Харри же про себя отметил, что ей пора обратиться к стоматологу. — Вам письмо, — сообщила студентка. Он вернулся к экрану. Сообщение от Евы. Никакого текста, только приложение. Он дважды щелкнул по нему, экран стал черным. — Он старый и тормозной. — Студентка улыбнулась еще шире. — Щас загрузится. Надо только подождать. Картинка на экране начала медленно открываться. Сначала Харри увидел синее небо, потом небо закончилось, и началась серая стена и черно-зеленый памятник. Потом — сама площадь. Столы. Свен Сивертсен. Мужчина в кожаной куртке спиной к камере. Черные волосы. Массивная шея. Разумеется, этой фотографией нельзя было ничего подтвердить, но Харри ни на секунду не сомневался, что перед ним Том Волер. И тут его внимание привлекло… — Эй, мне надо в сортир, — сообщила студентка, видя, что Харри сидит, уставившись в экран, и не собирается уходить. — Здесь все ужасно слышно, и я стесняюсь. Поэтому не могли бы вы… Харри встал, пробормотал «спасибо» и вышел. На лестнице между третьим и четвертым этажом он остановился. Там, на фотографии… Невозможно, чтобы это была случайность. Теоретически невозможно. Или все-таки случайность? Глава 37 Понедельник. Исповедь Они были одного роста. Двое мужчин стояли друг напротив друга в храме Святой равноапостольной княгини Ольги. Теплый, застоявшийся воздух приятно пах благовониями и неприятно — табаком. Солнечная погода в Осло держалась уже почти пять недель подряд, и Николай Луб в своем плотном шерстяном облачении обливался потом, читая слово перед исповедью: — Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое… Недавно он пробовал купить новое, не такое тяжелое облачение на Вельхавенс-гате, но там сказали, что для православных священников у них ничего нет. Прочитав молитву, он положил книгу на аналой — рядом с распятием. Сейчас человек перед ним кашлянет — они всегда это делают перед исповедью, как будто пытаясь таким образом избавиться от своих грехов. У Николая было смутное ощущение, будто этого человека он видел раньше, но где — он не помнил. Имя самое обычное. Николаю даже казалось, что это было не настоящее имя. Возможно, этот человек — из другого прихода. Иногда люди приходили покаяться здесь в своих маленьких тайнах, потому что это была небольшая малоизвестная церковь, где они никого не знали. Николаю часто доводилось принимать покаяние у лютеран Норвежской государственной церкви. Просите, и дано будет. Господь милостив. Мужчина кашлянул. Николай закрыл глаза и решил, что сразу же по приходе домой омоет тело душем, а слух — музыкой Чайковского. — Святой отец, так выходит, что порок, как и вода, ищет, где ниже. Если есть в характере хоть малая дырочка, трещинка, слабинка, порок всегда найдет ее. — Все мы грешники, сын мой. Ты пришел в чем-то покаяться? — Да. Я был неверен моей любимой женщине. Изменил ей с развратницей и, хотя не любил ее, не нашел в себе сил, чтобы отказаться. К горлу Николая подступил ком. — Продолжай. — Она… Я был словно одержим ею. — Был, говоришь? Так, значит, ты перестал с нею встречаться? — Они умерли. Николай вздрогнул: не только от его слов, но и от интонации, с которой он их произнес. — Они? — Она была беременной. Мне кажется. — Мне печально слышать о твоих потерях, сын мой. А твоя супруга знает об этом? — Никто об этом не знает. — А от чего она умерла? — От пули в голове, святой отец. Николая обдало холодом. Ком подступил снова. — Ты в чем-то еще хочешь покаяться, сын мой? — Да. Есть один человек. Полицейский. Я видел, как женщина, которую я люблю, пошла к нему, и ко мне закрались мысли о том, чтобы… — Да? — Согрешить. Это все, святой отец. А теперь вы можете прочесть молитву об отпущении? В храме стало тихо. — Мне… — начал Николай Луб. — Святой отец, мне пора идти. Вы не будете так добры? Николай снова закрыл глаза, начал читать и открыл их, только когда дошел до слов: — Прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь. Он перекрестил голову мужчины, тот прошептал благодарность и быстрыми шагами вышел из церкви. Николай остался на том же месте и слушал эхо собственных слов. Кажется, он вспомнил, где видел этого человека. В Старом Акере, он приходил с новой Вифлеемской звездой взамен сломанной. Как священника Николая связывал обет соблюдать тайну исповеди. И услышанное не заставило бы ее нарушить, но что-то неладное было в самом голосе мужчины — в том, как он говорил про свои мысли о том, чтобы… Чтобы что? Николай выглянул в окно. Где же облака? Кажется, вот-вот начнется дождь, но сначала будут гром и молния. Он запер дверь, встал на колени перед маленьким алтарем и начал молиться с таким искренним чувством, какого не испытывал уже многие годы. Просил Господа укрепить и наставить на путь истинный. И даровать прощение. В два часа в дверях кабинета Беаты появился Бьерн Холм и сказал, что у него кое-что для нее есть. Она встала и прошла за ним в фотолабораторию. На шнуре для просушки висел только что напечатанный снимок. — Сделано в прошлый понедельник, — сказал Бьерн. — Примерно полшестого, то есть через полчаса после убийства Барбары Свендсен. За это время можно спокойно доехать на велосипеде от площади Карла Бернера до Фрогнер-парка. На фотографии была улыбающаяся девочка на фоне фонтана. Рядом с ней был виден кусок скульптуры. Беата ее узнала — «Дерево и ныряющая девушка». Она любила забираться к этой скульптуре в детстве, когда мама с папой на воскресенье выезжали с ней в город и шли гулять в Фрогнер-парк. Папа говорил, что у Густава Вигеланна ныряльщица символизировала девичий страх перед тем, как шагнуть во взрослую жизнь и стать матерью. Сейчас Беата смотрела не на нее. Она смотрела на самый край фотографии, где у зеленой урны стоял мужчина с коричневым пакетом в руке. Он был одет в облегающую желтую куртку и черные спортивные штаны, какие носят велосипедисты. На голове был черный шлем, на лице — солнечные очки и маска. — Велокурьер, — прошептала Беата. — Лица все равно не видно, — ответил Бьерн Холм. — Да, но… — Голос Беаты прозвучал словно эхо. Не сводя глаз с фотографии, она протянула руку. — Лупу… Холм отыскал увеличительное стекло на столе между пакетиков с реактивами и передал ей. Беата прикрыла один глаз и начала водить лупой по фотографии. Бьерн Холм посмотрел на начальницу. Он, разумеется, слышал истории про то, как она работала в следственном отделе, как сидела сутки напролет, запершись в видеокомнате, просматривала записи ограблений: кадр за кадром, подмечая все новые подробности телосложения и жестикуляции, контуры лиц за масками, и в конце концов устанавливала личности налетчиков, потому что видела их раньше (к примеру, на записи налета на почту, которую сделали пятнадцать лет назад, когда сама Беата еще под стол пешком ходила, а потом оставили в архиве на жестком диске, где записаны миллионы лиц и каждый налет за всю историю видеонаблюдения). Кто-то утверждал, что у Беаты очень хорошо развита часть мозга, отвечающая за память на лица. Поэтому Бьерн Холм смотрел не на фотографию, а на то, как Беата рассматривает каждую деталь, хотя понимал, что ничему у нее не научится, потому что для этого нужны особые врожденные способности, которых у него нет. Потом он понял, что Беата рассматривает вовсе не лицо мужчины. — Коленка, — сказала она. — Видишь? Бьерн Холм подошел ближе: — Что там? — На левой. Похоже на пластырь. — То есть нам нужно искать человека с пластырем на ноге? — Смешной ты, Холм. Прежде чем искать того, кто на этой фотографии, нужно выяснить, может ли он быть нашим веломаньяком. — А у кого мы это выясним? — У единственного человека, который видел его с близкого расстояния. Сделай копию фотографии, а я пошла за машиной.