И ещё вот что. В свои двадцать Гленда не по-наслышке узнала, что такое война. Харольд, отец её будущего Остина погиб через четыре дня после того, как был призван. А мать была искалечена в бомбёжке, там, в Германии, куда уехала жить за пять месяцев до начала войны, и где умерла в госпитале, так и не выйдя из комы. Если бы перед смертью она пришла в себя и вспомнила бы о Гленде — хотя бы раз прошептала в бреду её имя, девушке было бы гораздо легче. Не спрашивайте, почему — бестактно задавать такие вопросы. Хотя отношения с матерью давно разладились — и ещё больше после знакомства Гленды с Харольдом, — всё же нить, связующая двух родных людей… В общем, вы понимаете. Оставшись в этом мире совсем одна (многочисленные подружки не считаются), Гленда растерялась и долгое время не понимала, как ей жить дальше и жить ли вообще. Но поскольку она была уже умудрённая годами женщина, то несомненно пришла к единственно верному решению — жить, конечно жить: ради Остина и чтобы доказать всем этим китайцам, индусам и славянам, что жизнь всего человечества и жизнь её, Гленды, — в деснице божьей, но никак не в грязных руках этих безбожников и злодеев. Впрочем, конкретно против индусов Гленда ничего не имела. Равно как и против китайцев с русскими. Она всегда точно знала, что место под солнцем найдётся для любого, кто готов жить, не причиняя неудобства и боли другим. Когда эти дурацкие китайцы объявили Англии ультиматум, Гленда испугалась. Она догадывалась, что сдаваться на милость каких-то янычар никто не станет, а значит, ядерный удар, которым грозили эти самые янычары, неизбежен. Про ядерную войну и её последствия Гленда почти ничего не помнила из того, что когда-то знала. Помнила только, что смерть практически неизбежна — не сразу, так потом. Спасая своего Остина, она влилась в ряды беженцев. И через неделю метаний, скитаний и непрестанных волнений оказалась на острове Грасхольм, далеко-далеко от своего родного Телфорда. Там она едва спаслась от какого-то приставучего полупьяного рыбака, и всё только затем, чтобы выяснить, что последний номер в гостинице достался прибывшей на пять минут раньше семейной паре. Ей пришлось второй раз спасаться от рыбака и долго дрожать от холода на продуваемом всеми морскими ветрами причале. И если бы не катер, хозяин которого отправлялся на большую землю, то Гленда дрожала бы так до самой ночи, а за ночь наверняка умерла бы на берегу от холода и страха. А может быть, приставучий полупьяный рыбак надругался бы над ней и утопил под причалом, заметая следы совершённого преступления. Уже на катере она подслушала разговор капитана с другим пассажиром, из которого узнала, что в пансионе на острове Гир полно свободных мест. Все ужасы, касающиеся хозяина гостиницы, которые собеседники принялись сочно смаковать, Гленда старательно пропускала мимо ушей. Она уговорила капитана за отдельную плату сделать крюк и высадить её на Гире. По-вечернему притихший маленький остров — этот прыщик на лысине моря — сразу погрузил её в такое уныние, что она села тут же, на деревянной скамеечке, на причале, и принялась плакать. Возможно, она плакала бы дольше, если бы не холодный ветер и не сумерки, которые опустились как-то внезапно. Такого стремительного наступления темноты Гленда никогда не наблюдала в городе, а потому испугалась. Она кое-как оторвала от земли свой тяжеленный чемодан и стала подниматься на холм, на вершине которого застыла под холодным небом гостиница. Вид её был мрачен и неприветлив — особенно, наверное, потому, что ни одно окно не светилось, намекая на уютный вечер с вязанием на коленях, за партией в «фараон» или за чашечкой чая. Маленькая гостиная в которой она оказалась, пропахла картофельным пудингом недавнего ужина, жареной курицей и хлебом. Эти запахи голодная Гленда различила сразу и прежде, чем разглядела в полумраке неприветливое и страшное лицо человека, который сидел за столом и курил отвратительного запаха самокрутку. С грохотом опустив на пол чемодан, она улыбнулась прямо в хмурый взгляд сидящего и сказала: — Наконец-то! Наконец-то я добралась. — Так-так, — произнёс человек, не слишком-то дружелюбно оглядывая Гленду. — Кого ещё чёрт принёс? Гленда всегда старалась не замечать грубости, если, по её мнению, ей грубили. Ведь если грубят со зла, то своим недовольством ты только распалишь грубияна. А если грубят просто потому, что иначе не умеют, то и вообще какой смысл сердиться и протестовать? Всё равно не исправишь человека. Это нужно время и много стараний, чтобы человека исправить. В свои годы Гленда пока ещё твёрдо верила в то, что любой человек, даже закоренелый мерзавец, поддаётся исправлению. Она вежливо поздоровалась и не получила никакого ответа на приветствие. А на вопрос где можно было бы найти хозяина заведения — ей сквозь зубы ответили, что это заведение называется отелем. И добавили что-то вроде: «Даже слепая курица сразу поняла бы, кто здесь хозяин». — Вы не поможете мне внести чемодан? — невинно спросила она, пуская в ход самые задушевные, как ей казалось, нотки своего негромкого голоса. — Ты его уже внесла, — был ответ. — Ой, и правда, — улыбнулась она. — Кое-как внесла. Но вы поможете мне донести его до комнаты? — Я тебе не носильщик… В голосе говорящего ей не слышалось ни неприязни, ни злости, ни плохого настроения. Просто у человека была такая манера общаться. Ну ладно, что ж теперь, будем стараться избегать лишнего общения с ним, — подумала Гленда. — Я — хозяин отеля, а не мальчик на побегушках, — продолжал между тем этот сердитый человек. — Да и комнаты у тебя здесь нет, так что тащить эту рухлядь некуда. Гленда улыбнулась. Самой своей обезоруживающей улыбкой. — Но ведь будет же! — задорно возразила она. — Мне сказали, что в вашей гостинице… — Это не гостиница! — оборвал её хозяин таким тоном, каким с ней ещё никто и никогда не разговаривал. — Запомни, чёртова кукла, это не гостиница! Отель! — О, боже! — выдохнула Гленда, чувствуя, как краснеет от стыда лицо и тяжелеют от страха ноги. — Не поминай имя господне всуе! Что умеешь делать? — Делать?.. — Гленда никогда не была особо высокого мнения о содержателях гостиниц и знала много смешных анекдотов о их странноватых привычках. Но вот такого вопроса она совсем не ожидала и потому растерялась. — Я студентка. Немного, правда, бывшая… Меня зовут Гленда. Училась на факультете… — Я не спрашиваю, где ты училась. Плевать мне. Понятно? — Но… — Тебе понятно?! Хозяин хлопнул ладонью по столу так, будто собирался его развалить. Гленда вздрогнула и приготовилась бежать от этого сумасшедшего. — Д-да, сэр, — промямлила она, чтобы он не убил её прямо тут же. — Ты не цыганка? — спросил хозяин уже спокойнее, но подозрительно прищуриваясь. — Что?.. — опешила Гленда. — Но… но вы же видите, что у меня лицо европейского типа, и одета я… — Ладно, — бросил хозяин, поднимаясь, — будешь горничной. — Горничной?! Но… Послушайте, по какому праву вы… — Если не хочешь, можешь идти откуда пришла. Паром подождёшь на причале. Здесь ты мне до утра не нужна. До утра?! На причале… О, господи!.. Нет уж, хватит с неё на сегодня причалов, рыбаков и катеров с паромами! — Нет, — жалобно произнесла он. — Нет, я не могу уйти. Мой дом разрушен бомбардировкой. Мне негде жить. Это — ложь во спасение, а не ложь ради лжи, — утешила она себя, заставляя лицо не краснеть. Если её дом ещё не разрушен, то ведь всё равно его разрушат в ближайшей бомбардировке… Бедный домик! Ужасная гостиница! — Не моё дело, — отмахнулся хозяин. — Негде жить — не живи. — Я буду горничной, конечно, — сдалась несчастная Гленда. — У меня и опыт этой работы есть. Позапрошлым летом я как раз подрабатывала в одной… — Жить будешь в мастерской, — перебил хозяин. — Где?! — Глухая, что ли? В мастерской, я сказал. Там есть верстак. На нём можно спать и есть. Заодно будешь убирать там. На день будешь уходить. Чтобы не мельтешила перед глазами, когда мне надо будет что-нибудь поработать. — Какой ужас! Но разве можно жить в мастерской?! — Нельзя? — прищурился хозяин. — Можно! — пылко воскликнула Гленда, а нос её предательски шмыгнул. — Я ещё никогда не жила в мастерской и не спала на… на этом… как вы его назвали, простите? — Можешь идти. — Да-да, конечно. Но вы покажете, где мастерская с этим… как его? Хозяин недовольно покачал головой, ворча что-то себе под нос. — Иди за мной, — бросил он, направляясь к двери. Гленда схватилась за чемодан и, пыхтя, поплелась следом. Ладно, — думала она, — кое-как семеня за ним и качаясь от усталости и тяжеленного чемодана. — Ладно, посмотрим, как это всё будет. Если что, придётся поискать другое место… Гленда, однако, понимала, что никакого другого места она не найдёт, да и искать уже не будет. От этой невесёлой мысли ей стало так грустно и страшно за своё будущее и будущее маленького Остина, что оставшись одна, она первым делом собиралась хорошенько выплакаться. 7. День второй. Беатрис Чулан даже после ядерного взрыва останется чуланом — это Беатрис поняла сразу, едва ступила в его пахучий полумрак. Каморка пустовала. В маленькое и тусклое оконце едва пробивался серый вечерний полусвет. Крышка большого, во всю стену, ларя была заблаговременно превращена в некоторое подобие лежака — накрыта старым, видавшим виды (и клопов, наверное, — о, ужас!) матрацем. Сверху хозяйка бросила принесённую пахнущую мылом стопку белья и одно (одно!) полотенце. — Бог мой! — простонала Беатрис. — Какой ужас! Меня поселили в чулане — в старом, пыльном, вонючем чулане! — Ну что ж вы такое говорите-то! — пылко возразила Меган Маклахен. — И нисколько он не вонючий. Пахнет деревом. И травами — я здесь укроп сушила и чабрец. И мяту тоже. Очень даже хороший и здоровый запах. И пыль я тут каждый день протираю. — Кошмар! — не отступала Беатрис. — Неслыханно! А это что такое? Это по-вашему окно?! Я… Я напишу в газету… Я… Да я позвоню в министерство туризма и здравоохранения! — Вы только на меня-то не серчайте, милочка, — примирительно всплеснула руками хозяйка. — Я что ж, я ж ничего. Я — сами видели — человек подневольный. Всем заправляет господин Маклахен. — Но вы же его жена? — Жена. Меган Маклахен к вашим услугам. Зовите меня «хозяйка». — Даже и не знаю, как вас называть после всего этого, — дёрнула плечом Беатрис. — Ну, не называйте никак, — смирилась Меган. — Что ж теперь. Только я тут ни при чём, вот что. И ушла, пожелав напоследок «спокойной ночи». Издевательство, чистейшей воды издевательство! Как ни странно, ночь Беатрис проспала как убитая — сказалась, наверное, усталость. И ни один клоп не коснулся её смуглой кожи, не потревожил покоя испанской королевы, потерявшей себя на рыхлом матрасе, едва прикрывавшем неподобающее ей жёсткое ложе. По пробуждении она даже могла бы сказать, что давно уже, бог знает сколько времени, не спала так крепко и не чувствовала себя такой бодрой с утра. Не говоря уж о том, что встала она в начале седьмого, чего по выходным не случалось давным-давно. А ведь проживание на Гире можно приравнять к одному длинному выходному. Когда она вышла из своей конуры и, мурлыча что-то себе под нос, отправилась принять душ, увидела в коридоре хозяина. Маклахен недвижимо сидел на стуле у небольшого узкого оконца, напоминавшего бойницу средневековой крепости и не сводил глаз с едва различимого вдали острова, на самом высоком холме которого огромным стеблем странного цветка поднимался к небу маяк. — Доброе утро, сэр! — произнесла Беатрис, немного поколебавшись. Здороваться с этим человеком особого желания не было. Настроение было на удивление замечательным и портить его совсем не хотелось. Сэр чуть повернул голову, бросил на Беатрис равнодушный взгляд. — Оно будет у тебя добрым, — ответил, чуть помедлив, — если ты прополешь чеснок. — Что? — Беатрис недоуменно подняла брови.