кто знает, может, удастся их отыскать, и если они разумны, то и установить контакт, а следовательно – найти способы совместного выживания. Может, они образовали здесь сообщество, хотя бы наподобие того, что было в Чумном городище, не говоря уже о всерьез организованной империи Корсиканца… Профессор с радостью посмеялся бы сейчас над своим давним фрондерством – надо было не корчить из себя русского интеллигента в энном поколении, а преданно служить Фреду Вельянову, который, что ни говори, хорошо платил за верность и исполнительность, – но сил у Сахарнова на это не осталось. Ведь еще придется вернуться в пещеру и брести наугад в кромешной тьме в надежде отыскать хоть какую-нибудь воду. Семеныч не отдавал себе отчета в том, что, скорее всего, через несколько десятков шагов он упадет без сил и жажда медленно и мучительно будет его добивать. Он еще раз окинул взглядом равнину чужого мира под тускнеющим солнцем и повернулся к черному зеву пещеры. Профессору почудилось, что зрение окончательно отказывает ему. Пещерный полумрак колебался, словно воздух над раскаленным асфальтом. Послышался легкий шорох, и из темноты выступил призрачный силуэт исполинского богомола. – Господи боже мой… – прошептал Семеныч, пятясь к обрыву. Богомол вышел на освещенное место, двумя парами тонких стройных конечностей цепляясь за камни. Поджарое тулово его и сплюснутое брюшко были под цвет камня, а ханжески сложенные у груди иззубренные пилы верхней пары конечностей и изящная головка с фасеточными глазами стали на фоне набирающей светоносную мощь Луны сиреневыми. – Ну что, красавчик, – просипел пересохшим горлом профессор, – жрать меня пришел… Ну, жри… Радужный богомол приподнял правую среднюю конечность и извлек ею, словно из ниоткуда, прозрачный сосуд, в котором колыхалась голубоватая жидкость. Фасетки его глаз загадочно вспыхнули фиолетовым огнем и медленно погасли. Семеныч мог поклясться, что услышал в собственной голове беззвучный приказ: «Пей!» 4 Бросив мешок в угол, профессор устало опустился на свою подстилку. Сегодня богомолы были уж чересчур разговорчивы – у Сахарнова даже разболелась голова. Кто бы мог подумать, что невербальное общение так утомляет? «Крепись, старик, – говорил себе Семеныч. – Это тебе не на семинарах из пустого в порожнее переливать… Это тебе нечеловеческое мышление в чистом виде…» Он закрыл глаза, и сумятица чужих мыслеформ сразу подчинила себе его сознание. Древний девственный мир. Скалистые пики, окруженные оранжевым океаном, в водах которого нежатся хрупкие создания, похожие на прозрачные кружева. Большая луна вызывает чудовищные приливы. Океанские воды штурмуют подножия гор, вымывая обширные гроты, а когда вода отступает, на стенах гротов остаются комочки питательной слизи. Годы идут. Гроты превращаются в разветвленную сеть пещер, в глубь которых стекает океанская вода, но назад уже не возвращается. Кружевные создания навечно остаются в пещерных водоемах. Здесь спокойнее. Океанские хищники не проникают сюда, и вся питательная слизь достается хрупким существам, которые там, на прибрежных отмелях, не могли противостоять конкурентам. Но процветание не может длиться вечно. Кружевные создания стремительно размножаются, а запасы пищи пополняются все медленнее. Чтобы выживать, приходится совершенствоваться. Безобидные твари сами становятся хищниками и начинают пожирать себе подобных. На поверхности мира тоже все меняется. Одинокие пики объединяются в архипелаги, архипелаги – в обширные участки суши. Оранжевый океан отступает. Пещерная страна остается отрезанной от него навсегда. Ее обитатели уже ничем не напоминают своих предков. Они обзавелись жесткими панцирями, стремительными и смертоносными конечностями, всесокрушающим ротовым аппаратом. Недостаток света не мешает им, они научились чувствовать врага или добычу на расстоянии, даже когда враг или добыча не издают ни звука, ни шороха, ни запаха. На поверхности Подлунного мира шла своя борьба за существование, в Пещерной стране – своя. Существа, которые миллионы лет назад умели лишь нежиться на прогретых солнцем отмелях, взобрались на самую верхушку пищевой цепи. Прислушиваясь к неслышимому, они изощрили свою нервную систему и научились повелевать другими созданиями, которым не столь повезло. Теперь эти неудачники не просто добыча – они рабы. Рабы, численность которых можно регулировать. И не только численность. Бывшие кружевные создания, а теперь – существа, похожие на земных богомолов, стали заниматься селекцией своих рабов. Оставляя в живых потомство только тех, которые обладали набором нужных хозяевам качеств. Так появились существа, до самой смерти обреченные выполнять только одну функцию. Рабы, приносящие пищу. Рабы, прокладывающие новые тоннели. Рабы, убивающие врагов своих хозяев. Рабы, откармливающие и оберегающие личинок богомолов. Рабы, поддерживающие жизнедеятельность Пещерной страны и ее сердца – гигантского подземного дворца Королевы. Рабы-трудяги. Рабы-воины. Рабы-няньки. Рабы-евнухи… Заскулили щенки, и Семеныч очнулся. Мягко мерцал пещерный свод. Причудливую мелодию выпевала капающая из дренажной системы вода. Бледно-розовый сталактит съедобной массы, которую евнухи ферментировали еще с вечера, почти достиг пола. Щенки уже обсели его мягкую, дышащую колонну, вывалив бурые языки, терпеливо ожидая, когда пища созреет. Семеныч, кряхтя, приподнялся на подстилке. Щенки навострили уши. В отличие от своей матери, которую богомолы отселили в отдельный грот, они не отличались ни храбростью, ни свирепостью. Профессор только надеялся, что хозяева горы не упустят момента, когда щенки подрастут. Ему вовсе не улыбалось однажды быть найденным с перехваченным горлом. Впрочем, хозяева не допустят такого расточительства. Недаром же они поселили пленника в одном из покоев королевского дворца. Ну и что, что вместе с детенышами хищной твари – помеси волка с крокодилом. Кто их знает, этих богомолов, может, у них такие представления о гостеприимстве и несчастному примату с планеты Земля оказана великая честь. Из плотной, насыщенной испарениями темноты подземного хода донесся скрип, напомнивший профессору работу ржавого, дышащего на ладан механизма. За скрипом последовал звук шагов: точно две или три девушки шли по университетскому коридору, стуча высокими каблуками по облицованному плиткой полу. Само собой, не в ногу, останавливаясь на несколько секунд и снова продолжая путь. А вот и Старый Мудрый Сверчок пожаловал… Такая же кляча, как и он, Семеныч. Хитин на боку смят, точно в него врезалось авто, лапы плохо гнутся, скрипят во время движения, а блеск фасеток тускл, будто глаза запылены, подобно плафонам давно не мытых люстр. – Нет-нет, – Семеныч поднял руки, словно хотел сдаться. – Коллега, я донельзя вымотался. Позволь остаться наедине со своими мыслями. Это не так легко, когда у тебя в голове – говорящие тараканы. Семеныч частенько проговаривал свои мысли вслух, он делал это для того, чтобы не свихнуться. Так это хотя бы немного напоминало беседу. Он говорит, а ответ появляется у него в голове сам по себе, словно голос увиденного во сне человека. Жизнь в Чумном городище приучила профессора быть начеку, изворачиваться, хитрить и частенько врать. Здесь же, в Пещерной стране, приходилось учить себя мыслить заново. Как в начале девяностых, когда ему, опытному преподавателю научного коммунизма, пришлось вещать с кафедры диаметрально противоположное тому, что он говорил студентам раньше. В Пещерной стране мысли говорили сами за себя, и профессор был для членистоногих обитателей Подлунного мира словно открытая книга. Тем же, собственно, были для Семеныча и богомолы. Они не обманывали и ничего не утаивали. Нет, Семеныч не пленник. Нет, с ним не случится ничего плохого, если он будет соблюдать разумную осторожность: в Подлунном мире свои хищники, и здесь даже природа может быть опасна, – частые землетрясения приводят к обрушению подземных залов и галерей. Сколько ему придется томиться в Пещерной стране? Да разве он томится?.. Разве может быть что-то лучше для жизни, чем Пещерная страна? Впрочем, профессор волен подняться на поверхность, если его влечет призрачный свет лун. Наверху он проживет недолго, но так, как пожелает сам. Только пусть профессор воспользуется их гостеприимством Пещерной страны еще сутки или двое… Богомолы не требовали от него ничего, кроме воспоминаний. Воспоминаний о Земле и о Чертовом Коромысле. Семеныча курировал Старый Мудрый Сверчок. Сидя возле края подземной пропасти, над которой поднимался горячий пар, наблюдая за безмолвным перемещением вдоль стен и свода поджарых трудяг, ощетинившихся хитиновыми шипами воинов или евнухов с раздутыми, фосфоресцирующими брюшками, Сверчок выуживал из Семеныча воспоминания. Детский дом в послевоенном Ленинграде. Родители – преподаватели высшей школы – погибли во время блокады. Глухое отчаяние, боль. Ненависть к мирозданию, обрушившему на его детские плечи всю тяжесть утраты и одиночества. Неожиданный визит тетки, которую он совсем не знал, последующий переезд в Москву. Старые, выцветшие воспоминания оживали, вызывая приливы светлой грусти. Иногда к ним присоединялись другие богомолы. Они были младше Старого Мудрого Сверчка. Их мысли казались профессору отстраненно-нейтральными. Молодые богомолы словно проверяли, насколько успешно продвигается работа старика с землянином. Благополучная юность и молодость. Успешная карьера по партийной линии, плодотворная преподавательская деятельность, уважение коллег и доверительные отношения со студентами. Разве что с женщинами ему не везло. Два брака закончились двумя разводами. На третий брак Семеныч уже не решился. Да и время стало смутным: Союз распался, профессура бычки за студентами подбирала. …Молодые богомолы качали головами, безмолвно открывая и закрывая страховидные жвала; молодые богомолы уходили во тьму пещер, только Сверчок был всегда рядом… Поездки за рубеж. Мрачноватая Прага, пропахшая стоячей водой Венеция, заснеженная Женева. В тусклых, подернутых поволокой глазах Сверчка угадывались искорки интереса: в каждой фасетке – по крошечному огоньку. Профессор обратил внимание, что воспоминания, связанные с путешествиями, интересуют старого богомола несравненно больше, чем бытовые жизнеописания или неожиданно прояснившиеся сцены из детства. И снова мироздание ударило его обухом по голове: автобус, на котором русские туристы возвращались из ЦЕРН, сломался, не доехав два жалких километра до Женевы. Озадаченный толстяк-водитель выбрался из кабины, громко и темпераментно принялся говорить по сотовому на французском языке. Семеныч тоже выбрался из салона. Пригревало солнышко, снег на обочине походил на свалявшуюся шерсть, шоссе же было сухо, и даже казалось, будто над асфальтом колыхалась жаркая дымка, сотканная из множества беспокойно клубящихся гранул. Профессор решил зайти за лесополосу, что тянулась вдоль трассы, и справить малую нужду на швейцарское поле, под которым бегали разогнанные почти до скорости света ионы свинца: когда б ему еще выпала такая возможность? Зайдя за пестреющую прорехами стену из акаций, профессор почему-то побрел дальше: в глубь поля. Он не понимал, что заставляло его идти вперед, через снег. Элегантные ботинки, не рассчитанные на грязь и талый снег, сейчас же дали течь. В ушах стоял противный звук, похожий на комариный писк. Профессор подумал, что у него подскочило давление… А потом из ямы, прикрытой шапкой воняющего помоями тумана, навстречу ему метнулось нечто красное, бесформенное, прошитое синими нитями вен. Он очнулся под небом, в котором сияло Чертово Коромысло, похожее на идеально ровный инверсионный свет самолета, протянувшийся от горизонта к горизонту. …Старый Мудрый Сверчок приближался, скрипя хитином. Профессор все еще стоял перед ним с поднятыми руками. На лице Семеныча было недовольное выражение. Все, что ему хотелось, это чтобы Сверчок отогнал подальше щенков и позволил поваляться на подстилке, желательно – без чужих мыслей в голове. К тебе гость, сказал богомол. – Ты? – хмыкнул Семеныч, но скорее – по инерции. Потому что уже заметил следующую за Сверчком хрупкую фигурку. Изящные бедра, длинные ноги, узкие плечи, чуть вытянутый овал лица. Девушка или молодая женщина. Семеныч сейчас же подобрался. Не пристало ему, бывшему профессору кислых щей, представать пред очами дамы расхристанным, сутулым, обрюзгшим. Но уже через миг Семеныч разочарованно вздохнул: «очи дамы» полыхали желтым отраженным светом. Арсианка… Что ж. Тоже – живая душа. И на том – слава богу. 5 У Сон-Сар была кожа цвета кофе с молоком и темно-бордовые, насыщенные горячей кровью роговые выросты на скулах. Легкая близорукость не мешала профессору рассмотреть крохотные чешуйки, что отблескивали на лице арсианки в свете люминесцентных микроорганизмов, выстилавших свод пещеры. – Что это за Сфера? – спросила Сон-Сар. – Мне кажется, если оттолкнуться посильнее, я смогу летать. – У Арсианы нет лун, и, возможно, тебе не знакомо это понятие, – ответил профессор. – Я училась в школе при храме, – обиделась Сон-Сар. – Я знаю о многом. Семеныч поспешил согласиться. Ему не хотелось портить отношения с инопланетянкой. По крайней мере, с ней можно было говорить по-человечески, вслух. Не забираясь друг другу в голову. Это привычно, это не так утомительно, как мысленные диалоги с богомолами, когда твое сознание будто выворачивают наизнанку. Они сидели возле розового сталактита из съедобной массы, наблюдая, как вокруг основания колонны кружат рабочие, прокладывая ферментные дорожки для повзрослевших личинок. – Жукам нужны наши воспоминания, – сказала Сон-Сар. Профессору нечего было возразить. – Они что-то ищут… – предположила арсианка. Семеныч хмыкнул. До сих пор он полагал, что беседы со Сверчком практической ценности для богомолов не имеют. Ну, свалился им на голову пришелец из чужого мира; картинки в его голове – приятное разнообразие в сумрачных буднях членистоногих жителей Пещерной страны. – Сверчок – местный ученый, – вяло отмахнулся Семеныч. – Что он может найти в наших воспоминаниях, кроме рутины? Как строят ракеты, мне не известно, и военных тайн я тоже не знаю.