Только сегодня в „Даланхолле“ свечи по семь фунтов девяносто девять стерлингов, ха-ха! Это была шутка — про стерлинги. Итак, к последним новостям. Загадка Сфинкса больше не загадка! Сегодня, в результате ракетного удара русских разрушен знаменитый египетский сфинкс. Многотысячелетнего монстра больше не существует — от него осталась только задняя часть туловища. Только задница осталась от сфинкса, ребята, ха-ха! Внутри чудовища обнаружены многочисленные пустоты, представляющие собой комнаты, в которых захоронены мумии неизвестных науке человекообразных существ. Скорее всего, это пришельцы из космоса, почитаемые древними мусульманами в качестве богов. Все они сожжены разъярёнными солдатами израильской армии. Китайцы нанесли ядерный удар по Праге. Войска коалиции отступают. Они не способны защитить тебя даже от микробов, но зато у тебя есть мыло „Уайт Гард“, которое защитит и от микробов и от китайцев. В Кардиффе сегодня прошёл очередной, семнадцатый, гей-парад, посвящённый дню Солидарности. В параде принял участие певец Майк Сьюзи, который продемонстрировал собравшейся публике голый зад и спел гимн пацифистов. Новый диск Майка Сьюзи ты можешь купить в „Мьюзикбридже“ всего за…» Липси терпеливо выслушал всю это чушь. Он приготовился слушать долго, но тут хозяин оборвал Кевина Джонса на полуслове. — Чёртовы ослы! — выругался он, не поворачиваясь и не ведая о прибытии Нида Липси. — Каждый раз одно и то же! И ни слова о перспективах гостиничного бизнеса. Кому интересна грязная задница этого педика?! Кому интересны чёртовы мумии?! С тех пор как началась война, ничего не изменилось. Только цены лезут вверх да люди падают вниз. Как будто им ещё есть куда падать!.. Стадо! Развращённое, распущенное, жадное, вечно голодное, похотливое, трусливое, бестолковое стадо. Тьфу! — Кхм, — осторожно и вежливо произнёс Липси. — По большому счёту, вы правы. Во многом просто не могу с вами не согласиться. А кое о чём мог бы и поспорить. Вечерком, за доброй раскуркой и бутылочкой виски. Хозяин нисколько не испугался, не вздрогнул от неожиданности. Он медленно повернулся и воззрился на гостя. — Здравствуйте, — вежливо поздоровался Липси и сделал пару робких шагов в сторону дивана. — Ну, здоро́во, коли не шутишь, — отозвался хозяин. В деревянном лице его ничего не отразилось: ни гостеприимства, ни радости новому постояльцу — ничего. — Это вы угадали, — с готовностью улыбнулся Липси, — пошутить я люблю. — А твои шутки нам тут без надобности, — был ответ. Равнодушная грубость покоробила непривычную к такому обращению душу Липси, но возражать он не стал. В конце концов, кто он тут такой — всего лишь потенциальный постоялец с жёлтой карточкой брони. Если хозяин не намерен выслушивать шутки постояльцев, он в своём праве. Ведь логично же? Логично. — А я у себя в комнате шутить буду, — миролюбиво кивнул Липси. — У меня забронирована комната. — Это как так? — хозяин сдвинул свои кустистые прямые брови совсем уж недружелюбно. Липси с готовностью достал жёлтую карточку и прочитал вслух запись о «комныте з горденией». — Вот, извольте убедиться, — протянул он листок хозяину. — Будь ты проклята! — гаркнул тот столь внезапно и раскатисто, что гость невольно вздрогнул. — Узнаешь ты у меня, чёртова вошь! — Простите? Хозяин выхватил из его руки карточку и разорвал с такой яростью, что Липси сразу вспомнил капитана Кола: его слова и жест пальцем у виска. — Кого простить? — хозяин уставился на посетителя тяжёлым взглядом. — Хотя, какая разница — кого. Всё равно не прощу… Что ты умеешь делать? Липси совсем растерялся. — Что вы сказали, простите? — переспросил он. — Я спросил. Спросил, что ты умеешь делать. — Э-э… — ситуация становилась какой-то совсем уж неординарной. Ещё минута, и он, пожалуй, действительно пожалеет, что не послушал Кола. Ну что ж… Немного юмора, чуть-чуть жизнерадостной иронии, капелька дурашливой игривости разбавят тяжелую атмосферу странноватого разговора. — Что я умею делать… Да много чего, кхм. Например, курить трубку… Липси быстро извлёк из кармана свою любимую трубку, сунул в рот, пососал. Остывший аромат табачного перегара придал ему бодрости и он продолжал: — Или, вот, играть в бридж, — ещё не распакованная колода карт была извлечена из другого кармана и продемонстрирована хозяину. — Ещё могу вы́резать из бумаги льва. Или верблюда… Видели бы вы, как ловко я это делаю! Во-от… Могу также… — Чушь! — нетерпеливо перебил хозяин, не замечая иронии, игнорируя юмор и наплевав на игру. В лице его отразилась пренебрежение и даже брезгливость, словно Липси предложил ему, честному человеку, нечто непотребное. — Чушь. Кому это надо. — А-а, вы изволили спрашивать в смысле общественной пользы, видимо, — посерьёзнел Нид. — Ну, в этом смысле я тоже умею немало. Могу написать письмо в организацию, умею очень быстро считать на калькуляторе. Отлично знаю правила уличного движения и могу водить машину. Владею логикой предикатов… Что ещё… В общем-то, я по роду деятельности — коммивояжёр. — Чушь! — отрезал хозяин. — Э?.. Ну-у… — Тебе никто здесь не позволит жрать хлеб втуне. Липси понял, что сходит с ума. — То есть… — промямлил он. — Вы хотите сказать, что… Вы имеете в виду… — Фамилия у тебя какая-то не такая. Ты цыган? Всё больше и больше становилось у Липси причин сомневаться в здравомыслии хозяина. Он попробовал прикинуть, что будет, если сейчас повернуться, бросить этому грубияну что-нибудь дерзкое напоследок и вернуться на причал. Ничего хорошего не получалось — одна только пугающая неопределённость. — Э-э, нет, простите, — пробормотал он, чувствуя, что меняется в лице. — Вас, вероятно, сбила с толку моя фамилия. Или вы неправильно расслышали. Липси. Моя фамилия — Липси. Не Джипси[1][Gipsy (англ.) — цыган.]. — Ты болтай, да знай меру! — прорычал хозяин. — Пирса Маклахена сбить с толку никому ещё не удавалось! И уж точно не тебе, чёртов сын. Я спросил, цыган ты или нет? К чёрту твою фамилию! — Позвольте, мистер, — Липси наконец переступил через свою осторожность и смирение. — А нельзя ли чуть повежливей? В конце концов я вам тут не… — Не позволю, — перебил Пирс Маклахен. — А можно здесь только то, что я разрешил. — Тогда разрешите мне лишиться вашего общества! И удалиться в свою комнату с гарденией. — Не разрешу. Эта комната уже занята. — Моя комната занята?! — оторопел Липси. — Это как же так? — Твоя комната? — протянул Маклахен. — Ха! Твоей комнаты здесь нет, оборванец. Ни одной. Комната с гарденией занята, я сказал. Будешь жить в курительной. — Что? — Ты же так любишь курить трубку, — усмехнулся хозяин. — Вот и будешь жить в курительной. А не хочешь — убирайся. Никто тебя не держит. У меня и так отбоя не будет от постояльцев. — Но позвольте… — попытался было Липси воззвать к разуму этого человека. — Не позволю! — перебил хозяин. И его деревянное, вырубленное из цельного куска дерева, лицо стало каменным. — Я буду протестовать, — промолвил Липси, сам пугаясь собственных слов. Протестовать он вряд ли умел. Пожалуй даже, протест совершенно точно не входил ни в разряд его умений, ни в путаницу намерений, ни в число привычек. — Можешь начать прямо сейчас, — спокойно ответил хозяин. — Ещё успеешь на паром. — Но разве можно жить в курительной? — сделал Липси последнюю попытку воззвать к разуму этого человека. — Это… Это вредно для здоровья. Это… это не по-человечески, в конце концов. — У тебя будет время убедиться, что жить можно везде, где можно сдохнуть. Кхм… Ну что ж… Кажется, сделать ничего нельзя. Тогда что остаётся?.. Подчиниться обстоятельствам. В конце концов, всё не так уж плохо; почти наверняка могло быть значительно хуже. Например, хозяин мог поселить его в… простите, в сортире. Или вообще отказать в постое. Или… — Ну что ж, — вздохнул Липси. И уже почти жизнерадостно произнёс: — Спеши изведать неизведанное и прожить не прожитое! Правило номер сто тридцать два из записной книжки номер три. Есть ещё правило за номером шестьдесят восемь, которое гласит… — Плевать, — коротко перебил Маклахен. — Да?.. Кхм… А ведь вы, пожалуй, правы, — рассмеялся Липси почти искренне. Ведь действительно — плевать! Я запишу это под номером… — К дьяволу, — бросил хозяин. — И вы опять же правы! — с готовностью кивнул Липси. — Всё очень просто: можно записать под любым номером — какая, собственно, разница. Вы проводите меня в мою ком… в мою курительную? — Я тебе не проводник. — А ведь верно, — тут же согласился новоселец. — У хозяина пансиона много дел поважнее, чем разводить по комнатам пос… — Как ты назвал мой отель? — угрожающе медленно произнёс Маклахен. — Ах ты ж, бестолковая моя голова! — Липси звонко шлёпнул себя ладонью по лбу. — Отель! Ну конечно же — отель! — Выйдешь вон через ту дверь. В конце коридора — направо. 6. День первый. Гленда Она могла бы поручиться, что в двадцать лет жить хочется гораздо больше, чем, например, в тридцать или пятьдесят. Конечно, двадцать лет — это немало, это, можно сказать, приличный (чуть не ляпнула «преклонный») возраст, по-своему непростая пора перехода от юношеской беспечности к зрелой рассудительности. И не говорите, что когда вам было двадцать, вы были ещё наивны и даже где-то глупы. Это ваше личное дело. Теперь, когда вам в полтора (два? три?) раза больше, вы конечно можете смотреть на себя того с высоты прожитых лет. Но не надо всех грести под одну гребёнку! Двадцать прожитых лет Гленды — это её двадцать лет и они никак не равняются вашим двадцати годам, вот. За свои двадцать Гленда успела довольно много. Она успела немало узнать в школе и ещё больше забыть. Она исхитрилась поучиться в колледже, почти в нём не учась, и бросить на самом интересном месте. Гленда умудрилась абсолютно случайно сняться в одной серии какого-то сериала и при этом остаться всё той же милой, доброй и немного взбалмошной Глендой. Один раз она, к стыду своему, была совершенно — в стельку — пьяна. Это было так мерзко, что на следующий день Гленда дала себе зарок всю оставшуюся жизнь не брать в рот спиртного. Она дважды стала жертвой мошенников, купив два абсолютно одинаковых и столь же совершенно ненужных ей миксера. Гленда трижды перечитала «Над пропастью во ржи», так и не поняв, зачем она это делает. Гленда четырежды безумно влюблялась. И, наконец, самое главное — она один раз забеременела. Теперь в этом совершенно точно нет никаких сомнений. Какие сомнения, когда ему уже почти три месяца! И, наконец, в свои двадцать она решила сохранить ребёнка, став на всю оставшуюся жизнь матерью. Довольно ответственное и жизнеутверждающее решение, согласитесь. Вот и говорите после этого, что двадцатилетняя девушка — это нечто такое неуловимое, воздушное, беспрестанно лопочущее разные глупости и совершенно безответственное!..