Мужчина поднял бровь. — Русская православная церковь, — пояснил Николай. — Я иеромонах и пресвитер. А вам нужно найти кого-нибудь из руководства здешней церкви. — Хм. Спасибо. — Мужчина не уходил. — Чайковский? Первый концерт для фортепиано? — Верно. — Николай даже удивился: этот норвежец в футболке совсем не походил на образованного человека. Скорее на бродягу. — Мне его играла мама, — пояснил тот. — Говорила, что это трудное произведение. — У вас хорошая мама. — Да, она была очень доброй. Почти святой. — Он криво улыбнулся. Эта улыбка смутила Николая. Какая-то она была противоречивая: дружелюбная и циничная, вроде бы радостная, но в ней угадывалась и душевная мука. — Спасибо за помощь, — сказал мужчина и направился к двери. — Не за что. Николай повернулся к фортепиано и сосредоточился. Осторожно нажал на клавишу, почувствовал, как мягко и неслышно молоточек коснулся струны… И вдруг подумал, что не услышал, как закрывается дверь. Обернувшись, он увидел, что незнакомец стоит у двери и разглядывает звезду в разбитом окошке. — Что-то случилось? — спросил иеромонах. Мужчина поднял взгляд: — Да нет. А почему вам кажется неподобающим, что звезда висит вверх тормашками? Николай усмехнулся: — Это же перевернутая пентаграмма! На лице у собеседника отразилось непонимание. — Пентаграмма, или пентакль, — древний священный символ не только в христианстве. Видите — пятиконечная звезда, нарисованная без отрыва руки. Похожа на звезду Давида. Изображения пентаграммы находят на могильных камнях, которым по нескольку тысяч лет. Но перевернутая пентаграмма — когда три луча внизу, а два вверху — один из основных символов в демонологии. — Демонологии? — Голос прозвучал спокойно и уверенно, как будто собеседник Николая привык получать ответы. — Учение о силах зла. Оно возникло, когда люди еще верили, что зло в мире исходит от демонов. — А теперь что, демонов отменили? Николай повернулся на табурете. Неужели он ошибся? Слишком пытливый ум для дебошира или бродяги. — Я из полиции. — Мужчина словно прочитал его мысли. — Мы там привыкли спрашивать. — Ясно. А почему вы спрашиваете именно об этом? Холе пожал плечами: — Не знаю. Я этот символ видел совсем недавно. Сейчас не вспомню, где именно и насколько это важно. А какому демону он соответствует? — Дьяволу, — сказал Николай по-русски и нажал сразу три клавиши — диссонанс. — Сатане. Вечером Олауг Сивертсен открыла дверь на балкон, откуда было видно Бьервик, села в кресло и проводила взглядом проходящий поезд. Каменный дом, в котором она жила, был самым обычным. Необычным было его месторасположение. Вилла Валле, названная так в честь архитектора, построившего ее в 1891 году, стояла в окружении шпал и рельсов Центрального вокзала — посреди железнодорожной зоны, соседствуя с рабочими палатками и мастерскими Норвежских государственных железных дорог. Проектировалась она для семьи станционного смотрителя и его подручных. Поэтому и стены были толще обычного, чтобы смотритель и его супруга не вскакивали каждый раз с постели при приближении поезда. Вдобавок смотритель попросил каменщика, знаменитого своим особым раствором, от которого кладка становилась прочнее, — благодаря этому он и получил этот заказ, — укрепить стены еще немного. Если поезд ненароком сойдет с рельсов и врежется в дом, пусть уж пострадает машинист, а не домашние, рассудил смотритель. Но до сих пор в величественный дом станционного смотрителя не врезался ни один поезд, и он стоял словно чудесный замок посреди клубка металлических змей. Олауг закрыла глаза и подставила лицо солнечным лучам. В молодости она не любила солнца: кожа краснела, начиналось раздражение. Ах, как тогда она скучала по влажному, прохладному лету Северо-Западной Норвегии. Теперь Олауг состарилась, ей было под восемьдесят, сменились и предпочтения: она любила не холод, а тепло, не темноту, а свет, не одиночество, а компанию, звуки, а не тишину. А в 1941 году все было совсем не так. Прощай, родная Аверейя! — шестнадцатилетней девушкой она приехала в Осло по этим же самым рельсам и устроилась на виллу Балле прислугой к группен-фюреру Эрнсту Швабе и его супруге Ранди. Швабе, высокий, холеный, аристократичный, поначалу внушал Олауг страх, но хозяева относились к ней с дружелюбием и уважением, и вскоре она поняла, что бояться ей нечего, главное — проявлять в своей работе ту самую хваленую немецкую основательность и пунктуальность. Эрнст Швабе, начальник отдела наземного транспорта вермахта, сам выбрал привокзальную виллу. Его супруга Ранди, очевидно, тоже работала в этом отделе, но Олауг ни разу не видела ее в униформе. Из окна комнаты для прислуги были видны сад и рельсы. В первые недели она никак не могла заснуть из-за грохота поездов, гудков и прочего городского шума, но потом привыкла. А через год, получив первый отпуск и приехав домой, она по ночам вслушивалась в тишину, пытаясь уловить хоть какие-нибудь звуки — признаки присутствия людей. Люди… Их побывало много на вилле Валле в войну. Супруги Швабе часто принимали у себя гостей: и немцев, и норвежцев. Если б народ только знал, сколько местных видных деятелей побывало в гостях у вермахта, чтобы выпить, закусить и покурить. После войны Олауг чуть ли не первым делом попросили сжечь уцелевшие визитки с именами гостей. Она сделала, как попросили, и словом ни с кем об этом не обмолвилась, хотя порой хотелось, когда знакомые лица появлялись в газетах с речами о том, как тяжело они пережили иго нацистской оккупации. Олауг молчала по веской причине: когда немцы капитулировали, у нее сразу же пригрозили отнять ее мальчика, которого она любила больше всего на свете. И страх появился снова. Олауг закрыла глаза и подставила лицо лучам заходящего солнца. Солнце устало за день — и неудивительно. Целый день оно торчало на небе, вытягивая соки из цветов на ее подоконнике. Олауг улыбнулась: господи, какой же молодой она была! Скучает ли она по прошлому? Может, и нет. Хотя ей не хватает общества, жизни, людей. Раньше она не понимала, что означает одинокая старость, а теперь… Быть одной — это еще не беда. Куда хуже быть никому не нужной. Ей стало горько просыпаться и знать, что, если она целый день вообще не встанет с постели, никто этого не заметит. Поэтому она взяла в дом постоялицу. Славную девчушку из Нур-Треннелага. Ине всего на пару лет больше, чем было Олауг, когда она приехала в Осло, и живет она в той же комнате для прислуги. Наверное, по вечерам лежит и скучает по тишине родного городка, мечтая сбежать от столичного шума. А может, она не права: ведь у Ины появился кавалер. Олауг никогда его не видела и уж тем более с ним не разговаривала, но слышала из спальни его шаги по задней лестнице, где для Ины был персональный вход. Во времена молодости Олауг с этим было строго, а сейчас… Кто может запретить Ине приводить мужчин в свою съемную комнату? Да Олауг и не хотела, она боялась, что однажды Ина уедет с кем-нибудь и оставит ее одну. Она ведь стала почти как близкая подруга или как дочка, которой у Олауг никогда не было. Молодых тяготит дружба со стариками, Олауг прекрасно это понимала, поэтому она старалась не быть навязчивой. Ина всегда была с ней приветлива и дружелюбна, но иногда пожилой женщине казалось, что это из-за низкой квартплаты. В семь вечера начиналась церемония, ставшая уже почти ритуалом: Олауг брала поднос с чайником, чашками, пирожными и шла угощать Ину. Вести разговоры она предпочитала именно в ее комнате. Странно, но до сих пор эта комната нравилась Олауг больше других. Именно там она чувствовала себя дома. Болтали они обо всем на свете. Ина с особенным интересом слушала про войну и про то, что происходило на вилле Валле. И Олауг охотно рассказывала, как сильно Эрнст и Ранди Швабе любили друг друга, как часами просиживали в гостиной, беседуя, иногда он ласково поправлял ей выбившийся из прически локон, а она нежно склоняла голову ему на плечо. Бывало, Олауг подглядывала за ними из-за кухонной двери. У Эрнста Швабе была статная фигура, густые черные волосы, высокий чистый лоб и взгляд, который так быстро из шутливого становился серьезным, из гневного —.озорным, из уверенного, когда он был занят важными делами, в ребячливый — в делах мелких и повседневных. Ранди Швабе нравилась Олауг еще больше, она любовалась ее блестящими рыжими волосами, лебединой шеей и удивительными глазами, цвет которых переливался от голубого до темно-синего. Таких красивых глаз Олауг ни у кого никогда не видела. Когда она наблюдала за ними в такие минуты, то думала, что эти родственные души созданы друг для друга и ничто в мире не сможет их разлучить. Правда, иногда после ухода гостей веселье на вилле Валле сменялось громкими скандалами. После одного такого скандала, когда Олауг уже была в постели, к ней в комнату постучался Эрнст Швабе. Не включая свет, он присел на край кровати и сказал, что его супруга в гневе ушла из дома и ночевать будет в гостинице. По запаху она определила, что он выпил. Она была молода и неопытна и растерялась, когда этот мужчина, на двадцать лет старше ее, которого она уважала, которым восхищалась и в которого — да! — немножко была влюблена, попросил ее снять ночную рубашку, чтобы посмотреть на ее тело. В тот первый вечер он ее не тронул. Просто посмотрел на нее, погладил по щеке и сказал, что она очень красива. Потом встал и вышел. И ей показалось, что он, непонятно почему, еле сдерживал слезы. Олауг закрыла балконную дверь и встала. Скоро семь. Она приоткрыла дверь на заднюю лестницу и увидела на коврике перед Ининой дверью пару дорогих мужских туфель. Значит, у нее гость. Олауг присела на кровать и стала слушать. В восемь дверь скрипнула. Она услышала, как кто-то обувается и сбегает вниз по лестнице. К удаляющимся шагам добавился еще какой-то звук, похожий на топот собачьих лап. Она пошла на кухню и поставила чайник. Несколько минут спустя она постучалась к Ине в дверь. И удивилась, когда та не ответила. Было слышно только, как в комнате тихо играла музыка. Она постучалась снова — по-прежнему никто не ответил. — Ина? Олауг толкнула дверь — та поддалась. Первым делом она обратила внимание на спертый воздух. Окна были закрыты, занавески опущены — в комнате было очень темно. — Ина? Молчание. Может, спит? Олауг переступила порог и посмотрела за дверь, где стояла кровать. Пусто. Странно. Старые глаза привыкли к темноте, и она различила фигуру Ины в кресле-качалке у окна. Было похоже, что она спит: глаза закрыты, голова слегка повернута набок. Олауг по-прежнему не понимала, откуда звучит эта тихая музыка. Она подошла к креслу: — Ина? Квартирантка и сейчас не ответила. Держа поднос одной рукой, Олауг другой осторожно потрогала щеку девушки. С глухим стуком упал на ковер чайник, за ним — две чашки, серебряная сахарница с немецким имперским орлом, пепельница и шесть пирожных. В то мгновение, когда упал чайник Олауг — а вернее, семьи Швабе, — Столе Эуне поднял свой, вернее, чайник Главного управления полиции округа Осло. Решив устроить в своем кабинете совещание, Бьярне Меллер пригласил Эуне и ведущих следователей: Тома Волера, Харри Холе и Беату Ленн. Все трое выглядели уставшими. Возможно, из-за того, что появившаяся было надежда поймать лжекурьера постепенно угасала. После объявлений по телевидению и радио в полицию стали поступать звонки. Только что Том Волер подготовил по ним краткую сводку: из двадцати четырех звонков тринадцать поступило от знакомых активистов, которые спешили поделиться мнениями всегда — даже когда ничего не видели. Оставалось одиннадцать сигналов. Из них шесть указывали на настоящих велокурьеров, а четыре сообщали уже знакомую информацию — в понедельник около пяти вечера в районе площади Карла Бернера видели велосипедиста. Правда, выяснилось, что уехал он по Тронхеймс-вейен. Единственный интересный звонок поступил от таксиста, который видел парня на велосипеде, в шлеме, очках и желтой футболке рядом со Школой искусства и ремесла: он ехал в гору по Уллеволсвейен незадолго до предполагаемого момента убийства Камиллы Луен. Ни одна служба курьерской доставки не планировала маршрутов через Уллеволсвейен в это время, но позже объявился парень из «Скорохода», который сознался, что решил сделать крюк, чтобы глотнуть пивка в уличном кафе у Санктхансхеуген. — Иными словами, все впустую? — обобщил Меллер. — Рано еще делать пессимистические выводы, — ответил Волер. Меллер кивнул, но выражение лица у него было невеселое. Все в комнате, кроме Эуне, знали, что первые отклики на просьбу полиции самые результативные: у людей память короткая. — А что говорят наши патологоанатомы? — спросил Меллер. — Нашли что-нибудь, что поможет определить личность преступника? — Увы, — сказал Волер. — Ни спермы, ни крови, ни волос, ни кожи — ничего. Из физических следов — только пулевые отверстия. — Интересно, — протянул Эуне. И на грустный вопрос Меллера, что же тут интересного, пояснил: — Стало быть, для половых нужд он жертв не использовал — это нетипично для серийного убийцы. — А может, его мания не связана с сексуальными мотивами? Эуне покачал головой: — Сексуальные мотивы присутствуют всегда. Всегда. — А может, он как Питер Селлерс в фильме «Эффект присутствия»?[14] — подал голос Харри. — «I like to watch».[15]