Был и другой путь к машине. Они спустились на минус третий и пошли к соседнему корпусу через душный красноватый сумрак подземной парковки с низким, увитым трубами потолком. Соня продолжала что-то говорить, что-то о своей работе, а Павел думал лишь о том, что будет, если его имя опубликуют. Что, если его лицо покажут в новостях или блоге, Краснов увидит и… что тогда? Все узнают о его прошлом? Нет, такой известности Павлу не было нужно, по крайней мере сейчас. В носу снова засвербело, зашевелилось что-то, щекотно перебирая лапками. Но даже если огласка Краснова не спугнет, что делать в таком случае? Нет никакой возможности остановить его по закону, и эта проблема приводила Павла в ступор. Он не мог решить ее. И он не мог ее оставить. В Сониной квартире царила духота, несмотря на то что все окна в ней были нараспашку, а снаружи снова моросило. Мухи водили хоровод под люстрой, урчал холодильник, под окном кто-то слишком громко говорил по аркам. Павел подумал бы, что Лыков, но Лыков вряд ли знал узбекский. Соня поставила перед Павлом тарелку разогретого борща и присела на подоконник между распахнутых створок. Она обхватила себя руками, словно ей было зябко, смотрела на Павла холодно и отстраненно, и это было так знакомо, что выводило из себя, сводило с ума, как тихий монотонный писк. Во рту пересохло, сердце забилось сильно, зло и редко. Последнее время это заканчивалось грубым сексом, дракой на смятых простынях, Соней, стоящей на коленях, смотрящей снизу вверх, – один этот взгляд заставлял Павла кончить. Он чувствовал себя прекрасно и вместе с тем отвратительно, будто на еще одну малую долю стал Красновым. Он балансировал на краю пропасти, откуда зябко тянуло могильным холодом и тленом. Он не хотел к ней больше ездить. Он не мог не приезжать к ней, и это походило на наркотик. – Так как твоя работа? – спросил Павел, вспомнив, что Соня говорила об этом на парковке. Она поежилась, разглядывая что-то за окном: – Нормально. Я в отпуске сейчас. Внезапно. Еще совсем недавно она говорила, что будет работать летом – до сентября все отпускные недели разобрали. – Это из-за «контрас»? – Нет. И на самом деле… на самом деле я думаю найти другое место. – Соня улыбнулась, но улыбка вышла кривоватой. – Что-то поинтереснее. Может, в больнице подработку. А ты? Как твои драгоценные чипы? Павла передернуло от ее тона. – Ты видела. Нас обвиняют во всех грехах. – И как тебе реакция людей? Павел пожал плечами. Он мельком видел панику в некоторых блогах, но паникеры находились всегда. Любителям теорий заговоров просто необходимо спускать свою тревогу на чипы или на вулкан Йеллоустон, извержения которого в САГ ждали с необъяснимым трепетом, – всё едино. А некоторым и не требовался повод, чтобы полить кого-нибудь водой и матом. – Боятся нового, это нормально. Потом привыкнут. Соня хотела услышать другой ответ, это понятно, но другого ответа Павел дать не мог. Он не «контрас». И он не Лыков. К чему снова и снова поднимать эту тему? Если ей что-то не нравилось, она могла найти другого. Любого. «Она достала ныть», – сказала Шваль. – Привыкнуть можно и к тюрьме, – сказала Соня. – Но надо ли? Зачем это всё? Неужели ты сам не боишься? Опять. И неостановимо потащило-понесло. Павел почти не сопротивлялся. Он поднялся – стул с визгом прочертил ножками по полу, – в два шага пересек кухню и ухватил Соню за подбородок, смял его до белизны. От ее тела исходил слабый запах духов и табака, на губах розовели остатки помады. Казалось, стоит вытянуть руку, резко выбросить ее вперед, и Соня, покачнувшись, выпадет спиной в окно. От этого рот наполнился слюной. – Я не хочу об этом говорить. Понятно? – А то что? Соня едва заметно улыбнулась, застыла в ожидании, глядя Павлу прямо в глаза. Чего она добивалась? Чтобы Павел ушел? Или специально выманивала Шваль, как делала последние разы, когда он приезжал с ночевкой? Всаживала в него слово за словом и ждала, когда он снова сорвется, вывернется наизнанку, а после трахнет? Ей нравилось. Ведь ей же это нравилось. Она, дура, не понимала, что со Швалью играть опасно. Желание и гнев вдруг схлынули, оставив в теле полости, как кариес, сосущую пустоту, от которой стало тускло и противно. Павел разжал пальцы, отстранился. – Пойду рубашку застираю, – сказал и вышел в ванную. На ночь у Сони Павел не остался. Всё думал о Краснове, о Сулейменове, который прислал сообщение про «в жопу воспиталку, в жопу всех» – он был очень зол и расстроен из-за проблем в школе. А Павел даже не мог к нему приехать. Закралась дикая мысль – а что ему самому с тех пацанят, которым он помогает? Вдруг он такой же, как Краснов? Вдруг его тоже надо изолировать и побыстрее, пока он не перешел черту? Павел продолжал ездить по детдомам, но не к ребятам, – всё еще пытался поймать Краснова на горячем. Убил на это много дней и вечеров, забросил проект, но остался ни с чем. Краснов был неуловим, святой, как Ли Цюаньхуэй[15] и старец Никон[16]. Сегодня же ночью нужно было наконец поработать и побыть немного в тишине. Соня погрустнела, не хотела, чтобы Павел уходил. Молча подала ему куртку, наблюдала, скрестив руки на груди, как он зашнуровывает ботинки. Попросила позвонить, как будет дома. – Я поздно доеду, не хочу тебя будить. Завтра наберу, – сказал Павел и вышел. В подъезде пахло недавним дождем. Его запах вливался через раскрытые окна на площадках между этажами, вместе с болтовней какой-то передачи из соседнего окна и тоскливым голосом собачника, зовущего непослушную и, по-видимому, толстую Цюцю[17]. Павел сбежал по лестнице, держась подальше от углублений квартирных предбанников, доверху залитых тенями. Он заглядывал в каждый из них, проверяя и немного успокаиваясь, когда этаж оказывался пуст. Машину Павел тоже осмотрел. Порой свет скользил по спинке заднего сиденья, как будто что-то шевелилось. Павел иногда ловил обрывок чьей-то тени в зеркале, отзвук движения. А оборачивался – не было никого. 5 Пятнадцать лет назад седьмого сентября лил дождь. Шлепал по листьям сирени и дуба над лавкой, барабанил по крыше, как по жестяной кастрюле. Ветер сдувал первые желтые листья, гнал их над травой, вычесывал хвою из сосновой кроны. Яблоки падали в траву, разбивая налитые бока до трещин. Дом затопила сухая тишина. Изредка включался старый газовый котел, всегда внезапно, со звуком ракетного двигателя. Казалось, он вот-вот выпустит пламя из днища, пробьет крышу и улетит со свистом, только его и видели. Время от времени Павел подходил к окну на кухне, откуда виднелись ворота, вставал на цыпочки и смотрел, не идет ли по раскисшей дорожке мама. Но никто не шел, и калитка со стороны поля тоже оставалась закрытой. Только ветер, листья, цветы золотого шара мотались, облетая. Стемнело. В сумраке мерещилось всякое, и Павел зажег везде свет. Вскипятил чайник и заварил лапши, посыпав ее толченым бульонным кубиком. Включил телевизор, в котором бурчали новости, показывали улыбчивых школьников в новых школах каких- то московских районов, – скукота. За окном в саду уже было ничего не различить. Студеная тьма шевелилась, наблюдала сотней мокрых глаз, отражениями света на листьях, и, содрогаясь, Павел задернул занавески. Он читал. Пел. Снял с батареи высохшие толстые осенние штаны, кофту и носки. Сложил их в шкаф. Собрал лего, затем разобрал, усеяв ковер деталями. Снова заварил лапшу, но не доел ее. Написал матери в ватсап, рискуя получить по шее за то, что взял старый папин телефон. Долго следил за галочкой в углу сообщения. Она не зеленела и не обзаводилась двойником. Уснул на полу в гостиной, пристроив голову на диванную подушку. Из его комнаты не очень было слышно, когда кто-то приходил, а Павел хотел сразу вскочить, как только мама придет и хлопнет дверью. Проснувшись, он первым делом заглянул в спальню под лестницей. Но кровать была пустой, холодной, бледно-синей в блеклых рассветных лучах. Нетронутой. Мама не возвращалась. Может, от берега Оки ее забрали дядьки на битой машине? Такое в последнее время случалось, мать не приходила ночевать, а утром ее высаживали у ворот, и она шла через сад, загребая ногами, словно те отекли и туфли превратились в гири. Разувшись, она садилась в продавленное кресло у окна – как была, в мини-юбке и блузке – и задумчиво курила. Сигарета подрагивала в пожелтевших пальцах, лицо теряло краски, расфокусированный взгляд был устремлен куда-то внутрь. В такие минуты ее не стоило трогать, можно было схлопотать. Поэтому Павел тихонько играл в углу, поглядывая через плечо, ожидая, когда мать вдавит окурок в пепельницу и со вздохом пойдет в душ. Возвращалась она уже в хорошем настроении. Иногда просила помазать ей синячок на спине, там, куда она не могла дотянуться. Синяки возникали на ее теле повсюду, как пятна на лежалом яблоке: на бедрах, щиколотках, запястьях, шее, иногда на лице. Но мама брала из шеренги баночек одну, с тональным кремом, раз-раз – и исчезал синяк, как будто не было его. Павел вжался носом в покрывало, втянул запах: табак, приторные духи. Вернулся в большую комнату, включил на мамином планшете канал с мультиками. Шли «Смешарики», по экрану прыгали розовый ёж и синий заяц, внизу тянулись жучки-иероглифы субтитров. Павел на них смотрел, но ничего не видел: он прислушивался к темному и тяжелому чувству, что разлилось под ребрами. Часть его знала, что мама не вернется. Потом, несколько лет спустя, Павел не раз просматривал ее аккаунт в давно заброшенном Инстаграме, в пыльном архиве с миллионом квадратных фото, напоминавшем семейный альбом. Однообразные селфи крупным планом – яркие губы вперед, лицо снято сверху, отчего выпуклый лоб казался лбом гидроцефала. Иногда вид сзади, немного снизу и в купальнике, на круглой намасленной попе бликовало солнце. Фото с китайцами, которые ее обнимали, восторженно заглядывая в глубокое декольте. На самых ранних постах было море и башни Дубая, мать на балконе, всегда одна, выставив грудь и тонкую ногу напоказ. Татуировка на левой руке еще не выцвела в синюшную мазню, копна кудрявых волос, тяжелый макияж. Расхожие фразы про женскую долю, гордость и любовь, обязательно с тремя восклицательными знаками и килограммом точек: «Не воспринимай каждое оскорбление как брошенную тебе перчатку!!! Воспринимай, как мусор отодвинь ногой и двигайся дальше!!! Слова, какими бы красивыми они не были, для меня просто пыль. Если человек клянеться мне в любви, а на деле………. То в такую любовь не верю!!!». Фото в вечерних платьях с вырезами на всех местах – сплошь фильтры и маски, даже одежда виртуальная, тогда это было модно. Иногда под постом проскакивала ссылка на аккаунт в Telegram, «по всем вопросам». Владела аккаунтом какая-то тетка, она же мелькала на инста-страничках еще нескольких девушек. В закрытом Telegram-канале, где разоблачали сетевых эскортниц, Павел нашел скрины переписки той тетки с одним из клиентов. Тетка уточняла, что конкретно нужно, с презервативом или без, называла расценки. Заказчик остался, в общем-то, доволен и был готов платить, но зачем-то позже слил переписку в сеть. Не знай Павел о ней, ему было бы немного легче жить потом. После прочтения стало очень стыдно. «У вас с матерью же было по любви?» – хотелось спросить у отца, но тот исчез; даже программы с диска не удалялись так бесследно. Как будто не существовало такого человека никогда, а поискать в Китае Павел не мог. А воображаемый им отец улыбался и качал головой: ну что ты, Павел, всё было только по любви, и для меня ты был желанным. Мамино блогерское счастье с сотнями тысяч подписчиков закончилось за пару лет до рождения Павла. Сперва исчез Дубай, затем Париж и рестораны. В соцсетях остались лишь китайцы, бокалы с шампанским на Новый год, Богородица соседствовала с гороскопами, прыскали заметки про очередную «печальку». Когда пропал отец, пошли виды туманной Оки, как будто мать часто гуляла вдоль нее. Тяжелый пласт темной воды, кромка другого берега, баржи с песком. Небо, птицы, самолеты. Павла на ее странице не было. Как не было и записей после седьмого сентября, ни одной. Ранним утром, после запойной многочасовой работы Павлу приснились уже знакомые по другим кошмарным снам места. Русалка вновь сидит на берегу, расчесывает волосы, проводит по ним гребнем из рыбьего хребта. Белые руки движутся в тишине, во тьме ночной, на фоне выжженного угольного неба и реки. – Ох, как долго нету… – говорит она со вздохом, будто плачет. Павел подходит ближе, затаив дыханье.