— Я у неё имя не спрашивал, — буркнул он. — На чём прокляла тебя она? — не отставала цыганка. — Чего? — Что сделал ей? На чём проклятье было? — Мальца её задавил. — Что сказала она? Что сказала?.. Что, он ещё должен вспоминать всю ту погань, что несла эта черномазая, сидя над своим дохлым последышем? Вспоминать, тебе, дряни, в удовольствие, себе в унижение?.. Сейчас, ага… Что сказала… — Иди к дьяволу! — рявкнул он. — Всё отродье ваше гнусное, вшивое, идите к дьяволу! Ненавижу вас! — Это ты врёшь, — усмехнулась цыганка. — Такого она сказать не могла. — И, сделав шаг к Маклахену, неуверенно остановившись: — Плохо тебе, мой хороший. Помогу тебе. Скажи только, она какие… Маклахен подшагнул ей навстречу, замахнулся пятернёй: — Убью, если не заткнёшься! Не испытывай судьбу, старуха! — Моя судьба не на тебе кончается, — покачала головой цыганка. — А твоя… — Сгинь! — взревел он. — А твоя, — не унималась цыганка, — кончается на… Он подскочил к ней, толкнул в сухую грудь. Джайя, охнув, упала. Он, оскалясь, пнул её, куда попало, плюнул на лежащую женщину и стремительно прошагал на крыльцо. Несколько раз глубоко вдохнул густой, насыщенный запахом моря, воздух. Вернулся. Джайя сидела на полу, причитая на своей тарабарщине: — Ай мэ, ай мэ! Морхо… Пхэнэс, морхо… Сэр гъялы стыём!.. Увидев вернувшегося Маклахена, замолчала, стала, кряхтя, подниматься. В комнату заглянула, приоткрыв дверь, Гленда. Увидела силящуюся подняться цыганку, охнула, бросилась к ней на помощь. — Джайя! Джайечка, милая, ты что тут? Что случилось? Тебе плохо, да? Увидела Пирса Маклахена, осеклась. Стала молча тянуть цыганку за руку, поддерживая за талию. — Ничто, дочка, всё хорошо, — простонала та, поднимаясь. — Всё хорошо. 12. День седьмой. Беатрис Женщины — существа глупые и вздорные, а ум им заменяют хитрость и мужчины. С этим распространённым мужским заблуждением Беатрис никогда не спорила, потому что где-то в глубине души соглашалась. Она никогда не сомневалась, что является вполне себе типичной представительницей женского племени, поэтому никогда не отказывала себе ни в доле глупости, ни в капле вздорности, и ни за что не стала бы утверждать, что знает себя от и до, до самых глубин своей несомненно глубокой души. Даже перед самой собой не решилась бы она на такое безответственное утверждение. С одной стороны, подобная самооценка была, конечно, несколько обидной для самой себя, а с другой — она компенсировалось тем, что Беатрис могла называть себя реалисткой, женщиной разумной и трезвой в оценке действительности и собственных способностей. В иные минуты, глядя на Ллойда, она не могла не восторгаться одухотворённостью его образа, не восхищаться остротой мысли, которую тот, словно невзначай и не напрягаясь, изрекал. В другой раз, когда в глазах его мелькало что-то… какая-то лёгкая и почти неуловимая пелена безумия, Беатрис оставалось только недоумевать от самой себя, которую угораздило влюбиться в этого сумасшедшего. Разумеется, она то и дело сравнивала Ллойда с Гарри… Ох, не спрашивайте Беатрис о результатах такого сравнения, не надо. Не расстраивайте её… Да нет, что вы такое подумали! Это Гарри, разумеется, не выдерживает никакого сравнения с красавцем Ллойдом! И расстраивается Беатрис только от мысли о потраченном на глупца Гарри времени и от холодной расчётливости судьбы, которая не свела её с милым раньше. И тот уголок, в котором некогда стоял на почётном возвышении бюст любителя тупых анекдотов, тщательно протёрт мыльным раствором, паутина снята, а паркет начищен до блеска. Вход только в мягких тапочках и по особому приглашению! К сожалению, пригласить некого. Гленда, конечно, очень милая, простодушная и добрая девушка, но она всё же слишком юна и вряд ли когда-нибудь станет для Беатрис подругой, для которой будет держаться наготове вторая пара тапочек, чтобы подруга могла обуть их, проскользнуть по паркету, благоговейно коснуться бюста, выдохнуть: «Красавчик! Как тебе повезло! А у вас правда всё серьёзно? А он уже сказал тебе это? А ты что?» — О чём ты задумалась? — перебил Ллойд её мысли. Взял её руку, притянул к лицу, любуясь тонкими пальцами. Благоговейно поцеловал. Они сидели в её комнате-чулане, на лежаке, с которого благоразумно убрана и спрятана на самую верхнюю полку постель. Стоящий на столе фарфоровый слоник благодушно наблюдал за ними своими маленькими глазками. — Ни о чём, — обманула Беатрис. — Просто век бы так сидела, рядом с тобой, ни о чём не думая. — А я бы с тобой — два века, — отозвался он. — Увы, люди столько не живут, — вздохнула она. — А мы бы сложили два наших века в один. Беатрис улыбнулась, погладила его по щеке. — Ми-илый, — прошептала нежно. — Печально, но… если даже сложить два наших века вместе, получится совсем немного — несколько месяцев в лучшем случае. — Что ты такое говоришь? — потряс он головой. — Что за глупости! — Война, мой хороший. Ты забыл? Через девять дней — июль. Китайцы начнут бомбить Великобританию. — Не думаю, что начнут, — возразил Ллойд. — Они обещали, — пожала плечами Беатрис. — Пока что они исполняют все свои обещания. — Надо будет спросить у Деллахи. — Ой, не говори мне о нём! — поморщилась Беатрис. — Я боюсь этого человека. Знаю, что он не сделает мне никакого зла, но боюсь. И ничего не могу с собой поделать. — Как ты можешь! — пристыдил он. — Ведь у тебя есть я! — Да, да, мой милый, правда, прости. Чего это я… Она потянулась к нему губами. Он наклонился, коснулся её губ своими — тёплыми, мягкими. Едва-едва и очень нежно коснулся. — Деллахи — он неплохой, — сказал Ллойд, облизывая губы, словно смакуя послевкусие поцелуя. — Он хороший. Добрый. — Мальчик мой, о чём ты говоришь! — воскликнула она. — Это Деллахи добрый? Да я нисколько не удивлюсь, если окажется, что он преступник, грабитель, убийца или что похуже. — Что может быть похуже убийцы? — Не знаю, — улыбнулась она, признавая, что попалась в ловушку. — Другой убийца. — И пожурила: — Перестань цепляться к словам, безобразник! — Если бы не Деллахи, хозяин бы нас уже съел, — сказал Ллойд. — Бог мой! — Бог — общий. — Да ну тебя… А кормить стали вообще отвратительно. — Липси сказал, что у хозяина есть корова. Но он почему-то не хочет её убить. — Фу, какое слово! — она состроила гримаску, зарылась лицом ему в шею. — Правильно — забить, — промычала откуда-то у него из-под скулы. — Скотину за-би-ва-ют, мой милый. — Скотине от этого не легче, — пожал он плечами. — И потом, наш хозяин не способен забить, мне кажется. Он может только убить. — Не хочу говорить о нём, — пробубнила Беатрис, не отлепляя губ от его шеи, которую целовала. И, отлепив, наконец: — Холодно… Какое холодное нынче лето! — Это из-за атомных бомбардировок. Наверное, наступает ядерная зима. — Страшно! — Как ты можешь бояться! Ведь у тебя есть я! Беатрис задумчиво улыбнулась, ероша его волосы, любуясь лицом. — Как это здорово! Он улыбнулся, покрепче прижал её к себе, накрывая полой пиджака. — Так теплее? — Да, гораздо, милый, спасибо… Гленду жалко. — Гленду? Почему тебе её жалко? — Ну-у… Она же… Она ждёт ребёнка. — Гленда ждёт ребёнка? — Перестань повторять за мной! Да, она на третьем месяце.