– Примо… – Прости, но я… я ничего не могу с собой поделать. – Его тугая плоть прижималась к девочке. – Я люблю тебя, Меган. Ты для меня – единственная в целом мире. – Ты еще не видел этот самый мир. – Пожалуйста, не смейся надо мной. – Я не смеюсь. – Кроме тебя, у меня никого нет. – Знаю. – Я люблю тебя. – Я тоже люблю тебя, Примо. – Меган… а мы не можем с тобой заняться любовью? Пожалуйста. – Нет. Наступило молчание. – Прости, что побеспокоил. Пойду в свою кровать. – В голосе Примо слышалась такая боль, что она сдалась: – Подожди. Мы, конечно, не можем заняться любовью, но я могу кое-что сделать, и тебе станет легче. Согласен? – Да, – еле слышно ответил мальчик. Развязав шнурок на его пижамных штанах, она сунула руку внутрь и удивилась: «Да он уже мужчина». Меган взяла в руку его плоть и принялась легонько поглаживать. – О, как это приятно! – со стоном произнес Примо, а потом добавил: – Господи, как же я тебя люблю. Все тело Меган было словно охвачено пламенем, и если бы Примо сказал: «Я тебя хочу», – она бы согласилась, но он молчал, а спустя несколько минут ушел к себе. В ту ночь Меган так и не смогла заснуть. Больше Примо к себе в постель она никогда не пускала, ибо искушение было слишком велико. Время от времени какого-нибудь ребенка вызывали в кабинет директрисы для знакомства с потенциальными приемными родителями. Подобные события заставляли детей волноваться, ведь они получали шанс вырваться из тоскливой обыденности приюта и обрести настоящую семью. Много лет Меган наблюдала, как другие сироты отправлялись в новые семьи: в дома торговцев, фермеров, банкиров, владельцев магазинов, но ее не выбрали ни разу – мешала репутация. Она не раз слышала, как потенциальные родители переговаривались между собой: «Девочка красивая, но, говорят, у нее трудный характер… Не она ли в прошлом месяце тайком привела в приют двенадцать собак?.. Говорят, она настоящая сорвиголова. Боюсь, она не поладит с нашими детьми…» Все эти люди попросту не представляли, как обожают Меган остальные воспитанники. Раз в неделю отец Беррендо приезжал в приют навестить воспитанников, и Меган с нетерпением ждала этих визитов. Девочка обожала читать, поэтому священник и Мерседес Анхелес следили, чтобы она всегда была обеспечена достаточным количеством книг. Со священником Меган обсуждала то, о чем не решалась поговорить с кем-то другим. Именно к отцу Беррендо пришла чета фермеров с подброшенной к их порогу малышкой. – Почему они не захотели оставить меня у себя? – спрашивала Меган. – Очень хотели, – мягко отвечал священник, – но они были слишком старыми и больными. – Как вы думаете, почему мои настоящие родители оставили меня на ферме? – Они наверняка были слишком бедны, чтобы тебя содержать. С возрастом Меган становилась все более набожной: читала «Исповедь» святого Августина Блаженного, писания святого Франциска Ассизского, произведения Томаса Мура, Томаса Мертона и многих других, регулярно посещала церковь. Ей очень нравились торжественные обряды, месса, причастие, благословение, но более всего ей нравилось чувство спокойствия и безмятежности, охватывавшее ее в церкви. – Я хочу стать католичкой, – призналась однажды Меган отцу Беррендо. Тот взял руку девушки в свою и сказал с блеском в глазах: – Возможно, ты уже ею стала, но мы все же перестрахуемся. Веришь ли ты в нашего всемогущего Отца, Создателя всего сущего? – Да, верю! – Веришь ли в Иисуса Христа, Его единственного Сына, рожденного и страдавшего? – Да, верю! – Веришь ли ты в Святого Духа и святую католическую церковь, в причастие, отпущение грехов, воскрешение и вечную жизнь? – Да, верю! Священник легонько подул ей в лицо. – Выйди из нее, нечистый дух, и уступи место Духу Святому. – Священник вновь подул девушке в лицо. – Меган, обрети через это дуновение дух добра и благословение Господне. Да прибудет с тобой мир. К пятнадцати годам Меган превратилась в красивую девушку с длинными светлыми волосами и молочной кожей, что еще больше отличало ее от остальных воспитанников приюта. Однажды ее вызвали в кабинет Мерседес Анхелес. Там уже сидел отец Беррендо. – Здравствуйте, падре. – Здравствуй, дорогая Меган. – Боюсь, у нас возникли проблемы, Меган, – произнесла директриса. – Да? – Девушка задумалась в попытке вспомнить свою последнюю проделку. Директриса же продолжила: – Дети остаются в нашем приюте до пятнадцати лет. А тебе как раз исполнилось пятнадцать. Конечно же, Меган знала, но старалась не думать об этом: признаваться себе в том, что ей некуда идти, что она никому не нужна и может снова пережить предательство, совсем не хотелось. – Я… я должна уйти? Добрая амазонка тоже очень расстроилась, но у нее не было выбора. – Боюсь, мы не можем пренебречь правилами, но я могла бы подыскать тебе место горничной. Меган молчала: да и что тут скажешь? – Куда бы ты хотела пойти? – спросил отец Беррендо. Когда Меган услышала этот вопрос, ей вспомнилось одно место. С того момента как ей исполнилось двенадцать лет, она старалась хоть как-то отработать свое проживание в приюте и поэтому часто выполняла разные поручения. Иногда ее посылали отнести что-нибудь в расположенный неподалеку цистерцианский монастырь, и она хорошо знала мать-настоятельницу Бетину. Видела она и монахинь – молившихся или просто бесшумно скользивших по коридорам – и каждый раз ощущала исходившие от них всепоглощающее умиротворение, завидовала той радости, которую, казалось, они излучали. Монастырь казался Меган домом любви. Мать-настоятельница питала симпатию к этой смышленой девочке, и они подолгу разговаривали на протяжении многих лет. – Почему люди уходят в монастырь? – спросила однажды Меган. – Причин множество. Большинство хотят посвятить себя Господу, некоторые – от безысходности, и мы даем им надежду. Другие теряют смысл жизни, и мы показываем им, что жить нужно хотя бы ради Господа. Кто-то хочет убежать от мирской суеты, а кто-то – просто стать кому-то нужным. Именно эта последняя фраза нашла глубокий отклик в душе Меган. Ведь она всю жизнь была никому не нужна. И вот теперь у нее появился шанс это изменить. – Знаете, я бы хотела уйти в монастырь. А через полтора месяца после этого разговора Меган приняла постриг и наконец обрела то, что так долго искала: нашла свое место, стала нужной. Монахини стали ее сестрами, семьей, которой она никогда не имела. Все они были равны и едины перед Господом. В монастыре Меган выполняла роль бухгалтера. Ее завораживал древний язык жестов, с помощью которого сестры общались с матерью-настоятельницей. Он насчитывал 472 жеста – вполне достаточно для того, чтобы выразить свои мысли. Если одна из сестер должна была обметать пыль в длинных коридорах, мать Бетина вытягивала перед собой правую руку ладонью вверх и дула на ее тыльную сторону. Если у монахини поднималась температура, она приходила к настоятельнице в кабинет и прижимала кончики указательного и среднего пальцев правой руки к внешней стороне левого запястья. Если мать-настоятельница не могла сразу же ответить согласием на какую-то просьбу, то подносила к правому плечу правый кулак и совершала им легкий толчок вперед и вниз, что означало: «Завтра». Одним ноябрьским утром Меган познакомилась с обрядом перехода в иной мир. Умирала одна из монахинь, и по крытой галерее монастыря раздался звук деревянной трещотки, возвещавший о начале ритуала, не менявшегося с 1030 года. Все, кто смог откликнуться на призыв, поспешили в лазарет и опустились на колени для совершения помазания и пения псалмов. Монахини мысленно молили святых о том, чтобы помогли душе умирающей переправиться в иной мир. Чтобы обозначить момент последнего причастия, мать-настоятельница вытянула вперед левую руку ладонью вверх и нарисовала на ней крест подушечкой большого пальца правой руки. И наконец, последовал знак собственно смерти. Сестра приставила кончик большого пальца правой руки к подбородку и легонько его приподняла. Дочитав молитвы, сестры оставили умирающую в одиночестве на целый час, чтобы она могла умереть в тишине и спокойствии. В изножье ее кровати горела большая пасхальная свеча в деревянном подсвечнике – христианский символ вечного света. Прислуживавшая в лазарете сестра обмыла тело и одела мертвую монахиню в сутану, черный наплечник поверх белого капюшона, грубые чулки и самодельные сандалии. Одна из монахинь принесла из сада свежие цветы, из которых сплела венок. Когда усопшую обрядили должным образом, шесть монахинь отнесли тело в церковь, где опустили на накрытый белой простыней постамент. Покойная не должна была оставаться перед Господом в одиночестве, поэтому две монахини провели с ней остаток дня и всю ночь за чтением молитв в отблесках пасхальной свечи. Вечером следующего дня, после заупокойной мессы, монахини отнесли тело через крытую галерею на обнесенное каменной стеной монастырское кладбище, где и после смерти сестры оставались отрезанными от остального мира. Шесть монахинь – по три с каждой стороны могилы – осторожно опустили тело вниз при помощи скрученных в жгут полотен. По цистерцианскому обычаю тела покойных предавали земле без гроба. Отслужив последнюю службу по почившей сестре, две монахини принялись осторожно закидывать тело землей, после чего все вернулись в церковь, чтобы прочитать псалмы покаяния. Трижды просили монахини у Господа о помиловании души своей сестры: «Domine miserere super peccatrice»[38]. Юная Меган часто испытывала какую-то необъяснимую грусть. Монастырь дал ей спокойствие и безмятежность, но все же что-то продолжало тревожить ее душу. Она чувствовала себя так, словно лишилась какой-то своей части, страдала от тоски, хотя давно бы уже должна была позабыть о ней, не переставала думать о друзьях, оставленных в приюте, и раздумывала о том, как сложилась их судьба. А еще она думала о мире за стенами монастыря, наполненном музыкой, танцами и смехом, от которого отреклась. Меган обратилась за помощью к сестре Бетине. – Время от времени такое происходит с каждой из нас, – заверила девушку настоятельница. – Церковь называет это состояние депрессией – душевным недомоганием, орудием Сатаны. Не беспокойся об этом слишком сильно. И все пройдет.