Никто не поддавался на мои уловки. Не спорю, я злился на отца. Быть его сыном стало теперь чуть ли не дурной шуткой. Аннабет старалась меня утешить. Она предложила нам всем объединиться в команду для гонок на колесницах, чтобы отвлечься. Поймите меня правильно, мы оба ненавидели Тантала и места себе не находили, думая о судьбе лагеря, но что со всем этим делать — не знали. В ожидании пока нам не придет в голову какой-нибудь блестящий план по спасению дерева Талии, мы тешили себя мыслями о гонках. В конце концов, мама Аннабет, Афина, изобрела колесницу, а мой отец, Посейдон, создал коней. Вдвоем мы уж как-нибудь справимся. Однажды утром, когда мы с Аннабет сидели на берегу озера, рисуя эскизы колесниц, какие-то шутники из домика Афродиты, проходя мимо, спросили, не одолжить ли мне косметический карандаш для подкрашивания моего глаза… — о, прости, конечно же, глаз! Когда они, хохоча, удалились, Аннабет пробормотала: — Просто не обращай на них внимания, Перси. Не твоя вина, что у тебя брат — монстр. — Он не мой брат! — оборвал я ее. — К тому же он не монстр! Аннабет удивленно подняла брови. — Ну что ты на меня накинулся! И потом, если пользоваться точными терминами, он и есть монстр. — Но ведь это ты позволила ему войти в лагерь. — Потому что только так можно было спасти тебя! То есть… Прости, Перси, я не ожидала, что Посейдон признает его. Циклопы — самые лживые и коварные существа… — А вот он — нет! Кстати, что ты имеешь против циклопов? Аннабет посмотрела на меня из-под полуопущенных ресниц. У меня возникло чувство, что она что-то недоговаривает — что-то не слишком приятное. — Забудь, — велела она. — А теперь посмотри сюда… видишь, ось для этой колесницы… — Ты обращаешься с ним так, как будто он мерзость какая-то, — не отставал я. — А ведь он спас мне жизнь. — Может, тогда будешь рисовать наброски с ним? — Аннабет отшвырнула свой карандаш и встала. — Может, и буду. — Прекрасно! — Прекрасно! Она умчалась прочь, а у меня на душе стало еще гаже. Следующие пару дней я упорно старался не думать о своих проблемах. Силена Берегард, одна из самых красивых девочек из домика Афродиты, впервые научила меня объезжать пегасов. Она объяснила, что есть только один настоящий крылатый конь по кличке Пегас, который свободно парит где-то в небесах, но за тысячелетия у него появилось многочисленное потомство, и, хотя ни один из них не был таким резвым и храбрым, всех назвали в честь самого первого и самого великого. Будучи сыном бога морей, я никогда не любил подниматься в воздух. Мой папа соперничал с Зевсом, поэтому я старался держаться по возможности дальше от владений повелителя небес. Но ездить на крылатом коне — совсем другое дело. Тут не приходилось нервничать, как тогда, когда я садился в самолет. Может, это потому, что мой отец создал коней из морской пены, так что пегасы были чем-то вроде… нейтральной территории. Я понимал их мысли, и меня не удивляло, когда мой пегас пускался в галоп над верхушками деревьев или мчался вдогонку за стаей чаек в облаках. Беда заключалась в том, что Тайсон тоже хотел кататься на «лошадках-птичках», но пегасы становились норовистыми и необузданными, стоило ему приблизиться. Я телепатически внушал бедняжкам, что Тайсон не причинит им зла, но, похоже, они мне не верили. Тайсон плакал. Единственным человеком в лагере, у кого не возникало никаких проблем в общении с Тайсоном, был Бекендорф из домика Гефеста. Бог кузнецов всегда работал в своих кузнях с циклопами, поэтому Бекендорф взял с собой Тайсона в оружейную, чтобы обучить ремеслу кузнеца. Он сказал, что научит его ковать такие волшебные предметы, какие никогда не удавалось сделать ни одному мастеру. После ланча я тренировался на арене с ребятами из домика Аполлона. Фехтование всегда было моей сильной стороной. Говорили даже, что я — лучший в лагере за последнюю сотню лет, за исключением, пожалуй, Луки. Меня всегда сравнивали с ним. Я легко побеждал сыновей Аполлона. Следовало бы проверить себя в состязании с обитателями домиков Ареса и Афины, поскольку они были лучшими фехтовальщиками, но с Клариссой и ее друзьями отношения у меня не заладились, а после ссоры с Аннабет я не хотел ее видеть. Я ходил на занятия по стрельбе из лука, хотя тут результаты у меня были ужасные, занятия с Хироном не принесли мне большой пользы. На занятиях прикладным искусством я взялся за мраморный бюст Посейдона, но он настолько смахивал на Сильвестра Сталлоне, что я припрятал его подальше. Еще я карабкался на стенку для скалолазов в условиях, приближенных к землетрясению или извержению вулкана, а вечерами участвовал в пограничном патрулировании. Хотя Тантал настаивал на том, чтобы мы прекратили охранять лагерь, некоторые из его обитателей продолжали вести патрулирование, составляя график с учетом своего свободного времени. Сидя на вершине Холма полукровок, я смотрел на дриад и слушал, как они поют, обращаясь к гибнущему дереву. Приходили сатиры со своими тростниковыми дудочками, играли волшебные напевы природы, и ненадолго возникало впечатление, что хвоя дерева становится зеленее, цветы на холме чуть сильнее пахнут, а трава выглядит более густой и сочной. Но стоило музыке смолкнуть, как болезнетворный дух воцарялся в воздухе. Весь холм казался зараженным, погибающим от яда, который проник в корни дерева. Чем дольше я сидел там, тем больше злился. Это сделал Лука. Я вспоминал его хитрую улыбку, шрам от когтя дракона на лице. Он прикидывался моим другом и в то же время преданно служил Кроносу. Я раскрыл ладонь. Рубец, полученный по милости Луки прошлым летом, заживал, но я все равно разглядел его — белую отметину в форме звезды в том месте, где его скорпион ужалил меня. Я думал о том, что сказал Лука, перед тем как попытался убить меня: «Прощай, Перси. Грядет новый Золотой век. Но тебе там нет места». По ночам мне снова и снова снился Гроувер. Я даже слышал обрывки его фраз. Один раз он сказал: «Это здесь». А потом: «Ему нравятся овцы». Я подумал, уж не рассказать ли о своих снах Аннабет, но это было бы глупо. То есть я прямо так и скажу: «Ему нравятся овцы»? Она подумает, что я рехнулся. Вечером перед гонкой мы с Тайсоном доделывали свою колесницу. Было чертовски холодно. Тайсон трудился, выковывая металлические части. Я шлифовал дерево и собирал повозку. По бокам сине-белой колесницы были нарисованы волны, а спереди изображен трезубец. После этого хочешь не хочешь, а надо было дать Тайсону прокатиться, хотя я знал, что лошадям это не понравится и дополнительный вес циклопа снизит нашу скорость. Когда мы уже укладывались спать, Тайсон спросил: — Ты что, на меня сердишься? Я бросил на него хмурый взгляд. — Вовсе я не сержусь. Циклоп лег на свою койку и притих в темноте. Койка была ему коротка. Когда он натянул на себя покрывало, ноги у него высунулись наружу. — Я ведь монстр. — Не говори так. — Да ладно. Я буду хорошим монстром, тогда ты не будешь злиться. Я не знал, что ответить. Просто лежал, уставясь в потолок и чувствуя, что медленно умираю вместе с деревом Талии. — Дело в том… просто у меня никогда прежде не было единокровных братьев. — Я постарался, чтобы голос мой не дрожал. — Все это для меня действительно внове. И потом, я переживаю из-за лагеря. И еще беспокоюсь об одном своем друге, Гроувере… он мог попасть в беду. Чувствую, что надо как-то ему помочь, но не знаю как. Тайсон ничего не ответил. — Прости, — сказал я ему. — Это не твоя вина. Я просто из себя выхожу, как подумаю о Посейдоне. Я чувствую, что он хочет поставить меня в дурацкое положение, словно сравнивает нас — не пойму зачем. Я услышал глухое урчание. Тайсон храпел. — Спокойной ночи, верзила, — вздохнул я. И тоже закрыл глаза. Мне приснился Гроувер в подвенечном платье. Сидело оно на нем скверно. Подол был слишком длинный и вымазан по нижнему краю засохшей грязью. А декольте слишком глубокое, так что платье едва с него не падало. Рваная фата прикрывала лицо сатира. Гроувер стоял в промозглой пещере, освещенной только факелами. В одном углу помещалась колыбелька, в другом — старомодный ткацкий станок с основой, наполовину затканной белым полотном. И он уставился на меня во все глаза, словно я — телепередача, которую он невесть сколько дожидается. — Слава богам! — взвизгнул он. — Ты меня слышишь? Мое сонное сознание реагировало медленно. Я продолжал оглядываться, рассматривал свисавшие с потолка сталактиты, принюхивался к вони овец и коз, блеяние и топот которых эхом доносились из-за валуна размером с холодильник, закрывавшего единственный выход, как будто там, за ним, находилась еще одна очень большая пещера. — Перси! — позвал Гроувер. — Пожалуйста, у меня нет сил сделать картинку лучше. Ты должен услышать меня! — Я тебя слышу, — ответил я. — Гроувер, что происходит? — Сладкая моя, ты уже готова? — раздался чудовищный вопль из-за валуна. Гроувер вздрогнул. — Не совсем, дорогой мой! Подожди еще несколько дней! — отозвался он фальцетом. — Вот так-так! А разве уже не прошло полмесяца? — Н-нет, дорогой мой. Всего пять дней. Значит, остается еще двенадцать. Чудовище ничего не ответило, видимо пытаясь произвести устный подсчет. Наверное, с арифметикой у него было еще хуже, чем у меня, потому что в конце концов оно сказало: — Ладно, только поторопись! Мне так хочется заглянуть под эту вуаль, хе-хе-хе. — Ты должен мне помочь! — Гроувер повернулся ко мне. — Времени почти не осталось! Я замурован в этой пещере. На острове посреди моря. — Где? — Точно не знаю! Я отправился во Флориду и свернул налево. — Что? Что ты сделал?.. — Это была ловушка! — воскликнул Гроувер. — Вот почему ни один сатир никогда не вернулся обратно. Он пастух, Перси! И у него есть это. Его природное волшебство столь могущественно, что запах почти такой же, как у великого бога Пана! Сатиры приходят сюда, думая, что нашли Пана, попадают в ловушку, и их сжирает Полифем!